Дождь не просто шёл — он пытался похоронить старенький «Фольксваген» заживо. Вода лупила по крыше с таким звуком, словно сверху сыпали гравий, а «дворники» метались по лобовому стеклу в истеричном, рваном ритме, проигрывая битву со стихией. Вправо — влево. Вправо — влево. Скрип резины по стеклу напоминал скрежет зубов.
Герда вцепилась в руль так, что побелели костяшки пальцев. Ей казалось, стоит ослабить хватку хоть на секунду, и машину просто смоет с узкого серпантина в чёрную пасть ущелья.
Снаружи не было ничего, кроме Шварцвальда. Вековые ели смыкали кроны над дорогой, образуя бесконечный, вибрирующий от ливня туннель. Фары выхватывали из темноты лишь мокрые стволы, похожие на ноги великанов, да блестящий асфальт, по которому текли настоящие реки. Мир сузился до пятна света впереди.
— Пере-пере-проложен марш-шут… — механический голос навигатора запнулся, превращаясь в электронное бульканье.
Герда бросила быстрый взгляд на приборную панель. Стрелка на экране крутилась волчком, потеряв ориентацию в пространстве. Связи не было уже последние двадцать километров.
— Да заткнись ты, — прошипела она и ударила ладонью по экрану.
Гаджет мигнул и погас, оставив её наедине с темнотой. Теперь в салоне светилась только тусклая подсветка спидометра.
В машине пахло остывшим дешёвым кофе, мокрой шерстью её пальто и, совсем слабо, — страхом. Этот запах она привезла с собой из Берлина, и он въелся в обивку сидений глубже, чем пыль. Герда поёжилась. Печка хрипела, выдувая чуть тёплый воздух, но холод пробирал не снаружи, а изнутри.
Перед глазами, перекрывая мокрую дорогу, на миг вспыхнули воспоминания о вчерашнем утре. Пустая квартира, где эхо гуляет между голых стен. Коробки, заклеенные скотчем, которые она так и не решилась забрать. И телефон, разрывающийся от звонков с незнакомых номеров. Коллекторы, адвокаты бывшего мужа, снова коллекторы… Бегство казалось единственным выходом. Лучше ехать в никуда, в этот проклятый богом лес, чем оставаться и смотреть, как рушится всё, что ты строила десять лет.
Она скосила глаза на пассажирское сиденье.
Там лежал плотный конверт кремового цвета — письмо от нотариуса, герра Штиглера. Влажный, тяжёлый воздух салона не пощадил бумагу: она набухла и пошла волнами. Чернила на адресе поплыли, и название поместья — Falkenhof — превратилось в расплывчатую чёрную кляксу, напоминающую свежую гематому.
«Соколиный двор», — с горечью подумала Герда. Слишком гордое, хищное имя. Глядя на расплывшиеся буквы, она чувствовала, что сейчас это место больше напоминает склеп, чем дворянское гнездо.
Колесо угодило в яму, скрытую под лужей. Машину тряхнуло, руль больно ударил по ладоням. Герда выругалась, выравнивая ход. Лес вокруг стал гуще, деревья подступили к самой обочине, словно наблюдая за одинокой жестяной коробкой, ползущей сквозь их владения. У неё возникло иррациональное, липкое чувство, что дорога ведёт не вперёд, а вниз.
***
Впереди, сквозь пелену ливня, проступило болезненно-жёлтое пятно света. Старая заправка возникла из темноты, как остров, на который выбросило обломки цивилизации. Вывеска с облупившейся краской мигала, издавая едва слышное электрическое гудение, заглушаемое шумом дождя.
Герда свернула под козырёк. Мотор заглох, и на секунду её оглушила тишина, тут же сменившаяся барабанной дробью капель по жестяной крыше навеса. Ей нужно было всего лишь купить воды и убедиться, что навигатор не завёл её в тупик.
Она накинула капюшон и выскочила из машины. Холодный воздух тут же лизнул щиколотки.
Дверь магазинчика звякнула надтреснутым колокольчиком. Внутри пахло застарелым табачным дымом, дизелем и хлоркой, которой мыли пол, наверное, ещё в прошлом веке. Свет здесь был мертвенным, люминесцентным; он подчёркивал каждую трещину на линолеуме и делал лицо единственного человека в помещении похожим на восковую маску.
За прилавком стоял старик. Он методично, круговыми движениями протирал пластиковую поверхность серой, маслянистой тряпкой.
— Добрый вечер, — голос Герды прозвучал слишком громко и неестественно бодро для этого места.
Старик поднял голову. Один его глаз был водянисто-голубым, выцветшим, а второй затянут мутной молочной пеленой бельма. Этот незрячий глаз, казалось, смотрел не на неё, а сквозь неё — туда, где за тонкими стенами выл ветер.
— Воды, пожалуйста. И скажите… я правильно еду к поместью Фалькенхоф?
Рука с тряпкой замерла.
В магазине повисла тяжёлая, ватная тишина. Даже гудение холодильника с напитками, казалось, стало тише. Старик медленно отложил тряпку в сторону. Его здоровый глаз сузился, сканируя Герду: от дорогих, но перепачканных грязью ботинок до бледного лица и мокрых волос.
— Дорога открыта, — проскрипел он. Голос был сухим, как осенняя листва. — Только местные туда не ездят.
— Почему? Дорогу размыло?
— Потому что солнце уже село, фройляйн.
Он не добавил ничего больше, но от его тона по спине Герды пробежали мурашки. В этом «солнце уже село» слышалось не предостережение о плохой видимости, а приговор.
Герда нервно дёрнула уголком рта, пытаясь изобразить скептическую улыбку городской жительницы, которой плевать на деревенские суеверия. Она схватила с полки бутылку воды без газа и положила на прилавок банковскую карту.
— Только это.
Старик посмотрел на пластик, как на бесполезный кусок мусора, но карту в терминал вставил. Аппарат долго думал, мигая зелёным огоньком, а потом противно пискнул: «ОТКАЗ».
— Связи нет, — равнодушно бросил старик. — Гроза.
— Чёрт… — выдохнула Герда.
Она начала рыться в карманах пальто, выгребая мелочь. Евро, центы — монеты со звоном посыпались на истёртый пластик прилавка. Руки дрожали, и одна монета в два евро, прокатившись на ребре, упала на пол и закатилась под кассу.
Герда хотела наклониться, чтобы достать её, но встретилась взглядом с бельмом старика. Он не шевелился. Просто ждал.
Утро в Фалькенхофе не наступало — оно просачивалось.
Свет, серый и блеклый, как старая больничная простыня, с трудом протискивался сквозь щели в рассохшихся ставнях, разрезая густой полумрак библиотеки на пыльные полосы. Тишина стояла такая, что звон в ушах казался оглушительным.
Герда открыла глаза, и первым, что она почувствовала, была боль. Ноющая, тупая ломота во всем теле, словно ночью её пропустили через мясорубку, а потом небрежно собрали обратно. Шею ломило, ребра ныли, будто на них долго лежало что-то невыносимо тяжелое. Во рту стоял гадкий, солоновато-металлический привкус. Она провела языком по внутренней стороне щеки — набухшая, болезненная ранка. Прикусила во сне?
Она попыталась приподняться на локте, но рука соскользнула по ледяному паркету, и Герда со стоном рухнула обратно. Холод пола за ночь пропитал её насквозь, добравшись до самых костей.
— Господи… — прошептала она. Голос был хриплым, чужим, похожим на скрежет наждачной бумаги.
Память возвращалась обрывками, вспышками панического монтажа. Темнота. Запах сырой земли и крови. Тяжесть на груди, вдавливающая в пол. Дыхание, пахнущее тленом. И голос… Тот рокочущий, нечеловеческий шепот на мертвом языке.
Герда резко села, игнорируя головокружение. Сердце заполошно забилось, ударяясь о ребра, как пойманная в банку моль. Глаза лихорадочно обшаривали пространство.
Библиотека была пуста.
Стеллажи, забитые книгами, высились угрюмыми стражами вдоль стен. Письменный стол, похожий на крепостной бастион, тонул в тени. А дверь…
Герда замерла, впившись взглядом в дверной проем.
Тяжелое дубовое кресло по-прежнему стояло там, заклинив ручку своей массивной спинкой. Одна ножка висела в воздухе — именно так, как она поставила его вчера. Бронзовый канделябр валялся рядом, там, где она его бросила. Баррикада была нетронута.
Герда выдохнула, чувствуя, как отпускает ледяной обруч, сжимавший грудь.
— Приснилось, — выдохнула она в пустоту, и само это слово принесло облегчение. — Просто кошмар. Сонный паралич.
Разум тут же ухватился за это объяснение, как утопающий за соломинку. Конечно. Стресс от переезда, жуткая дорога, этот проклятый дом, насквозь пропитанный сыростью и плесенью, рассказы Дитриха… Неудивительно, что психика дала сбой. Ей просто привиделось. Никто не мог войти в запертую комнату, не сдвинув кресло. Это физически невозможно.
Она нервно хихикнула, и смешок прозвучал в тишине жалко, почти безумно. Нужно встать. Нужно найти ванную, смыть с себя этот липкий страх, выпить кофе, если у Дитриха в его подачке найдется хоть банка растворимого пойла.
Герда уперлась ладонями в пол, готовясь подняться, и вдруг застыла.
Её левая рука, опиравшаяся на паркет чуть в стороне от того места, где она спала, ощутила нечто странное.
Паркет здесь был другим.
Везде пол был ледяным, мертвым, вытягивающим жизнь. Но этот конкретный участок — вытянутый, размером с подошву большого мужского сапога — был теплым.
Это было не тепло живого тела, влажное и быстро остывающее. Нет. Дерево было сухим и горячим, словно камень, пролежавший день на солнцепеке, или металл, который только что вынули из остывающей печи.
Герда отдернула руку, как от ожога. Она уставилась на темные плашки паркета, ожидая увидеть там угли или скрытый нагревательный элемент. Но там было только старое, потертое дерево, покрытое слоем вековой пыли.
Пыли, на которой не было видно следов.
— Не может быть, — прошептала она, чувствуя, как волоски на руках встают дыбом.
Она снова, с опаской, протянула руку. Едва коснулась кончиками пальцев.
Тепло уходило. Паркет остывал, отдавая свою энергию промозглому воздуху комнаты. Но оно всё еще было там — фантомный след кого-то, кто стоял над ней, пока она спала. Стоял долго, неподвижно, излучая жар преисподней.
Герда вскочила на ноги, пятясь к окну, подальше от этого проклятого места. Ноги дрожали, путались в полах пальто. Ей казалось, что пустота комнаты смотрит на неё сотней невидимых глаз.
Сонный паралич не оставляет термических следов.
***
Ванная комната нашлась в конце коридора, за дверью, краска на которой облупилась, напоминая чешую больной рыбы.
Внутри пахло сырой известью, застоявшейся водой и тем сладковатым, тошнотворным душком, который бывает в подвалах, где картошка начинает гнить в мешках. Это было помещение, застрявшее в начале прошлого века: стены, выложенные грязно-белой плиткой, покрытой сетью тонких трещин-паутинок, и массивная чугунная ванна на львиных лапах. Эмаль на ней пожелтела и пошла пятнами, словно старая кость, а сами львиные морды, отлитые из чугуна, скалились в беззвучном рыке, глядя в сливное отверстие.
Герда подошла к раковине — фаянсовой раковине-тюльпану, покрытой слоем серой пыли. Над ней висело овальное зеркало в тусклой бронзовой раме. Поверхность стекла была мутной, изъеденной черными точками амальгамы, превращающими любое отражение в призрачную дымку.
Ей нужно было умыться. Смыть с себя ощущение чужого присутствия, этот фантомный запах тлена, который, казалось, въелся в поры.
Она ухватилась за крестообразный вентиль крана с буквой «K» — Kalt. Металл был шершавым, окислившимся. Герда с силой крутанула его.
Ничего.
Затем стены задрожали. Где-то в глубине дома, в его каменных внутренностях, застонали трубы. Звук был низким, вибрирующим, похожим на урчание голодного желудка левиафана. Потом раздался резкий, пулеметный стук — гидроудар, от которого сама раковина, казалось, подпрыгнула.
Кран чихнул воздухом, и из гусака вырвалась тугая, маслянистая струя ржавчины.
Жидкость была бурой, густой, почти красной. Она ударила в белую чашу раковины, разбрызгиваясь по сторонам, как артериальная кровь. Герда отшатнулась, едва сдержав вскрик. Вода текла, пульсируя, сменяя цвет с багрового на грязно-оранжевый, и лишь спустя минуту стала относительно прозрачной, хотя и сохраняла желтоватый оттенок мочи.
Ручка двери не просто опускалась — она умирала.
В вязкой, чернильной темноте, где единственным ориентиром служил слабый серый отсвет луны, пробивающийся сквозь щели в ставнях, это движение казалось чудовищно медленным. Медная рукоять, потемневшая от времени и десятков тысяч прикосновений, ползла вниз миллиметр за миллиметром. Это была не суетливая попытка взлома, не нервное дерганье вора, проверяющего запор. Нет. Это было спокойное, властное давление существа, которое точно знает: ему здесь открыто. Ему здесь принадлежит всё.
Внутри механизма, скрытого в толще дуба, что-то скрежетало. Звук был сухим, шершавым, словно кто-то медленно перетирал песок между двумя стальными пластинами. Пружина, не знавшая смазки десятилетиями, натягивалась с тихим, ноющим звоном, похожим на стон больной струны.
Герда перестала дышать. Она зажала рот обеими ладонями, чувствуя, как мокрые от холодного пота пальцы скользят по губам. Сердце билось не в груди, а где-то в горле, перекрывая доступ кислороду, ударяясь о кадык с паническим, птичьим трепетом.
Тяжелое дубовое кресло, которое она загнала под ручку, приняло первый удар.
Спинка кресла скрипнула. Звук был коротким и резким, как выстрел в тишине библиотеки. Дерево протестовало. Герда с ужасом увидела, как массивная резная ножка кресла — та, что была ближе к ней — медленно, на волосок, отрывается от паркета.
Физика вступила в схватку с кошмаром. Угол наклона, сила трения, вес старого дуба против силы, давящей снаружи.
«Пожалуйста, — билась в голове единственная мысль, лишенная всякой логики. — Пусть это будет Дитрих. Пусть он просто забыл ключи. Пусть он пьян. Пусть это будет кто угодно, только не...»
Но Дитрих стучит. Люди стучат. А то, что стояло там, в коридоре, не просило разрешения войти. Оно просто наваливалось на преграду весом, сравнимым с могильной плитой.
Дверное полотно дрогнуло. Старые петли натянулись, и по косяку посыпалась мелкая труха штукатурки, шурша, как сухой снег. Герда видела, как шляпка шурупа, держащего накладку замка, чуть вылезла из гнезда, обнажив ржавую резьбу.
Кресло застонало протяжнее. Оно кренилось, готовое рухнуть, проиграть эту битву, открыть путь. Ручка достигла нижней точки, упершись в ограничитель с глухим металлическим стуком.
Герда зажмурилась, вжимаясь спиной в книжный стеллаж так сильно, что корешки книг впились в лопатки. Она ждала удара. Ждала, что сейчас дерево щепками разлетится во все стороны, и в проем шагнет тьма, пахнущая сырой землей.
Но удара не последовало.
Давление исчезло так же внезапно, как и появилось.
Ручка, освобожденная от гнета, резко, с громким металлическим щелчком, вернулась в горизонтальное положение. Кресло с глухим стуком опустило ножку обратно на паркет.
Наступила тишина. Но это была не та пустая тишина, что царила здесь днем. Эта тишина была плотной, наэлектризованной, живой.
Герда открыла глаза, не смея пошевелиться. Она смотрела на замочную скважину — черную дыру в центре двери, которая сейчас казалась дулом пистолета, приставленного к её лбу.
С той стороны, вплотную к дереву, раздался звук.
Шумный, влажный вдох.
Кто-то огромный прижался лицом к двери. Воздух со свистом втянулся в легкие — или в то, что их заменяло. Существо нюхало воздух из комнаты. Оно втягивало запах её страха, аромат её пота, тепло её живого тела, просачивающееся сквозь замочную скважину. Это был интимный, тошнотворный звук, от которого желудок Герды скрутило спазмом. Оно знало, что она там. Оно пробовало её на вкус, не касаясь.
Секунда растянулась в вечность.
А затем раздался скрежет.
Один длинный, вертикальный штрих. Словно кто-то провел по внешней стороне двери тупым гвоздем или железным когтем, сдирая лак до живой древесины. Медленно. Сверху вниз. Как ставят метку на деревьях, обреченных на вырубку.
Тяжелая поступь возобновилась. Шаги зазвучали снова, но теперь они удалялись. Лязг металла, скрип половиц под чудовищным весом — звук уходил прочь, в сторону северного крыла, туда, где ждал своего часа подвал.
Герда осталась сидеть в темноте, обхватив колени руками, и тряслась так, что зубы выбивали дробь, которую она не могла унять.
***
Время шло не по часам, а по мере остывания тела.
Адреналин, этот кислый химический огонь, поддерживавший Герду последний час, выгорел дотла, оставив после себя лишь серую золу усталости и дрожь, которую невозможно было унять. Библиотека погружалась в анабиоз. Стены, казалось, источали не просто прохладу, а могильную стужу, пробирающуюся сквозь слои шерсти, джинсу и кожу, прямо к костному мозгу.
Герда видела, как её собственное дыхание превращается в густые клубы пара. Белесые облачка вырывались из рта, повисали в неподвижном воздухе на секунду и растворялись, оседая инеем на ворсе пальто. Холод был сухим, колючим, он пах не зимой, а жидким азотом и вековой пылью.
Она попыталась пошевелить пальцами ног, но не почувствовала их. Тело становилось чужим, тяжелым, словно налитым свинцом. Веки, натруженные бесконечным вглядыванием в темноту, налились тяжестью.
«Нельзя спать, — вяло подумала Герда, но мысль эта была далекой и слабой, как эхо в пустом колодце. — Если уснешь, замерзнешь насмерть».
Но тьма была терпелива. Она накатывала мягкими, ватными волнами, убаюкивая, обещая тепло и покой, стоит только закрыть глаза. Реальность начала плавиться, терять четкие контуры. Очертания стеллажей поплыли, превращаясь в силуэты деревьев ночного леса, а тишина наполнилась шелестом, похожим на далекий шёпот.
Герда не заметила момента, когда провалилась в небытие. Она просто моргнула — и мир изменился.
В этом сне она все так же лежала на полу библиотеки. Та же комната, те же книги, тот же стылый воздух. Но что-то было не так. Звуки исчезли. Абсолютно. Даже стук собственного сердца, который до этого оглушал, стих.
Дверь.
Баррикады больше не было. Тяжелое дубовое кресло, которое она с таким трудом притащила, исчезло, словно его никогда и не существовало. Дверь была распахнута настежь.
Холод в Фалькенхофе имел вес. Он не просто висел в воздухе, как обычная зимняя стужа; он ложился на плечи тяжелой, пропитанной ледяной водой шинелью, вдавливая в пол, замедляя движения, превращая кровь в густой, ленивый сироп.
Герда сидела на корточках перед гигантским зевом камина в Рыцарском зале. Её руки, обтянутые посеревшей от въевшейся пыли кожей, дрожали — не крупной, ознобной дрожью, а мелкой, вибрирующей рябью, которую невозможно унять силой воли. Изо рта вырывались облачка пара, тут же оседая инеем на растрепанных волосах. Казалось, она — единственный источник тепла в этом каменном мешке, и дом жадно, с причмокиванием, высасывал из неё градус за градусом.
— Жди, — прошептала она, и звук собственного голоса показался ей кощунственно громким. — Я жду. Видишь? Я никуда не ухожу.
Она выполняла приказ. Буквально. С той тупой, механической покорностью, которая наступает после истерики, когда психика, спасая себя от распада, переключается в режим простейших команд. Есть. Спать. Греться. Выжить.
Рядом с ней валялись останки дубового кресла. Того самого, которым она еще вчера баррикадировала дверь в библиотеку, наивно полагая, что кусок дерева может остановить того, кто проходит сквозь стены. Теперь это была не защита. Это было топливо.
Герда подняла тяжелую резную ножку кресла. Лак на дереве был темным, покрытым сетью кракелюра. Она с силой ударила деревяшкой о каменную плиту пола. Звук разлетелся по залу сухим, ломким выстрелом, эхом отразившись от высоких сводов. Дерево не поддалось.
Она ударила снова. И снова. С каким-то остервенелым, монотонным упорством, пока дуб не треснул, обнажив светлое, сухое нутро.
— Гори, — выдохнула она, швыряя обломки в черную глотку очага. — Просто гори.
В недрах камина, на толстом слое слежавшейся вековой сажи, уже тлела жалкая кучка мусора: старые газеты, найденные в комоде, сухие ветки, наметенные ветром в разбитые окна верхних этажей, и страницы какой-то немецкой энциклопедии по ботанике. Бумага горела неохотно, сворачиваясь в черные трубочки, словно корчилась от боли.
Тяги не было. Дымоход, остывший за столетия, стоял ледяной пробкой.
Едкий, желтоватый дым вместо того, чтобы устремиться вверх, лениво вывалился наружу, в комнату. Он пополз по полу жирными клубами, обтекая ботинки Герды, щипля глаза, забиваясь в нос запахом горелой плесени и птичьего помета.
Герда закашлялась, вытирая слезящиеся глаза грязным рукавом пальто, но не отступила. Она наклонилась почти вплотную к огню, дуя на угли до головокружения. Ей нужно было это пламя. Не ради уюта — слово «уют» здесь звучало бы как издевательство, — а как доказательство того, что физика всё ещё существует. Что дерево может окисляться, выделяя тепло.
Наконец, огонь занялся.
Языки пламени лизнули дубовую ножку кресла. Но это был «неправильный» огонь. Он не гудел весело и яростно. Он горел тихо, почти беззвучно, окрашиваясь у основания в болезненный, синюшно-бледный цвет. Он давал свет — дрожащий, выхватывающий из темноты зала то оскал каменной химеры на стене, то угол зачехленного дивана, похожего на сугроб, — но тепла почти не было. Жар словно умирал в полуметре от очага, пожираемый жадной пастью комнаты.
Герда протянула руки к огню, почти касаясь языков пламени. Кожа на ладонях натянулась, стала сухой и пергаментной, но внутри костей всё так же стоял арктический холод.
Она знала, что не должна смотреть по сторонам. Периферийное зрение улавливало движение в густых тенях по углам зала — там, куда не доставал свет костра. Тени сгущались, вытягивались, принимали очертания фигур, стоящих в молчаливом ожидании.
«Не смотри, — приказала она себе, сжимая зубы так, что свело челюсть. — Смотри на огонь. Думай о еде. В машине осталась пачка крекеров. Нужно принести воды. Нужно найти бинт».
Правое бедро, там, где под джинсами расцвела черная метка, дергало тупой, ноющей болью. Казалось, что к ноге приложили кусок сухого льда, и этот ледяной ожог пульсировал в такт с её сердцем. Или не с её?
Герда поерзала на жестком камне, пытаясь найти позу, в которой боль станет тише. Её рука, шаря по полу в поисках опоры, наткнулась на что-то холодное и металлическое.
Кочерга.
Длинный, кованый прут с загнутым крюком на конце. Инструмент был тяжелым, грубым, сделанным, вероятно, в той же кузнице, что и кандалы. Ржавчина сделала поверхность шершавой, похожей на напильник.
Герда обхватила рукоять. Железо привычно легло в ладонь, оттягивая руку приятной, смертоносной тяжестью.
Это не просто палка для ворошения углей. Это оружие.
Она подтянула кочергу к себе, положив её на колени. Блеск металла в свете синего пламени успокаивал. Конечно, против того, кто ходит сквозь стены, кусок железа — это смешно. Но это было что-то твердое в мире, который стал зыбким, как туман за окном.
— Я жду, — снова повторила она, глядя в синее сердце огня, и её пальцы побелели, сжимая ржавый металл. — Но я не одна.
***
Мир за стенами особняка перестал существовать. Его не разрушили, не сожгли — его стерли. Густой, ватный туман, поднявшийся из ущелья, проглотил лес, дорогу и небо, оставив Фалькенхоф дрейфовать в молочном небытии. Здесь, во дворе, тишина была такой плотной, что казалось, будто воздух затвердел, превратившись в прозрачный гель.
Сквозь эту глухую пелену пробился звук. Не рев мотора, не сигнал клаксона — техника умирала на границе старого леса, словно натыкаясь на невидимую стену ЭМИ-удара. Это был звук живого, тяжелого дыхания и влажный хруст гравия под подошвами армейских ботинок.
Из белесой мути, как проявленный на фотопленке негатив, соткалась фигура.
Дитрих шел пешком. Он оставил свой внедорожник внизу, у покосившегося указателя, где асфальт окончательно сдавался глине. Подъем по размокшей тропе вымотал его: грудная клетка ходила ходуном, раздувая потяжелевшую от сырости брезентовую куртку, лицо блестело от испарины, смешанной с оседающим конденсатом. Но в его глазах, воспаленных и темных, читалась не усталость, а злая, загнанная решимость.
Тишина, оставшаяся после ухода Дитриха, не была пустой. Она была плотной, натянутой до звона, словно мембрана барабана, по которой вот-вот ударят. Герда стояла у зеркала, чувствуя, как под её ладонью, всё ещё прижатой к холодному стеклу, испаряется влажный след от стертого слова.
Звук родился не в воздухе. Он пришел из камня.
Сначала это была лишь вибрация — едва уловимая дрожь, пробежавшая по подошвам ботинок, будто глубоко под землей, в тектоническом разломе, сдвинулись плиты. Герда опустила взгляд на свои ноги, ожидая увидеть, как расходится паркет. Но пол был цел.
Зато дрожала пыль. Мельчайшие серые частицы, годами спавшие в щелях, вдруг поднялись в воздух, образуя над полом низкую, тревожную дымку.
Бум.
Первый удар обрушился на барабанные перепонки не звуком, а давлением. Это был шаг. Тяжелый, невероятно массивный шаг, сделанный где-то там, в темноте коридора Северного крыла.
Герда судорожно втянула воздух. Взгляд её метнулся к центру холла, туда, где на паркете, в грязном пятне света, лежала ракетница. Старая, с потертой деревянной рукоятью и толстым, вороненым стволом, она казалась сейчас самым важным предметом во вселенной. Дитрих сказал: «Красный заряд». Спасение. Жизнь.
«Подними её, — приказал мозг. — Наклонись. Схвати. Это всего два метра».
Она послала импульс мышцам. Но тело, предательски чужое, отказалось повиноваться. Ноги словно вросли в пол, налились свинцовой тяжестью. Спина прижалась к раме зеркала, ища опору. Страх, сковавший её, был не горячим адреналиновым выбросом, заставляющим бежать, а ледяной инъекцией, парализующей волю.
Бум.
Второй шаг был ближе.
С высокого, украшенного лепниной потолка посыпалась штукатурка. Белая крошка дождем застучала по полу, по плечам Герды, по чехлам мебели. Дом дрожал. Он не сопротивлялся идущему — он трепетал перед ним, как старая собака перед жестоким хозяином.
И тут пришел Холод.
Он не вполз сквозняком из-под двери, не подул из разбитого окна. Он просто вытеснил воздух, мгновенно, рывком, как если бы комнату внезапно разгерметизировали в открытом космосе.
Герда почувствовала, как волоски на руках встают дыбом под свитером. В носу защипало, слизистая пересохла в одно мгновение. Она выдохнула — и из её рта вырвалось густое, плотное облако белого пара. Оно повисло перед лицом, не желая рассеиваться в застывшем воздухе.
Взгляд Герды, мечущийся по холлу в поисках спасения, зацепился за порог входной двери.
Там, на неровном камне, осталась небольшая лужица — вода и грязь, натекшие с плаща лесничего. Грязная, мутная вода, еще секунду назад блестевшая в полумраке.
На глазах Герды поверхность лужи помутнела. От краев к центру стремительно, рывками поползла белесая корка. Тонкий лед схватил грязь, сжал её. Раздался тихий, сухой треск — крак — и лужица превратилась в мутный ледяной линзу.
Холод шел впереди Него. Он был его аурой, его дыханием, его сутью.
Герда снова посмотрела в темный зев арки, ведущей к подвалу. Тьма там сгустилась, стала почти осязаемой. Она клубилась, как черный дым, но в ней уже угадывалось движение. Что-то огромное, заслоняющее собой проход, надвигалось на холл, неся с собой запах озона, сырой могильной земли и абсолютного, космического нуля.
Ракетница на полу покрылась инеем.
***
Арка, ведущая в северное крыло, перестала быть просто архитектурным проемом. Она превратилась в черную, пульсирующую утробу, изрыгающую мрак.
Сначала из темноты выступил сапог.
Это была не обувь в человеческом понимании. Это была грубая конструкция из потрескавшейся, окаменевшей от времени кожи и ржавого железа, оковавшего носок и пятку. Подошва с лязгом опустилась на паркет, и дерево жалобно скрипнуло, проседая под неестественным весом. Вокруг металла тут же, словно плесень, расползся иней, выписывая на лаке паркета мертвенно-белые узоры.
Затем показалось колено, защищенное массивным, изъеденным коррозией наколенником, и, наконец, вся фигура шагнула в круг света.
Герда вжалась в раму зеркала так сильно, что резное дерево впилось в лопатки. Ее рот открылся в беззвучном крике, но горло перехватило спазмом, и наружу не вырвалось ни звука, кроме сиплого, прерывистого дыхания.
Бертольд был огромен.
Он был чудовищно, неправильно высок. Ему пришлось склонить голову, чтобы не задеть макушкой верхний свод арки. Его плечи, неестественно широкие, развернутые с той агрессивной мощью, какой обладают лишь хищники или осадные орудия, казалось, занимали половину коридора.
На нем не было доспехов — в том смысле, в каком рыцари надевают латы. Железо стало им. Грудная пластина, некогда, вероятно, полированная и украшенная гербом, теперь напоминала кусок скалы, покрытый черными потеками и рытвинами. Металл врос в плоть, или плоть стала металлом — границы стерлись. Ржавые заклепки выглядели как запекшиеся струпья, а там, где кираса заканчивалась, начиналась серая, бугристая кожа, похожая на старый, выветренный асфальт.
Его лицо было скрыто за завесой спутанных, жестких волос цвета грязной пакли, спадающих на грудь. Но в глубине этой гривы, в тени нависающего лба, тлели два тусклых красноватых огонька. Это был не яростный огонь преисподней, а мутное, тяжелое свечение остывающих углей, которые могут лежать под пеплом годами, храня внутри испепеляющий жар.
Он двигался мимо нее.
Герда зажмурилась, ожидая удара. Ожидая, что сейчас эта гора железа и ненависти обрушится на нее, размажет по стене, как надоедливое насекомое. Она чувствовала его приближение кожей — волна холода стала невыносимой, обжигающей, словно ее облили жидким азотом.
Запах ударил в ноздри тошнотворной смесью: резкий, щиплющий озон, как после удара молнии в сухое дерево, тяжелый дух сырой земли с глубины шести футов и металлический привкус крови.
Но удара не последовало.
Тяжелые шаги прогрохотали в полуметре от нее. Бум... Бум... Полы его странного, истлевшего одеяния — то ли плаща, то ли савана, свисающего лохмотьями с плеч — задели ее колено. Ткань была жесткой и ледяной, как наждак.
Лестница уходила вверх, в густую, непроглядную черноту второго этажа, словно хребет гигантского ископаемого зверя. Герда рванулась к ней не разумом — разум, скованный ледяной коркой ужаса, отключился ещё в тот момент, когда внизу, в северном крыле, скрипнула дверь подвала. Её гнал инстинкт. Тот самый древний, примитивный голос крови, который заставляет обезьяну карабкаться на дерево при виде леопарда, даже если дерево горит.
Первые ступени она преодолела единым рывком, почти на четвереньках, цепляясь руками за истертый ворс ковровой дорожки. Боль в ушибленном бедре, до этого пульсировавшая глухим нарывом, взорвалась ослепительной вспышкой, прострелив ногу от таза до колена. Герда тихо заскулила сквозь стиснутые зубы, но не остановилась. Остановиться означало умереть. Или, что ещё хуже, встретиться с тем, кто сейчас выходил в холл.
Снизу донесся звук.
Бум.
Это был не просто шаг. Это был удар сваи. Тяжелый, кованый сапог опустился на паркет холла, и вибрация от этого шага прошла сквозь перекрытия, сквозь дерево лестницы, отдаваясь дрожью в ладонях Герды, вцепившихся в перила.
Бум. (Лязг).
Металлический призвук был тихим, но отчетливым — словно звякнула шпора или край латного набедренника задел за ножны.
Герда оглянулась.
Луч её фонарика, зажатого в потной, скользкой от страха ладони, метнулся вниз, в колодец холла. Свет выхватил лишь хаос: угол дивана, блеск зеркала вдалеке, кусок стены. Но там, внизу, тьма была не просто отсутствием света. Она была живой. Она поднималась, как черная вода во время паводка, затапливая пространство, пожирая очертания мебели, подбираясь к первой ступени лестницы.
Воздух внизу дрожал. Он был плотным, маслянистым от исходящей мощи.
Герда дернулась, пытаясь бежать быстрее, и носок её ботинка зацепился за латунную накладку ступени.
Равновесие исчезло. Мир кувыркнулся. Она с размаху ударилась коленом о твердое дерево, выбив из легких воздух. Пальцы разжались.
Фонарик выскользнул из руки.
Он не погас. Он загрохотал по ступеням, скатываясь вниз, навстречу поднимающейся Тьме. Его луч бешено вращался, превратив лестничный пролет в стробоскопический кошмар. Вспышка — тьма — вспышка.
Свет, кувыркаясь, выхватывал куски реальности, превращая их в кадры фильма ужасов. Вот промелькнула лепнина на потолке — гипсовые гаргульи, казалось, повернули головы и скалились, глядя на её падение с насмешкой. Вот мелькнули перила, похожие на ребра скелета. Вот — пустота внизу.
Фонарик ударился о площадку первого этажа, прокатился немного и замер, направив луч в стену.
Теперь Герда осталась в темноте. Единственным ориентиром было слабое, мертвенно-серое свечение, пробивающееся через окно на площадке второго этажа.
— Вверх... — прохрипела она сама себе, глотая слезы боли. — Просто наверх.
Она ползла, подтягивая себя руками за балясины перил. Дерево под пальцами было ледяным и липким, словно покрытым потом больного человека.
Снизу шаги не ускорялись. Существу не нужно было бежать. Оно знало геометрию своего дома. Оно знало, что второй этаж — это тупик. Это была не погоня хищника за жертвой, а обход хозяином своих владений, где завелась мышь.
Бум... Бум...
Каждый удар приближался к лестнице. Герда чувствовала их позвоночником. Он был уже у подножия. Сейчас он поставит ногу на первую ступень.
Она добралась до верхней площадки, задыхаясь, хватая ртом пыльный, промозглый воздух. Встала, опираясь на стену, чувствуя, как дрожат колени. Впереди, в длинном коридоре галереи, зияли черные провалы дверей.
Спальня. Будуар. Там были толстые двери. Там были замки. Детская логика кричала: «Спрячься под одеяло, и монстр уйдет». Взрослая логика молчала, раздавленная паникой.
Герда хромая, волоча больную ногу, бросилась к ближайшей двери слева — в Дамский салон, надеясь, что старое дерево выдержит, что стены защитят, что эта ночь когда-нибудь закончится.
***
Дамский салон встретил её запахом застоявшейся, сладковатой пыли и гробовой тишиной, которую тут же нарушил грохот захлопнувшейся двери. Герда навалилась на створку спиной, чувствуя, как старое дерево вибрирует, словно мембрана, улавливая гул шагов, доносящийся с лестницы.
Замка не было. Бронзовая накладка с пустой замочной скважиной смотрела на неё черным, слепым глазом. Ключ, вероятно, был потерян еще до того, как родилась её мать.
— Думай, думай... — шептала она, и губы едва слушались, онемев от ужаса.
Взгляд, мечущийся в темноте, выхватил силуэт у стены. Комод. Громоздкое пузатое чудовище на гнутых ножках, инкрустированное перламутром, который тускло поблескивал в скудном лунном свете.
Герда отлепилась от двери и бросилась к нему. Комод был неподъемным, набитым вещами призраков прошлого, но страх удесятерил её силы. Она уперлась плечом в полированный бок мебели, ухватилась руками за выступающий край столешницы и толкнула.
Дерево жалобно взвизгнуло. Ножки прочертили по паркету глубокие борозды, сдирая лак вместе с историей дома. Сантиметр за сантиметром, стискивая зубы до крошки, игнорируя огненную пульсацию в бедре, она толкала эту громадину к двери. Когда комод наконец уперся в створку глухим, окончательным стуком, Герда сползла по нему на пол, жадно хватая ртом воздух.
И тут она поняла, что воздух изменился.
Еще минуту назад в коридоре было просто промозгло, как в осеннем подвале. Но здесь, в закрытой комнате, температура рухнула мгновенно, неестественно, нарушая все законы физики.
Это был не сквозняк. Окна были закрыты. Это было присутствие.
Холод навалился на неё тяжелой, мокрой тушей, проникая сквозь пальто, сквозь свитер, впиваясь в кожу тысячами ледяных игл. Герда выдохнула — и увидела, как из её рта вырвалось густое, плотное облако пара. Белесое облачко повисло в неподвижном воздухе, медленно тая, словно призрак, покидающий тело.
Она подняла глаза к окну.
Высокое стрельчатое окно было единственным источником света. За стеклом клубился туман, подсвеченный луной, превращая мир в серую, безжизненную муть. Герда дернулась к подоконнику. Надежда, иррациональная и глупая, шепнула: «А вдруг? Вдруг Дитрих вернулся? Вдруг там, внизу, блеснут фары?»