Глава 1.
«Как меня выдали шпаге и судьбе»
Меня зовут Арина Родионовна. Да-да, без шуток: Родионовна — бабушка постаралась.
Когда я в восемь лет впервые спросила, почему меня зовут как няню Пушкина, бабушка, обнимая меня своей крепкой как утюг рукой, сказала:
— Потому что Арина Родионовна — это не просто имя. Это характер. А характер — это то, что остаётся, когда косметика смылась, а платья висят на стуле.
С тех пор платья действительно в основном висели на стуле (или на спинке стула, или в шкафу, где им самое место), косметика жила в чужих косметичках, а характер… ну, он со мной.
Бабушка была фанаткой Пушкина, знала наизусть не только «Я вас любил…», но и такие куски из «Бориса Годунова», от которых у меня в детстве слипались мозги, как варенье с хлебом. Её звали Евдокия Родионовна (чувствуете линию?), и в девичестве у неё был брат Родион. Поэтому, когда у моего папы — рождённого и записанного как Родион — родилась дочь, бабушка гордо заявила:
— Имя ей — Арина. Отчество — Родионовна. И ничего смешного, это будет красиво звучать, когда она станет великой женщиной.
Папа смущённо усмехнулся, мама покивала, а я… а я лет до десяти думала, что должна вырасти и стать то ли балериной, то ли космонавтом — просто чтобы оправдать «красивое звучание».
Смешно, конечно.
Сейчас мне тридцать, и если я чему и научилась, так это красивым поворотам корпуса и честным выпадениям в сторону того, что действительно люблю.
---
Я росла пацанкой. Не в смысле «стриженая наголо и в чужих ботинках», а в смысле «мне лучше там, где бегают и спорят». Двор у нас был такой, как будто его строили специально под «казаки-разбойники»: три проходных арки, два «секретных» сарая и стадион через дорогу. Лет с восьми я играла в «разбойников» лучше всех — у меня была логика (спасибо бабушкиным шахматам) и ноги (спасибо маме, которая таскала меня в бассейн «чтобы спина ровная была»). А потом мы нашли на чердаке старый детский лук — игрушечный, но упругий. И началось.
— Девочки в куколки играют, — говорила тётя с первого этажа.
— Девочки — это обобщение, — отвечала я и стреляла пластиковой стрелой в «разбойника» Витьку, который потом добровольно носил мои учебники до дома.
— С характером, — кивала бабушка. — Арина Родионовна.
В одиннадцать мы сделали «профессиональный» лук из чего-то вроде стеклопластика и тетивы от чего-то вроде непонятного. Он был кривой, как судьба, но стрелял. Я научилась чувствовать, где у меня лопатка, как работает спина, как держать кисть. И да, конечно, я промахивалась. И да, конечно, мы спорили на мороженое. И да, конечно, я выигрывала часто — но не всегда. Это «не всегда» учит лучше, чем любая победа.
А потом пришло фехтование. Тут, конечно, сыграла бабушка. Она посмотрела на мои коленки, вечно сбитые, на ещё один обломанный ноготь и сказала:
— Доченька, всё это прекрасно. Но если ты будешь только воевать во дворе, ты вырастешь дворовой королевой. А я хочу, чтобы ты была королевой внутри. И повела меня в секцию фехтования.
Первый урок я помню так, как помнят первую действительно важную встречу. Зал пах резиной и металлом, в углу лежали маски, как головы чужих роботов, а тренер — жилистый мужчина с усталыми глазами — сказал:
— Фехтование — это не драка. Это разговор. Только быстрый.
Я тогда не знала, что он будет прав про всю мою жизнь.
На второй неделе мне дали в руки шпагу. На третьей — я впервые прошла «укол». На четвёртой — впервые расплакалась от злости, потому что проиграла девчонке, у которой всё получалось гладко, как у меня волосы в дождь. На пятой — впервые выиграла у неё, и это было не триумфально, а ровно. Я поняла: работает то, что делаешь каждый день. И стала делать.
Со временем фехтование стало не просто хобби. Я ездила на соревнования (не олимпийские, конечно, местные, региональные — но адреналин настоящий), поднималась в пять утренних, слышала от тренера: «пятка! корпус!» и слышала от себя: «ну давай ещё, через трёх — отдых». Я не была гением, была упрямой. Иногда упрямство — лучший талант.
Конный спорт пришёл позже — как роман, начавшийся со вздоха. Меня однажды вытащили друзья: «ну поехали, будет весело». Я села в седло и поняла, что лошадь — это не велосипед. Она дышит. Она смотрит на тебя и понимает больше, чем ты говоришь. Первые пару месяцев я была очень скромной: «шагом, пожалуйста, рысью — давайте потом». Потом — чуть смелее. Но конный спорт мы не раскрутили в серьёз. Вечно мешала учёба, работа, жизнь. Остались прогулки по выходным и две фотографии «я в шлеме, как гриб».
А вот юбки, косметика и украшения… тут я была «плохой женщиной». Тени? Спасибо, не сегодня. Юбки? Если надо — надену, но в душе буду считать секунды. Украшения? Пожалуйста, без них я себя лучше слышу. Я не была против красоты, просто моя красота сидела в упругой спине, чистом лице и честном взгляде. Когда это понимаешь — жаль тратить время на ожерелья, которые тяжелее, чем свобода.
---
Про «дружила с ребятами» тоже не миф. У меня были подруги — умные, добрые, разбирающиеся в важном (например, зачем сушить волосы перед сном). Но спорить мне было интереснее с мальчишками. Они быстро расставляли границы, где можно, а где нельзя; железно держались за «своё мнение»; и так же честно сдавались, когда «их порвали по фактам». С девчонками порой приходилось быть деликатнее. С мальчишками — быстрее. Мне подходило «быстрее».
В университете я училась на прикладной лингвистике (да, звучит солидно; на деле — много текста, немного формальной логики, море кофе и десятки «курсовиков» с дедлайном «вчера»). Работа — редактором и немного научпопчиком: я умела объяснять сложное человеческим языком, не растекаясь мыслью по древу. Для тренажёра с именем «жизнь» это полезнее, чем умеют оценить HR-анкеты.
Соревнования, тренировки, несколько странных свиданий («давай ты перестанешь делать вид, что тебе интересна моя машина, а я перестану делать вид, что мне интересно, как ты держишь бокал») — я шла по жизни как по дорожке для разминочного кросса: ровно, без рекордов, но с дыханием. И всё было бы так же ровно, если бы не одна из тех встреч, к которым готовиться бессмысленно.
Глава 2.
Пансион благородных девиц
Проснулась я не от того, что выспалась, а от того, что в дверь мою — аккуратную, с резьбой по дереву и латунной ручкой — трижды вежливо, но настойчиво постучали. Сначала тихо, потом чуть громче, а потом уже прозвучало:
— Барышня Арина Родионовна, вставать-с пора. Звон колокола слышали?
Я, конечно, колокола слышала. Как их не услышать: звенели они так, будто собирали не пансион благородных девиц, а полк на парад. Я же только подумала, что лучше бы они были будильником на телефоне: отключил, перевернулся на другой бок — и мир подождёт. Но мир тут ждать не собирался.
— Уже иду, — буркнула я, голосом явно не «благородной девицы», а «солдата срочной службы».
В комнату заглянула девочка лет семнадцати, рыжеволосая, веснушчатая, с тугим пучком на затылке и невероятно прямой осанкой. В руках у неё — белый фартук, в глазах — живой огонёк.
— Я Маша, ваша соседка. Долго спать тут не велят, сама узнаете. Пойдёмте, я покажу, где умыться, а потом в столовую.
---
Комната моя оказалась на двоих: две аккуратные кровати с кружевными покрывалами, два маленьких шкафчика и общий письменный стол. На подоконнике — глиняный горшок с геранью, из тех, что пахнут резковато, но стойко. В шкафчике, как я успела заметить, лежал мой саквояж.
Саквояж выглядел так, будто его делали для романтических картин: кожа тёмно-вишнёвая, ручка отполированная, на крышке — серебряный замочек в виде цветка. Я открыла его — и сердце ухнуло вниз.
Внутри аккуратно сложены платья — повседневные, пансионные, простые, но добротные. На самом дне — небольшой свёрток. Я дрожащими руками развернула его. И увидела дневник. Кожа тёмно-синяя, по углам тиснёные узоры, страницы желтоватые. Половина исписана аккуратным женским почерком. На закладке засохшая васильковая лепестка.
Я открыла — и словно услышала голос. «Моя дорогая Аринка…»
Строки будто прожгли мне ладони:
«Если ты читаешь это, значит, меня уже нет. Я умираю, рожая тебя и брата. Прости. Я верю, что отец сохранит вас обоих. Я верю, что у тебя будет жизнь, где ты сможешь смеяться и любить. Не бойся своих искр, доченька. Они не зло, они твой дар. У отца был ум — ментал. У меня сердце — эмпат. У тебя и то, и другое. Береги себя и брата. Если судьба разведёт вас, ищи его. В нём — часть меня, часть тебя, часть дома».
Чернила расплывались в каплях — кто-то когда-то плакал над этими страницами. Может быть, сама мама в последние дни. Может быть, я в другом времени, ещё ребёнком.
Я закрыла глаза и глубоко вдохнула. Вот тебе и фанфик про попаданок. Вот тебе и жизнь, Аринка. Читай — и разбирайся.
---
Отец… страницы дальше говорили о нём.
«Он ушёл на службу к государю. Верен до конца. Его послали в путь с адъютантом, твоим братом. Вернулся лишь холодный вестник. Тело нашли в поле, брата — нет. Я знаю, что его увели не враги, а тень. Но верь: кровь твоя не исчезает бесследно».
Я вцепилась в корешок. Брат. Близнец. Где-то — он. Или его нет. Но мысль о том, что он жив, поселилась во мне, как гвоздь: мешает, но держит.
Мачеха и сводная сестра — о, о них дневник писал сдержанно, но ясно.
«Моя соперница быстро взяла твоего отца в свои руки. После моей смерти она распоряжается всем, и её дочь видит в тебе помеху. Берегись. Я молю, чтобы тебя уберегли стены, где учат не только грамоте, но и тайному знанию. Пусть пансион станет тебе укрытием. Но помни: укрытие — не дом. Дом — в сердце».
Я стиснула зубы. Значит, меня сюда сбагрили, как лишний багаж. Ну и ладно. Пусть думают, что я кротко смирилась. А я тут ещё и жить начну. И не так, как они хотят.
---
Дальше было первое открытие: искра.
Я закрыла глаза, вспомнила, как когда-то ругалась с «сестрицей» — то ли за платье, то ли за то, что она назвала меня «бесприданницей». И в тот момент из пальцев сорвалось фиолетовое. Не боль, не жар — искры. Они прыгнули, как из розетки. Тогда я решила, что это галлюцинация от злости. А теперь — поняла. Дар.
Фиолетовый цвет. Не красный — не огонь. Не синий — не лёд. Что-то своё.
Я пошевелила пальцами — и едва не пискнула: кончики заискрились слабым светом.
— Ну здравствуй, магия, — пробормотала я. — Дождалась.
---
В этот момент в комнате что-то мелькнуло.
Нет, не «что-то». Белка. Самая обычная с виду — только глаза сияли фиолетовым. Она сидела на шкафчике, грызла орех (откуда взяла?), хвост подрагивал. И — главное — она смотрела на меня так нагло, будто я вторглась в её жилище.
— Ты кто ещё? — выдохнула я.
Белка шмыгнула вниз, пробежала по столу, заглянула в дневник, оставила крошку и важно заявила (да, я слышала её голос прямо в голове):
— Хозяйка не очень умная, но симпатичная. Привет. Я твой фамильяр.
Я закашлялась от неожиданности.
— Фамиль… что?!
— Ну, обычно говорят «фамильяр». Но можно и «господин Великий Хвост». Я не против.
Белка прищурила свои фиолетовые глаза, покрутила хвостом и взобралась на моё плечо.
— А я думала, у ведьм кошки…
— Ну, извини, кошки были заняты, — нагло ответила она. — Придётся тебе довольствоваться белочкой. Зато я разговорчивая.
Я рассмеялась — и почувствовала, как внутри становится теплее.
---
В столовой пансиона всё оказалось так, будто я попала в одновременно музей и строгий лагерь.
Огромный зал, ряды длинных столов, девицы в одинаковых серо-голубых платьях. На стенах — портреты государя, портреты дам с суровыми лицами и вуалями. На возвышении — настоятельница: сухая, прямая, глаза как буравчики. Рядом — церковник, мужчина в тёмном облачении, с крестом, переплетённым узорами. Он читал молитву — но в ней явственно сквозили слова-заклинания.
— Вот так тут всегда, — шепнула Маша, моя рыжая соседка. — У нас уроки не только французского, но и «тайных дисциплин». А церковники — они нас ведут. Это монастырь знаний, барышня. Но не вздумайте говорить, что скучно: скука тут быстро лечится.
Глава 3.
Тихая аллея, острый клинок
Колокол ударил так тщательно, будто полировал воздух. Пансион проснулся — не ахом, а вдохом: коридор взялся ровной волной шагов, двери выпустили запахи лаванды, крахмала и чая; надзирательницы стрекозами проследили, чтобы бока кроватей были натянуты «как мысль», а воротнички — белели «как нрав».
Я, как честный гимнаст по дисциплине, вовремя поднялась и сделала вид, что управляю XIX веком. Волосы в тугой узел (внутренний фехтовальщик доволен), серо-голубое платье селось ровно, будто шито на мою современную спину. Маша — рыжая, неизменно собранная — просунула нос в дверь.
— Глазки ясные, — констатировала она. — Значит, выучки хватит на полдня. На остальное — у нас чай.
— И белка, — зевнул из шкатулки Фиал и вытолкнул на свет орех. — На всякий случай.
— Откуда орех? — подозрительно спросила Маша.
— Из стратегического резерва, — ответил фамильяр, — я ответственен за обороноспособность гардеробной.
Столовая и «элита»
Столовая гудела приглушённо, как церковь перед литургией. Лучи из высоких окон падали на лакированные столы; фарфор с голубой каёмкой строился по уставу; в углу дымился самовар, и надзирательница, похожая на чётку в человеческом обличье, разливала чай.
Я успела полюбоваться на узор: девицы — от цвета дождя до цвета тумана — сидят ровными рядами, на белых манжетах блестят перламутровые пуговки, волосы убраны так гладко, будто по ним ездили катком. Но элиту видно издалека: у старших — ленты потемнее, ткань тоньше, сеточки на волосах с микроскопическими бисеринами, на шее — едва заметные тонкие цепочки с родовыми знаками (не кресты — узлы, переплетённые в крест).
Их было трое, и шли они как три сойки: синхронно, громко шепча, но так, чтобы слышали все. Средняя — блондинка с прямым пробором и идеально очерченным ртом — сразу зацепила мой взгляд. В памяти, как ножом по стеклу, вспыхнуло: Софья Ржевская. Подруга моей сводной сестры. Та самая, что когда-то говорила «тихая девочка, пусть вяжет», а потом украдкой подмешивала мне в чернила воду.
— Новенькая, — сказала Софья, даже не утруждая себя «барышней». — С птичьими привычками. По коридорам — прыжками. В столовой — вольным строем.
Я улыбнулась так, как улыбаются на дуэли: только губами.
— Радуюсь распорядку, — отозвалась. — Он мне напоминает фехтовальный зал. Тут тоже всё честно: кто ногу поставил, тот и держит линию.
Софья вздёрнула бровь. За её плечами тихо хихикнули две тени — подруги, одинаковые коричневые ленты, одинаково уверенные «мы — при Софье».
— Слышала, — лениво заметила она, — ты вчера «падала» красиво. На видном месте. Надеюсь, сегодня будешь стоять не хуже.
— Зависит от ветра, — я отломила кусочек хлеба, — и от того, куда разворачивают паруса.
Маша под столом пнула меня носком ботинка: «осторожнее». А я поймала у себя внутри ту самую пружину — не злость, сборку. Умение говорить ровно — тоже выпад.
Церковник Григорий прошёл вдоль рядов. Взглядом он был как острый карандаш: неторопливый, но точно ведущий линию. На Софье задержался на долю секунды (как на не слишком аккуратной петле в узоре), на мне — еще на пол-мига (как на новой, ещё не проверенной нитке).
— Прежде пищи — благодарим, — произнёс он мягко, и зал тонко присел — крестообразно, но без яркой показухи.
Занятие «Закон магии»: опыт на слух и на сердце
В классе для «Закона магии» сегодня пахло мокрым деревом (дождь прошёл по крыше) и мелом. На доске уже лежали три линии, сходящиеся в один узел — вчерашний «малый узор».
— Слух и сердце, — сказал церковник. — Сегодня узнаем, у кого слух быстрее сердца, а у кого наоборот. Это не соревнование. Это знание о себе.
Он поставил на стол каждому по крохотному колокольчику и по чаше с водой.
— Когда я пройду, одним пальцем коснусь вашего колокольчика — вы ничего не делаете. Только слышите, как звук входит в воду… или не входит. Слышите сначала внутри, потом наружу.
Мы сидели, как на экзамене у тишины. Он шёл между рядами не шагая — плывя. У Вареньки колокольчик звякнул, вода дернулась, как у напуганной птицы; у Лады звук будто прошил поверхность и улёгся внизу. У меня он — и это меня удивило — пошёл по кругу.
— Неплохо, — сказал церковник, — это редкая форма: слух ищет берег, а сердце отвечает. Не увлекайтесь: если круг станет слишком быстрым, вода вскипит.
Софья, разумеется, отыграла картинку из учебника: колокольчик звякнул, вода осталась стеклянной, и на её лице появилось «видите, как надо». Но где-то в уголке я почувствовала — не треск, нет — зажим. Так звучит «я обязана быть идеальной». Опасное звучание.
— Запомните, барышни, — продолжил Григорий, — узор, скроенный только под чужой взгляд, режет кожу. А узор, скроенный под дыхание — держит.
Маша рядом шевельнула пальцами — я знала этот жест: «записать в голову».
Французская словесность и «маленькая революция»
На французском мадемуазель Дюваль устроила нам интрижку с грамматикой: «сослагательное наклонение как приём для светской вежливости». Если бы… если бы… если бы… а на деле — надо.
— Мез ами, — сказала она, — язык — тоже узор. Выбирая наклонение, вы выбираете судьбу фразы.
Я не удержалась и выдала цитату (мягко, без выпендрёжа), на что мадемуазель скользнула глазами по мне, как луч — по воде.
— Барышня Родионовна, вы говорите слишком прямо, — улыбнулась она. — Это хорошо для дуэли. Для салона — опасно. Мы будем надевать на ваши фразы перчатки.
— Из замши? — спросила я.
— Из бархата, — отрезала она. — И чтобы не пачкались.
Галерея. Тихая аллея. И первое «выпадение»
Прогулки в пансионе — это как поведение в строю: всё красиво, всё по парам, всё под присмотром. Но есть «тихая аллея»: боковая, не парадная, где песок мягче, липы обнимают с двух сторон, а ветер знает, когда утихнуть. Туда девицы уходят, когда хотят вернуться к себе.
— Тут проводят «малые дуэли», — шепнула Маша. — На учебниках. Без крови. На форму. Настоятельница «не видит», церковники «не слышат», пока узор ровный.
Глава 4.
Стойка, стрела, и взгляд с усами
Колокол ударил утренний — сухой, как отточенная реплика тренера. Пансион, будто офицерская рота, поднялся в один вдох. Коридор наполнился ровным шелестом юбок, крахмал зазвенел на манжетах, лампада в домовой церкви отразилась в стекле дверей длинной огненной спицей.
Я умывалась холодной водой и мысленно считала: вдох на три, выдох на три. Узел на затылке получился строгий, «пансионный», но я позволила себе тонюсенькую вольность — прядь за ухом, чтобы ухо слышало лучше. Фиал, разумеется, заметил первым.
— Неположенный изыск, — проворчал он, выглядывая из саквояжа. — Из разряда «добавить в устав смысла».
— Это называется «дышать прической», — отрезала я.
— Тогда дыши, — великодушно согласился фамильяр. — Я пока подышу пирожком. Предполагаю поступление.
Лучный стенд и «элита»
В столовой пахло чаем и порядком. Настоятельница на возвышении — словно закладка в толстой книге устава — чуть кивнула: «держим линию». Церковник Григорий прошёл вдоль рядов, оставив после себя ощущение собранности, как после шёпота «корпус».
На расписании дня у доски золотилось: «Французская словесность — История Империи — Прогулка и площадка — Закон магии (малые опыты) — Молитва». Внизу аккуратно приписано тонкой рукой: «Присутствие патрона Капитула — вероятно». Черта «вероятно» нервно дрогнула — кто-то рукой исправил с «наверняка». Пансион жил слухом лучше, чем зрением.
Софья Ржевская — из породы девушек, которые идут по галерее, как по ковру из взглядов. Сегодня у неё сетка с чуть крупнее положенного бисером, на рукаве — тонкая лента оттенка вороньего крыла. Лицо спокойное, губы рисуют «как надо». Взгляд на мне задержался на пол-мига — и двинулся дальше, как клинок по лезвию.
— Барышня Арина, — шепнула Маша. — На площадке она выступит первой. У неё всегда так — «показательная линейка».
— А мы?
— А мы — «ровно». Ровность иногда обижает сильнее десятки.
Площадка встретила упругим песком, пахнущим дождём. Лучный стенд — две мишени под навесом, багор для снятия стрел, бечёвки размечают расстояния. У стойки — турнирные луки: полулёгкие, с простыми, не кричащими накладками. Напальчники в коробке — кожаные, на ремешке — синие.
Настоятельница отдала короткую команду, и Софья вышла — всё правильно: посадка плеч, запястье в линии, шея вытянута, подбородок «учебный». Три стрелы — восемь, девять, девять. Школа как с гравюры. Ряды вздохнули удовлетворённо.
Я взяла лук попроще, тот, что не склонен к прыжкам характера. Напальчник — в самый раз, тетива — сухая нота. Не «играемся», дышим.
Вдох — лопатки к позвоночнику. Выдох — коридор. Пальцы — отпустить, не толкнуть.
Первая стрела легла в девятку, вторая — попарно рядом, третья — центр. Церковник Григорий не сказал ни слова, но где-то слева воздух поджал губы — «хорошо». Маша от восторга сделала два микро-шажка в песке, тут же спохватилась и замерла «как устав велит».
— А теперь стойки, — ровно объявила надзирательница. — Учебные клинки — без демонстраций пылевых бурь.
Дуэльная аллея
Учебники лежали на стойке рядком: рукоять льняным намотом, гибкое лезвие-«лист». Воздух пах сосной и лаком. Маша подала мне один — на ощупь мой, как рукопожатие старого приятеля.
Софья вышла на аллею первой — шаг, поворот ступни, подача корпуса. Внутри у меня на место встал зал XXI века: «пятка, корпус, локоть, держи линию, не выпячивай шею, посмотри, как дышит плечо, не спеши, скажи».
— До трёх касаний, — предложила она лениво, но глаза блеснули — это не лень, это азарт.
— Без фейерверка, — напомнила я себе вслух.
— Фейерверк оставим на бал, — кисейно улыбнулась Софья.
Первый обмен — разведка: её выпад в среднюю, моё парирование четвёртой, лёгкий показ ответа — «я есть». Второй — скорость, «обман» корпусом у неё хороший, я отдала «перевод» и поймала на выходе. «Один». Третий — плотнее: она связала клинки, тянет на раскрытие, плечо чуть зажато — входит обязанность быть идеальной. Я дышу — и вхожу туда, где зажим. «Два».
На «три» мне хотелось сыграть красиво — могло бы получиться. Но «красиво» — для салона, а нам здесь нужна ровность. Я просто сказала выпадом — чисто, без украшений. «Три».
— Случайность, — протянула чья-то тень.
— Привычка, — ответила я.
И в этот момент аллея изменилась. Не ветер — внимание. Тяжёлое, офицерское. С левой стороны — мягкий звон шпор, смолкший на песке. Я не видела ещё, но уже знала: пришли.
Он
Сначала — сапоги: вычищенные до тихого блеска, не «балетный» каблук, а рабочий, конный. Потом — мундир: тёмно-синий, лацканы аккуратны, обшлага с вышитыми узорами — не яркими, а глубокими, как шрам на коже, который гладят пальцем. На груди — эмалевые знаки званий и допусков; один — старый, потемневший на кромке, будто многое видел. Плечи широкие, спина прямая, подбородок выученный. И — усы. Не смешной «кисточкой», а взрослая, строгая линия, которая делает улыбку оружием, а молчание — выбором.
Он стоял не в одиночку: с ним двое младших — резче, легче, «порода школы», взгляды быстрые. Но всё поле, словно по невидимому уставу, отмеряло расстояние от его сапог.
Когда наши клинки с Софьей опустились, он не похлопал (слава всем богам приличия), не «ахнул» и не сказал «браво». Он взглянул на настоятельницу, получил едва заметный кивок — и только после этого позволил себе движение: шаг вперёд ровно на меру разговора.
— Благодарю за демонстрацию дисциплины, — сказал он. Голос низкий, хрипотца как от холодного воздуха и долгих приказов. — Пансион держит линию.
И только потом его взгляд перешёл с пансиона — на меня. Не «на девицу». На оппонента, с которым принято говорить без уменьшительных. Не торжественно, не поигрывая, а прямо.
— Учебная форма не скрывает школы, — произнёс он. — Где учили руку?
— Здесь, — ответила я, — и раньше. Иначе.
— Иначе — это где?
— На площадке, которая не поместится в вашу карту, — сказала я и впервые позволила себе улыбнуться уголком губ.