Глава 1.
Дом, где пахнет кофе и гранатами
Утро в Тбилиси начиналось не с петухов, а с запаха кофе. Сета Меликадзе, аккуратно повязав шелковый платок поверх седых, ещё густых волос, стояла у окна и глядела, как солнечный свет, просачиваясь сквозь кружевную занавеску, золотит виноградные листья на балконе. Её дом — старый, но ухоженный, с резными ставнями, с глиняными горшками на перилах — жил своей жизнью: где-то скрипнула дверь, за стеной кашлянул зять, на кухне хлопнула кастрюля — внучка опять пробует готовить сама.
— Ай, Господи, — улыбнулась Сета, наливая себе кофе в любимую фарфоровую чашку, — если так пойдёт, из нашей Софо получится не жена, а шеф-повар при каком-нибудь ресторане.
От кофе тянуло корицей и сладостью. Она села к столу, рядом — блюдо с розовым вареньем и маленький бокал с чачей, “для сердца”. За окном кричали торговцы: “Наринджи! Свежие апельсины! Мёд акациевый!” — а ветер с Куры приносил запах пыли, жареного лаваша и дыма от старых печей.
В такие минуты Сета чувствовала — жизнь удалась. Да, морщины на лице уже не спрячешь, да, суставы ноют в непогоду, но рядом — семья, родные, дом, где каждое пятно на стене — история.
— Баааа, а где мой белый платок? — влетела в комнату внучка Нино, пышнощёкая, в платье с оборками.
— А ты спроси у своего кавалера, может, он тебе его подарил, — отозвалась Сета, не поднимая глаз.
— Ба! — Нино вспыхнула. — У меня нет кавалера!
— Ну, тогда зря губы малиной намазала, дитя, — усмехнулась старуха. — На рынок, небось, идёшь?
— Да! Там такие гранаты свежие! Дед сказал, мы будем варенье делать!
Сета чуть заметно вздохнула. Гранаты. Символ жизни, крови, любви… Её покойный муж всегда говорил: “Женщина без гранатового дерева в саду — как дом без очага.”
Она поднялась, медленно, но с достоинством. Платье — длинное, с вышивкой на подоле, на шее тонкая цепочка с маленьким золотым крестиком. На пальце кольцо с гранатом — подарок мужа, самого горячего и упрямого человека, какого она знала.
— Иди, Нино, помогай деду. Я позже подойду.
— А ты, ба, не грусти, — улыбнулась девочка и вылетела, оставив за собой запах жасмина и молодости.
Сета пошла в сад. Её гранатовый сад — невелик, но ухожен. Гладкие, как полированный янтарь, плоды висели низко, тяжело. Она дотронулась до одной ветви, и по пальцам скользнула капля тёплого сока.
— Ах ты, мой красавец, — шепнула она. — Сколько в тебе солнца…
---
Вечер опустился мягко, как шаль. На террасе собралась вся семья — зять Георги, дочь Тамрико, внуки, соседи. На столе — хачапури, сациви, варенье из инжира, кувшин молодого вина. Смех, разговоры, старые тбилисские песни.
Сета сидела чуть в стороне, на кресле у окна. В руках вязание — привычное, тёплое дело, но мысли плавали где-то далеко. Она смотрела, как внучка смеётся с соседом, как дочь поправляет скатерть, и думала: Вот оно, счастье. И всё же чего-то не хватает…
Может быть, некого обнимать по ночам. Или — некого ругать за то, что поздно пришёл и вином пахнет. Может, просто… тоска по молодости. Не по годам, а по тому, как тогда всё было впервые: и любовь, и боль, и жизнь сама.
Сета вздохнула и отпила глоток вина.
— Мам, — сказала Тамрико, садясь рядом, — ты сегодня какая-то задумчивая.
— Просто думаю, доченька. О том, как быстро всё прошло.
— У тебя же всё есть, мама, — улыбнулась дочь. — Мы, дети, дом, внуки.
— Да, есть, — кивнула Сета. — Только молодость, знаешь, не купишь. Даже на Рике на базаре не торгуют.
Обе засмеялись.
Ночь была тёплая, звёздная. Из соседних дворов доносились ароматы жареного мяса, кто-то играл на пандури.
Когда все разошлись, Сета вышла в сад. Луна подсвечивала гранаты, и казалось, будто они горят изнутри. Она подошла к старому дереву, прикоснулась к шершавому стволу.
— Ах, мой старый друг, — прошептала. — Сколько ты всего видел. А я… я, кажется, тоже уже всё видела.
Она заметила что-то у корней — старую шкатулку, потемневшую от времени. Открыла — внутри лежала старая брошь, серебряная, в форме граната, с тёмно-красными камнями.
Сета не помнила, чтобы видела её раньше.
— Какая красота… — прошептала она.
Камни будто светились изнутри. Она подняла брошь к глазам, и в тот миг всё вокруг будто дрогнуло. Воздух стал густым, звуки приглушились. Лёгкий звон — и вдруг в голове вспыхнула вспышка: жар, боль, тьма.
---
Где-то далеко кричала женщина.
Кто-то звал по имени:
— Сатеник! Эй, Сатеник, очнись!
Сета хотела ответить, но губы не слушались. Она почувствовала прохладный ветер, запах гор и дыма.
Тело было лёгким, чужим, слабым. Пальцы — тонкие, молодые. Она попыталась открыть глаза — и сквозь мутную пелену увидела кусочек неба.
— Господи… — прошептала она, не узнав собственного голоса.
Мир качнулся. И всё погрузилось в тишину.
Глава 2
Сначала пришла тишина — вязкая, как густой мед. Затем запах. Чужой, щемяще-узнаваемый одновременно: сырость камня, шелковая пыль, ладан, отзвуки жасмина, и где-то очень близко — тёплый, сладковатый дух гранатового цветения. Сета попыталась вдохнуть глубже — грудь дрогнула, и с этим дрожанием вернулся мир: далёкие женские голоса за перегородкой, шёпот, глиняный кувшин, скрип резной ставни, тонкая тень птицы, скользнувшая по стене.
— Сатеник… — шёпот упал на висок прохладой ладони. — Дитя моё, посмотри на меня.
Она открыла глаза. Сначала — потолок: деревянные балки, потемневшие от времени, между ними полосы известковой белизны. На балке висит связка сушёного тимьяна, рядом — кисти гранатовых кожурок, нанизанных на нить, будто красные бусы. Солнечный луч, просеянный через решётчатую резьбу, ложится на ковёр узким золотым ремешком. Потом — лицо, склонённое над ней: тонкие, благородные черты, огромные глаза цвета тёмного чая, брови, нарисованные судьбой без усилия. Женщина пахла розовой водой и тонким мускусом, в голосе было столько тревоги, что Сета, не зная ещё слов, захотела успокоить её — сказать: «Мама, я здесь». Слова слиплись где-то на горле, и вышло только шевеление губ.
— Она открыла глаза! — вскрикнула другая, моложе, с серебряными браслетами, звенящими при каждом движении. — Господи, Кетеван, благодать!
Кетеван. Имя потеплело в воздухе. Женщина чуть улыбнулась, и эта улыбка отчётливо сказала: мать.
— Тихо, Марико, — сказала Кетеван. — Не расплёскивай радость раньше времени.
Ещё одно лицо — мягкое, круглое, с заботливыми морщинками у глаз. Это и была Марико, нянечка, почти родня. За их спинами мелькала третья — гибкая, подвижная, в тёмном платье, с широкой вышивкой на груди: служанка Тамар, быстрые руки, внимательные глаза.
Сета попробовала поднять руку; рука показалась чужой — лёгкая, тонкая, с синяком на запястье. Тамар тут же подложила подушку, подняла ей плечи — осторожно, как поднимают фарфоровую чашку, боясь трещины.
— Потихоньку, барышня, — шепнула Тамар. — Вы надышитесь — и заговорите.
Сета взглянула на себя — будто со стороны. На ней была сорочка из свежего холста, лёгкая, пахнущая солнцем. На груди — вышивка мелкими «гвоздиками», на шее — тонкой ниткой завязано что-то от дурного глаза: бусина из синего стекла и маленький серебряный крестик. Кожа — молодая, совсем другая. Рукам неудобно в этой юности, будто они привыкли к другой тяжести, другой памяти.
— Сатеник, — сказала Кетеван мягко, будто боялась спугнуть. — Ты помнишь меня?
Губы снова дрогнули, и, как в детстве, когда впервые плывёшь, и вода тянет вниз, а воздух высок, голос вырвался тихим:
— М… ма…
Кетеван охнула так, будто с её плеч кто-то снял каменную кладь.
— Слава Тебе, Господи, слышит! — она коснулась лба Сеты — теперь уже Сатеник — и склонила голову, прикрывая глаза. Бусины чёток на её руке едва-едва дрогнули.
— Не шумите, — ворчливо, по-доброму бросила Марико. — Сначала напоить травами, потом разговоры. Нутро после воды тяжёлое, голова пустая.
— После воды? — слово качнулось, как лодка на тихой глади. И разом — кусок памяти: ледяная тягучесть, борта, тёмная лента, скользящая по коже, тяжесть волос, схваченных водой. Кто-то кричит. Холодная тьма. И — пустота.
Угольки страха вспыхнули под рёбрами. Она моргнула, и на мгновение всё поплыло — балка, гранатовые корки, лицо матери. Тамар быстро подхватила чашу, а Марико, не мешкая, протянула маленький ковшик с настоем. Пахло тимьяном, иссопом, гранатовой корой — терпко, узнаваемо. Не «современный» чай из пакета с этикеткой, а настоящий — густой, тёплый, будто на языке шуршат горные склоны.
— Пей, моя птичка, — сказала Марико. — Саломе варила. На такой воде и козлята встают.
Саломе. Имя лекарши вплыло в комнату прежде неё. А потом дверь едва шевельнулась, и появилась она — высокая, сухощёкая женщина с ясными глазами. На плечах — тёмный чохи, пояс с кожаной сумой, в которой торчали кончики пучков трав. На голове — плат, не слишком новый, но чистый. Она вошла, не кланяясь низко, как простая, но и без лишней гордости — как человек, кто знает, что ему доверяют.
— Мир дому, — сказала Саломе и поднесла ладони к груди. — Как у нас?
— Очнулась, — шепнула Кетеван, — но слабая, как травинка.
Саломе подошла к ложу, откатила краешек покрывала, коснулась пальцами пульса на запястье. Пальцы пахли пеплом и хвоей. Глаза её были внимательны, но мягки.
— Дышит ровно, — сказала она. — Глаз светлый. Голова звенит?
Сета кивнула — слово застряло, зато жест вышел точным. Саломе понимающе качнула бровью.
— Так и будет. Вода в голове — как дурная молва, быстро расходится и долго возвращается. Травы дадим, растирание сделаем. И чтоб мужчины — ни ногой. Пусть Автанди́л сидит в галерее и просит Бога, а сюда — ни шагу. Девушке покой.
Слово «Автандил» прозвенело, как струна. Отец. Тяжёлый, серьёзный, человек дома и слова. И действительно — за стеной, будто откликнувшись, скрипнула доска, и раздался голос, приглушённый, но властный:
— Кето, что там? Саломе? Скажи хоть слово.
Кетеван шагнула к решётчатой двери, приоткрыла — на толщину ладони.
— Автандил-и, — сказала она ласково, но твердо. — Она открыла глаза. Саломе говорит — всё к добру. Но сюда тебе нельзя. Сиди, как велит обычай. Потом зайдёшь, когда можно будет.
— Я сижу, — тяжело, с уважением к слову ответил он. — Читаю псалом. И свечу поставил за здравие.
За дверью что-то загудело — низко, как пчелиный улей: мужские голоса, откашливание, шуршание одежды. Дом был большой, полон людей, и каждый звук в нём был знаком тем, кто вырос под этими балками. Для Сеты всё было новым — и странно родным. Она слушала и ловила этот ритм: глубокие, как пещера, голоса мужчин на галерее; лёгкие шорохи внутри — женские; звон чашек, ход горничной, ритм шагов, узнаваемый, как узор ковра.
Дом дышал. Настоящий грузинский дом зажиточного рода: с внутренним двором, где гранатовые деревья, взбитые ветром, бросают тени на плиту; с резными деревянными галереями второго яруса; с каменной лестницей, которую шлифовали поколениями ног. Пол — мозаичный, из кирпича и камня, тёплый на солнце, прохладный в полдень. На стенах — иконы в серебряных окладах, с тонкими свечами; рядом — дамасская сталь кинжала в ножнах — не для боя, для чести. Комнаты разделены арками; в нишах стоят кувшины вина, закрытые сургучом, и узкие кубки из чеканного серебра. Откуда-то тянет дымком — в дальнем крыле чадит глиняная печь, где пекут тонкий, как шёлк, лаваш.
Глава 3
Утро пришло не светом, а шорохом: где-то в глубине дома осторожно развернули ткань, глухо подали кувшин на поднос, шёлк рукавов прошептал о дерево, и тёплый воздух, пахнущий топлёным маслом, гранатовой кожурой и чуть-чуть — золой от вчерашних свечей, снял с век тонкую паутинку сна. Сета открыла глаза — и первое, что увидела, были собственные ладони: слишком узкие, юные, непривычно гладкие, как чашечки тюльпанов, в них не хватало её земной памяти — мелких рубчиков кухни, садовых царапин, белых нитей прожитых лет. Тело отзывалось одинаково на удивление и шок: слабость тянула вниз, но любопытство — как озорной ребёнок — подталкивало вперед, гляди, смотри, запоминай.
— Проснулась, птичка, — сказала Марико, появляясь, как всегда, одновременно с запахом тмина и тёплой водой. — Глаз — как гранатовое зерно, живой. Господи, слава Тебе.
Она не торопилась подступать близко, давала Сете время собрать себя. На Марико было платье из плотного, хорошо выношенного сукна, рукав — в бежевой полоске, поверх — передник с вышитыми «гвоздиками». Волосы спрятаны под тёмный плат, на шее — нитка из круглых кораллов с маленькой трубочкой-молитвенником. Быт её был на руках: сильные пальцы с мукой в линиях, тёплые от печи ладони, плечи, которые знают вес ведра.
— Сегодня лёгкий день, — продолжила она, ставя на столик пиалу. — Саломе сказала: дышать, пить, глядеть на мир — и не пугаться. Пугаться — дело пустое, толку мало.
Сета, едва улыбнувшись уголком губ, села, прислушиваясь к себе. В комнате уже светился день. Он входил через резную решётку окна сотнями тонких лучей, как будто солнце расчесали гребнем. На белёной стене колыхалась тень ветки — лёгкий, нервный рисунок, составленный из одних запятых. На балке висели связки трав: иссоп, мята, чабрец, — пахли не аптекой, а горой: камнем, пчелиным гудом, пылью троп. В нише — икона в серебряном окладе; на её раме застыло крохотное отражение огня — вчерашняя свеча, кажется, догорела, оставив на столике аккуратный потёк воска, похожий на лепесток.
— Мать? — спросила Сета, и голос — тонкий, юный — жутковато отозвался внутри взрослым эхом. Взрослый её голос, земной, по привычке хотел хрипотцы, а тут — чистая струна.
— Кетеван? — Марико улыбнулась глазами. — Здесь, как у сердца: выйдет — вернётся. Сейчас в женском крыле. На ней — дом. На тебе — жизнь. Не спорьте с Богом, делитесь. Пей.
Настой был тёплым, пах горьковатой гранатовой корой, смягчённой мёдом. Он обволакивал горло, как ласковое слово. Сета тихо пила и смотрела на свои колени под лёгкой простынёй — и на лежащую рядом на сундуке рубаху из свежего холста: тонкая, как облако, по вороту — мелкая строчка, у края — узор «ёлочкой». Там же — сложенный пояс из шерсти с вышитой лозой, и поверх — серебряная пряжка в виде граната. Глаза ловили детали так жадно, что ей самой стало смешно: ещё вчера — или тысячу лет назад — она, взрослая, уставшая, могла не заметить новый рушник на кухне, а теперь считает стежки на манжете. Шок делает мир острее, как нож, выточенный заново.
В комнату вошла Тамар — быстрая, как ласточка: ровно постучала ногтем о косяк, чтобы не напугать, и нырнула внутрь, сглаживая шаги мягкими подошвами башмаков. На ней чёрное платье с плотной вышивкой по горловине, рукав узкий, на запястье — звенят серьги-браслеты (да-да, у этих горских девчат и серьги умеют звенеть у запястьев). На голове — белый лёгкий плат, в складках которого прятался бытовой запах — печёного, киcломолочного, травяного: всё вместе — дом.
— Госпоже Сати — чистое бельё и платье для комнаты, — сказала она, кланяясь по-женски, коротко, без уничижения. — Саломе велела переодеть — пот сгонять, плохую воду выманивать.
— Спасибо, — сказала Сета, чувствуя себя неловко не от стыда — от новизны: её будут одевать. Её — умывать, заплетать. Её — беречь, как фарфор. Подарок и узда в одном.
— Мы поможем, — мягко сказала Марико. — Умной девушке не к лицу спорить с любовью. Видишь — руки у меня как лопаточки? Дай их во благо.
Сета кивнула. Они действовали слаженно: Марико — уверенно, не споря с телом; Тамар — легко, почти бесшумно, как ветер в траве. Сета чувствовала, как по коже, по шее, по волосам проходит тёплая вода, пахнущая мятой. Волосы — густые, тяжёлые, «чужие» — разделили на три пряди; пальцы у Тамар были умные: плели косу так мягко, что кожа не протестовала, а, напротив, как будто выдохнула. На кожу за ключицами легла капля масла с розмарином, Сета зябко улыбнулась — любимый запах её земной кухни вдруг прозвучал из XIX века, как привет через время: «Вижу тебя. Держись».
Платье показалось простым только издалека — мягкое, вишнёвое, с узкой тёмной каймой по подолу и манжетам. Лиф — плотный, «держит» спину без крика, учит держать достоинство. Пояс — тёплый, шерстяной, ложится на талию, как объятие. Белая рубаха — чёрточка чистоты под вырезом. На голову — лёгкий полупрозрачный плат с крошечной гранатовой веточкой у края — вышивка так мелка, что её как будто не вышивали, а дышали.
Когда всё устроилось на своих местах, в дверях тихо, но отчётливо шагнула тень, и тень эта собрала комнату в струнку. Кетеван вошла с тем достоинством, за которое в доме не просили прощения — его уважали. Её платье было цвета спелого инжира, шёлк шуршал, будто на ветру колыхался сад. По краю рукава — золотая строчка в две нитки, тонкая, как улыбка. Волосы под белым платом, булавка — гранат в серебре. Никаких излишеств — всё в меру. Тончайшая грань: богатство как язык, не как крик.
— Дитя моё, — сказала она. — Как сердце?
— Бьётся, — ответила Сета, и её собственное сердце с благодарностью отозвалось на простоту вопроса. Иногда человек любит так, что не надо и мудрёных слов.
Кетеван присела рядом, взгляд её плавал, как тёплый воск: и тревога, и облегчение, и то, что в её мире никогда не убирают со стола — честь рода. Она провела пальцами по косе Саты, поправила платок.
— Сегодня дом — тихий, — сказала. — Мужчинам сказано не шуметь. Автандил сидит в галерее, читает. Саломе — бог ей здоровья — велела: покой, воздух, немного еды. Женщины придут ближе к полудню — не толпой, по двое. Я отсею шептунов. Пусть видят: девочка живая, разум чист.
Глава 4
Ночь отступила медленно, словно не хотела покидать этот дом. Сета проснулась от запаха топлёного масла и свежего хлеба — густого, тёплого, как сама жизнь. Где-то внизу хлопнула дверь, по галерее прошли босые шаги — быстрые, женские, с привычным шелестом юбок. Голоса шептались, как вода в ручье: то ближе, то тише.
Она лежала и долго смотрела в потолок. Тонкие деревянные балки, просвеченные временем, над ними белизна, и где-то на чердаке — шорох: голуби. Всё чужое и знакомое одновременно. Прежняя Сета знала, как пахнет утро в Тбилиси, но это — было другим. Здесь воздух был плотнее, как если бы в нём растворили мед, пыль и молитвы.
Вчерашние разговоры и лица всплывали то ясно, то в тумане. Мать — Кетеван, тихая сила, отец — Автандил, его твёрдое «будет так», нянька Марико, неутомимая, как ручей в горах. Все вокруг уверены, что перед ними юная Сатеник, едва спасённая из воды, что она слаба, испугана, молчалива. И пусть так. Пусть думают. Это даст время.
Она осторожно села. Под сорочкой — тонкая кожа, мышцы, которые слушаются неуверенно. Ладони — молодые, но холодные. За окном щебетали птицы, и сквозь решётчатый узор ставен тянуло светом — первым, янтарным.
— Господи, — тихо прошептала она, — куда же я попала?
Голос прозвучал почти детски. Она сама вздрогнула от него.
В дверь мягко постучали.
— Можно, барышня? — голос Марико, ласковый, как шелест травы.
— Входи.
Нянька вошла, держа в руках кувшин с водой и корзинку. В корзинке — тёплый хлебец, кусок сыра, несколько зёрен граната, медная ложечка с вареньем. На ней — чистая рубаха, новый передник, и тот особый грузинский уют, что несут женщины, когда любят этот дом.
— Вставай понемногу, дитя. Саломе велела силы беречь, но и долго лежать нельзя — кровь застаивается.
Сета послушно спустила ноги с постели. Пол был прохладным, под пальцами ног гладкий, как речной камень.
— Слышишь, как дом дышит? — продолжила Марико. — Утро, всё просыпается. На кухне Тамар месит тесто, на дворе Автандил уже распорядился нанять плотника крышу чинить. А твоя мать с утра послала за мастером, чтоб платье свадебное дошил…
— Свадебное? — тихо переспросила Сета.
Марико кивнула, не заметив перемены в голосе.
— Конечно. Слава Богу, что ты поправляешься. Теперь всё снова к добру. Не долго ждать осталось.
Сета отвернулась к окну, чтобы няня не увидела, как сжались пальцы.
— Марико, — сказала она, — а если бы ты захотела увидеть мир? Не Тбилиси, а за горами — куда солнце садится. Что бы взяла с собой?
Марико удивлённо прищурилась.
— Что я, дитя, блажная, чтобы по миру шататься?
— Ну, мало ли, — не отставала Сета. — Вот скажем, Бог послал дорогу, и надо идти. Что бы взяла?
— Хм… — Нянька задумалась, присаживаясь на сундук. — Иглу — чтоб дырки латать. Крючок — чтобы время не зря шло. Кусок сыра, да вяленого мяса немного, хлеб — без него никуда. Воды флягу. Да и всё, пожалуй. Ну разве что ножичек малый, тот, что покойный дед точил. А зачем тебе, девочка, спрашиваешь?
— Просто… думаю, — ответила Сета, стараясь улыбнуться. — Мне снялся путь. Дорога. Может, Бог показывает, что жизнь ещё не вся.
— Пусть показывает, — кивнула Марико. — Только не бегай раньше времени. Вон, и мать, и отец сердце теряют, лишь тебя взглядом не видят.
Сета промолчала. Слова няни были как сетка — мягкие, но плотные.
Когда Марико ушла, она долго сидела, глядя в окно. На дворе кипела жизнь: слуги носили вёдра, за оградой слышался топот лошади, издалека тянуло дымком. В воздухе — ароматы лепёк, гранатовых цветов, мокрого камня. Всё красиво, почти сказочно. И всё — клетка.
Если не уйду — всё. Конец.
Мысль пришла тихо, без страха. Как утверждение.
Дверь снова скрипнула — вошла мать. На Кетеван — платье из серого шёлка, лёгкий плат, на пальцах тонкое кольцо. Взгляд усталый, но добрый.
— Как ты, Сати?
— Лучше, мама.
— Слава Богу. — Кетеван опустилась рядом, посмотрела на дочь. — Мы говорили вчера с отцом. Он считает, что медлить нельзя. Слухи ходят, девочка моя. Люди злые.
— Пусть ходят, — тихо сказала Сета. — Разве можно торопить судьбу? Я ведь ещё слаба. Саломе сама сказала, что мне покой нужен.
— Саломе мудрая, — согласилась мать, — но отец не слушает. Для него слово — как камень. Решил — и всё.
Они обе замолчали. За окном пели птицы.
— Мама, — тихо сказала Сета, — а если бы я попросила подождать? Всего на неделю.
— Ты не понимаешь, Сати, — вздохнула Кетеван. — Здесь всё решают мужчины. Мы можем просить, но не перечить. Я попробую сказать, но не обещаю.
Она встала, поправила платок.
— Береги силы. Сегодня вечером придут женщины — будем примерять платье.
Когда мать ушла, Сета прижала ладони к вискам. Боже, как же трудно дышать в этом веке…
В дверь выглянула Тамар — с охапкой белья.
— Госпожа, я слышала, вы спрашивали у Марико про дорогу?
Сета обернулась — испуганно, но потом поняла, что в глазах Тамар нет подозрения, только искреннее любопытство.
— Слышала, — призналась. — А что?
— Я бы, если бы ушла, взяла бы ещё ножницы, моток ниток и мешочек соли, — сказала Тамар. — Соль дороже золота в пути. А вы куда собрались, госпожа?
— Никуда, — ответила Сета, улыбнувшись. — Просто спрашиваю.
Они обе засмеялись — тихо, как девушки, которые делят тайну.
— Молчи, Тамар. Не говори никому.
— Как вам угодно, госпожа.
---
К вечеру воздух сгустился. В доме запахло ладаном и свежим тестом. Сета, сидя у окна, слушала, как за стеной спорят родители.
— Она ещё слаба! — голос Кетеван.
— Достаточно здорова, — отвечал Автандил. — Три дня ест, ходит, говорит. Чего ждать? Люди шепчутся.
— Пусть шепчутся. Девочка едва из воды выбралась.
— Тем более не стоит искушать судьбу. Свадьба — лекарство от дурных мыслей.
— Ты торопишь её к гибели.
— Я веду её к дому! — рявкнул Автандил. — Ты забываешь, что честь рода не лечится настоями.
Глава 5
Ночь спустилась на город мягко, как тёплая шаль, — запахами дыма, тмина, свежего хлеба и тайны. Сета шла босиком по каменному двору, ступая осторожно, чтобы не скрипнула ни одна доска, не дрогнул ни один кувшин. Дом за её спиной дышал сном — тяжёлым, тёплым, доверчивым. За порогом осталась жизнь, которую она больше не могла принять.
Мешочек был лёгкий, но в нём — всё, что теперь имело смысл: головка овечьего сыра, хлеб, вяленое мясо, моток ниток, иглы, ножичек, несколько монет и пучок травы, который она сорвала ещё днём, будто оберег. На дне — горсть сушёных лепестков граната. На счастье, сказала бы бабушка.
Луна освещала тропу до ворот — и дальше, к реке. Кура блестела внизу, шуршала, звала. Над водой пахло холодом и камнем. Сета остановилась на мгновение, глядя на отражение луны, и прошептала:
— Ну что, старая… теперь сама.
Тело было лёгким, гибким, как в юности, но внутри ощущалась зрелая тяжесть прожитых лет — опыт, который теперь становился оружием. Она перешла реку по старому мосту и пошла вверх, в холмы, туда, где рассвет начинал бледнеть за зубцами гор.
---
Первое утро свободы встретило её пылью и запахом мяты. Влажная трава прилипала к юбке, босые ноги звенели холодом, солнце медленно вылезало из-за гор, окрашивая облака в гранатовый цвет.
Где-то вдали пропел петух, ответил ему осёл — и Сета улыбнулась: значит, живём.
Она села на камень, достала из мешка хлеб и сыр, отломила кусочек, но есть не смогла — в горле стоял ком. Тогда достала пучок иссопа, растёрла в ладонях, вдохнула аромат.
— От кашля и тоски, — прошептала. — Так говорила бабушка.
Бабушка знала всё: как заваривать чай из бархатцев, как делать отвар из гранатовой кожуры от боли в животе, как сушить шалфей, чтобы не болело горло зимой. Сета вдруг отчётливо вспомнила старую кухню, где всегда пахло дымом и мёдом, вспомнила её смех, морщинистые руки… и почувствовала — силы возвращаются.
Она пошла дальше. Дорога шла в гору, между кустами розмарина и можжевельника, над ней летали голуби. Камни под ногами были тёплые, земля — красноватая, как глина. Иногда мимо проезжала телега — крестьяне, погоняющие ослов, смотрели на неё с любопытством, но не спрашивали. Молодая девушка с узелком на спине — мало ли таких на дороге?
В полдень она вышла к маленькой деревне. Несколько домов, крытых черепицей, пыльная площадь, колодец, где женщины полоскали бельё. Запах сырости и хлеба, дым от очагов, шум детских голосов.
Сета остановилась у колодца.
— Воды, доченька? — спросила старуха с медным ведром.
— Благодарю, мать.
Она напилась, вода была холодная, чистая, с привкусом камня.
— Издалека идёшь? — спросила женщина, щурясь.
— Из Тбилиси, — ответила Сета. — К родственникам… в горы.
— Ах ты, горная кровь, — усмехнулась та. — Вон, у Гурамовой вдовы сыра купи, у неё добрый.
Сета подошла к лавочке у дома, где сидела полная женщина в цветном платке.
— Сколько за головку?
— Для путницы — две монеты. А куда направляешься, красавица?
— Туда, где никто не знает, кто я. — Улыбнулась, чувствуя, как внутри поднимается тепло и страх одновременно.
— Тогда иди в горы. Там место есть, говорят, ведьма жила старая. Дом пустой, сад заброшенный, а духи — добрые, если не бояться.
Сета кивнула. Купила сыр, взяла лепёшку, заплатила и пошла дальше. За спиной остались запахи дыма и хлеба, детские голоса.
---
Дорога вела всё выше. Камни под ногами стали крупнее, воздух — суше и прозрачнее. Вдоль тропы росли дикорастущие травы: шалфей, мята, зверобой. Сета останавливалась, срывала по пучку, клала в мешок.
— Это от усталости, — шептала, — это от дурных мыслей, это от страха.
Солнце клонилось к закату, небо становилось розово-золотым. Она шла, пока не нашла небольшой уступ, где росли два гранатовых дерева — сухие, но живые. Там развела костёр: собрала сухие ветки, зажгла их, подложила травы — дым пошёл ароматный, сладкий, как детство.
Достала лепёшку, кусок сыра, капнула на него немного воды, чтобы размягчить. Ела молча, глядя, как темнеют горы.
В голове — шум мыслей. Куда теперь? Что дальше?
Ответ пришёл просто: Жить.
Жить, пока хватит дыхания, пока руки могут работать, пока память помнит бабушкины слова:
> «Где есть земля, там будет хлеб. Где есть трава, там будет чай. Где есть женщина, там будет дом.»
Сета улыбнулась и прижала мешок к груди.
Ночь была ясной, звёзды висели низко. Она легла на траву, подложив под голову руку, и долго слушала, как поёт ветер.
Я теперь свободна, — подумала.
И впервые за всё время заснула спокойно.