Лес отдали топору, но он не умер. Корни сплелись под землёй, стволы превратились в дома, а ветви — в улицы. Так появился Урманск: город, который дышит, слышит и наблюдает за теми, кто осмеливается ходить по его венам.
Дождь моросил тонкими иглами, каждая капля звучала, как невидимый звонок. Шамиль шёл по мокрому асфальту. Его шаги отдавались глухо. Улицы повторяли линии старых троп, дома выросли из корней, оставшихся в земле. Лужи отражали тяжёлое, плоское небо, а здания в зеркалах склонялись, стараясь уйти от дождя и тишины.
Старики говорили, что Урманск вырос на месте непроходимого леса. Люди вырубили деревья, построили дома, но дух леса остался — он лишь переменил облик: стал улицами, крышами, трубами заводов. Поэтому никто в Урманске не удивляется, если по ночам слышит, как стены дышат, а окна следят.
Воздух был густым, вязким, и каждый вдох давался с трудом. Здесь всё — бетон, металл, асфальт — живое. Город чувствует. Наблюдает.
Шамиль вспомнил детство. Лес. Запах мокрой коры, холодная земля под пальцами, шум ветра сквозь кроны. Брат смеялся, хватал его за руку и тянул дальше по тропам. Они старались ориентироваться по треску веток, по свету, пробивающемуся сквозь листву. Иногда он падал, скользил по корням, кричал — звук тонул в зелёной тишине. Сердце билось так, что казалось, оно проглотит лёгкие. Одиночество было острым и настоящим, а страх — ясный, дикий.
Сейчас страх был другим. Холодный, растянутый, как сам Урманск. Город впитывал мысли и тревоги Шамиля, отражал их в трещинах асфальта, в дрожащих фонарях. «Ты здесь. Я вижу тебя», — шептало что-то между стен.
Позже, в городе, он впервые почувствовал Урманск — почти так же. Вспомнил, как гулял один по пустым улицам в дождь: лужи, пахнущие асфальтом, глухие отражения домов, звуки, которые казались приглушёнными и чуждыми. Тогда он понял: город тоже наблюдает. Следит. Повторяет движения. Живёт собственной жизнью.
На площади играли дети, но их смех был странно приглушён. Они падали, вставали, бегали, не замечая дождя, не слыша шагов Шамиля. Каждый звук их движения — стук, падение, лёгкое сопение — оказался зажатым, проглоченным воздухом. Он прислушивался, и ощущение тревоги росло.
— Эй, осторожно! — раздался голос Лидии. Она шла вдоль края площади, внимательно наблюдая за детьми. Голос её был привычным, но в тишине города казался отдалённым, почти металлическим. Порядок был её способом удерживать ситуацию под контролем.
Он ускорил шаг. В отражении мелькнула фигура — тонкая, почти человеческая, но не совсем. Она повторяла его движения, иногда улыбалась, когда он оставался серьёзным. Дождь бил по лицу, одежда слипалась, но это было не только вода. Шамиль ощутил лёгкое, настойчивое прикосновение города, как если бы его собственная кожа стала частью асфальта, фонарей, стен.
— Кто там? — выдохнул он, и голос застрял где-то между грудью и горлом. Ответа не было. Только тихое, ритмичное: дыхание города.
Каждый шаг отдавался эхом в груди. Воздух сжимал лёгкие. Дождь капал внутрь, смешиваясь с ощущением присутствия чего-то невидимого. Пульсирующая тишина вокруг была полной, внимательной. Пустота следила. Она знала, что он здесь.
Он прошёл мимо фонарного столба. Свет дрожал, тени на мокром асфальте изгибались, как живые. Лужи под ногами меняли форму: в них иногда отражались улицы, которых не существовало, иногда — лица, которых не было рядом. Шамиль остановился. Сердце билось в груди, а в висках будто звенело.
Шорох. Не дети, не Лидия. Шум скользил по крышам, стенам. Шамиль оглянулся — пусто. Но пустота была полной, наполненной вниманием. Он чувствовал, как город следит за каждым его движением.
И тут в отражении луж мелькнуло ещё что-то — фигура маленькая, почти детская, но не совсем. Она повторяла движения детей, но была лишена радости. Лишь пустое присутствие. Сердце Шамиля сжалось. Он сделал шаг назад — лужа под ногой дрогнула. Пузыри расползлись, будто поверхность асфальта вздохнула.
— Всё нормально, — пробормотал он себе, но голос казался чужим.
Дети продолжали бегать. Шамиль ускорил шаг, а пустота вокруг казалась плотнее, тяжелее. Капли дождя скользили по коже, фонари дрожали, отражения менялись сами по себе. Каждый звук — шаги, капли, слабый скрип дверей — отзывался в нём, как биение сердца.
Он понял: он больше не просто наблюдатель. Шамиль стал частью организма, маленьким узлом в венах Урманска, под его кожей. И в этом присутствии — тихое, неизбежное ощущение: город скоро покажет больше.
Шамиль остановился на середине площади. Дождь усилился, но капли больше не казались холодными — они скользили по коже, словно прикосновение чужой руки. Фонари дрожали, отражения в лужах изгибались и менялись сами по себе. Каждый звук — шаги, капли, слабый скрип дверей — отзывался где-то внутри него, как биение сердца.
Шамиль сделал шаг. Асфальт под ногами сжал его ступни, фонари вибрировали вместе с каждым сердцебиением. Казалось, сам воздух следил, следил за его мыслями, страхом, одиночеством. Он ускорил шаг, пытаясь уйти, но улицы будто тянулись, повторяя его движения, удлинялись, изгибались.
Дети внезапно замолкли. Их смех оборвался разом, как по команде. Они стояли неподвижно, глядя в разные стороны, но глаза были пустыми, стеклянными. Вода стекала по их лицам, и капли словно застывали на ресницах.
Лидия подняла голову. Секунду она смотрела на Шамиля, и в этом взгляде не было ни удивления, ни страха — только холодная настороженность. Она прикусила губу, будто прислушиваясь не к нему, а к чему-то другому. Когда заговорила, её голос звучал отдалённо, словно из глубины колодца: