Кострома. Ноябрь 1721 года
Колокол Ильинского храма, что на Русиной улице, громко звякнул, потревожив голубей, каких в достатке толклось перед церковью; те взвились в синее небо развеселив ребятню и напугав толстых котов, гревшихся у паперти под скудным осенним солнцем.
В тот миг мимо церкви по деревянной мостовой прокатилась повозка, бухая колесами и подскакивая. Вместе с ней подпрыгивал на облучке и возница; служивый человек одной рукой придерживал обтерханную треуголку, а другой – новехонькие вожжи. От громкого колокольного звона лошадь дернулась, возок накренился, колеса скользнули по тонкому ноябрьскому ледку, и кучер едва не свалился. Тотчас и полетела по улице его замысловатая брань, на какую с хохотом и прибаутками ответили две крепкие и белозубые торговки с корзинами в руках. Вслед за ними витиевато выругался, отскочивший в испуге тощий мужичок в новом мундире невысокого чина, а уж после него и все те, кто оказался поблизости: двое богомольцев, нарядная купчиха и дворянский сынок-недоросль, за каким торопливо семенил дядька из простых. Тут и смех, и потеха, и радость от шутовской перепалки.
Смеялась и Софья, глядя на переполох из окошка богатого дома дворян-чародеев Глинских, что стоял аккурат напротив Ильинского храма:
– Ой, не могу! Фимушка, ты только посмотри на купчиху Марью Трофимовну. Экие щеки, того и гляди треснут. А смеется-то как!
– Барышня, все б вам потешаться, – ворчала носатая Фимушка. – Слезайте уж с окна, вон и юбка помялась, и чулочки сползли. А купчиха ваша разлюбезная – дрянь баба. Ну смеется, и чего? Ей ли не хохотать при таких-то деньжищах?
Софья все еще смотрела в окно, но уж не замечала ничего, кроме богомольца в истертых худых сапогах. Видела, что беден, догадывалась, что до нищеты совсем недолго осталось, и пожалела скитальца: чуть прикрыла глаза и одарила малой толикой удачи. Волшба удалась: странник прищурился, нагнулся и поднял с земли золотой. Глядел на него, моргал часто, а после сделал так, как делает всякий человек на людной улице: спрятал деньгу за щеку и прижал рукой для надежности.
Девушка улыбнулась довольно и обернулась к пожившей служанке:
– Фимушка, что ж ты все ворчишь? – Софья оправила на себе наряд. – Чем тебе чулочки мои не угодили? Гляди, беленькие.
Девушка приподняла подол, показав удивительной стройности ножку в тонком чулке с голубой подвязкой, а вместе с ней и башмачок с щеголеватым изогнутым каблучком.
– Все бы вам наряды, барышня, – Фимушка укоризненно покачала головой. – Будет вам у окошка-то сидеть, чай, пора утричать.
– Завтракать, – Софья прошлась по светлой комнатке, покружилась, радуясь красивому платью. – Завтракать, мон шер, не утричать.
– Маншеря какая-то, – служанка шмыгнула носом. – Дюже вы умная, барышня. Куда уж мне до вас.
– Ух ты моя пышечка, – Софья со смехом обняла пожилую служанку.
– Да что ж вы творите-то? – Фимушка сердилась. – Будет вам. Егоза, как есть егоза. Ступайте в горницу, дяденька осердится.
– Опять горницу? – Софья поправила высокую причёску, пригладила волосы у висков. – Малую столовую. Не пойду, Фима, тут поем. Прикажи подать. И вот еще, нынче у дяди визитёры, так ты к полудню изволь быть здесь. Поможешь переодеться, в домашнем к гостям не выйду. Слышишь ли?
– Избаловал вас Михайла Ильич, вот ей-ей, избаловал. Одних сундуков с одежкой цельная кладовка, про обутки уж совсем молчу. Буду к полудню, коли Любовь Михална отпустит.
После слов Фимушки улыбка Софьи чуть померкла, однако, вскоре вернулась на личико и украсила нежные щеки девушки милыми ямочками:
– Стало быть, сама оденусь. Как всегда.
– Что там надевать-то? Вон у кузены вашей так-да, один курсет втроем затягивать. А у вас, чай, такой беды нету, тонкая да узкая, – Фимушка подобрала легкую ночную сорочку, повесила ее на руку и ушла, оставив барышню одну, как и всегда.
Софья постояла чуть, полюбовалась на новое распашное платье, какое пошила для нее лучшая костромская портниха, и пошла к столику. Присела, оправив легкую шелковую косынку на груди, и взялась за толстый том «Русской волшбы». Открыла книжицу не наугад, а там, где остановилась прошлой ночью, и принялась усердно читать. Увлеклась и не заметила, как вошла к ней девушка-прислужница, поставила поднос с едой и быстро убежала, не сказав Софье ни слова, ни полслова, видно, не захотела мешать.
– Так-так, значит, параграф «Стужа». Тринадевятый день от праздника Святой Казанской иконы Божией Матери, посиневший камень-перстовик и ... – прошептала Софья. – И? А дальше? Страницы вырваны...
Барышня нахмурилась, но и улыбнулась вскоре: дочка потомственного дворянина Андрея Петти не умела долго сердиться, а уже тем более – отчаиваться, зная, что на всякую досаду сыщется отрада, нужно только чуть подсуетиться.
– У Пушкиных должен быть том «Русской волшбы»! – девушка вскочила и собралась было бежать, но вспомнила, что речь идет о чародействе. – Кого бы послать? Простого нельзя, не дадут книжицу. Разве что Митю попросить? Он хоть изредка, но говорит со мной.
Софья встрепенулась, прошлась от стола к окну и снова выглянула на улицу. Однако от прежнего веселья не осталось и следа: напомнила о себе скверная мысль, которая поселилась в барышне год тому назад, а теперь, будто малая заноза, саднила и докучала.
Тем годом, аккурат перед зимой, когда захворала хозяйская жена, Ирина Глинская, услыхала Софья ее стон из-за двери спаленки. Пожалев тётку, вошла и присела у постели, а та возьми и скажи:
– Софьюшка, девочка моя, – шептала недужная сухими, обметанными лихорадкой, губами. – Милая, стерегись, бойся. Холят тебя, лелеют, а ты и не знаешь для чего. Стужа...мороз...
Барышня уж открыла рот спросить, да не тут-то было: ворвался дядька Михайла, обругал и болезную жену, и сиротку Софью, какую взял на воспитание еще в младенчестве. Выгнал девушку, захлопнул дверцу жаркой спаленки и долго еще увещевал Ирину, запрещал чего-то, а чего – Софья не разобрала, зная, что дядькина волшба не позволила.
Барышня не без удовольствия рылась в юбках, вертела в руках сапожки разных мастей и окраса, но выбрала-таки и принарядилась. Покрутилась перед зеркалом, взяла меховую шапочку и была такова.
Софья пробежалась по широкому коридору, какой Фима по старинке называла сенями, проскакала по лестнице, что вела к большой и помпезной передней, а уж там оправила и юбку, и нарядный кунтушек*, подбитый серебристым беличьим мехом: середина ноября выдалась морозной и солнечной. Похолодало аккурат после праздника Казанской иконы Божией Матери. Однако снега не пали, но по всем приметам ожидались со дня на день.
– Митенька, – барышня отворила дверцу напротив гостиной, – доброго тебе дня, мон анж. Оу, Андрэ, и ты здесь?
Братья Глинские, сидевшие на гамбургском диване в теплой комнате, выходящей окнами на парадное крыльцо, подняли головы, как по команде. Но ни один из них не сказал Софье ни слова: младшенький Митя улыбнулся было, но, видно, опомнился, и посуровел лицом, старший Андрей – как и всегда – нахмурился и отвернулся.
– Митенька, – Софья просительно сложила белоснежные пальчики, – не отвезешь ли к Пушкиным? Обещаю, буду нема как рыба.
Высказала нежным голоском и чуть изогнулась, выставив из-под юбки ножку, обутую в изукрашенный меховой ботиночек. Потом и вовсе прислонилась спиной к дверному косяку и печально вздохнула, однако, не для того, чтоб грустить, а по причине куда более матерьяльной: при вздохе ворот мехового кунтушека чуть разошелся и приоткрыл белоснежную шею обольстительницы. Софья потупилась, играя невинность, но из-под опущенных ресниц видела, как Митя вскочил с дивана, готовый бежать за ней, и как потемнел взгляд Андрея.
– Отец знает? – спросил недовольно старший.
– А мы быстренько, туда и обратно. К чему отвлекать Михайлу Ильича? – Софья осторожно шагнула в комнату и «споткнулась», добившись своего: Андрей мгновенно оказался рядом и подхватил «неуклюжую». – Данке шён, братец.
Андрей горячо смотрел на маленькую интриганку, та отвечала ему нежнейшим просительным взглядом.
– Не велено, – старший разжал руки, будто обжегся. – Ступай.
– Как скажешь, – барышня склонила голову, показав Андрею аккуратно причесанную макушку с затейливым узлом светлых волос на ней. – Ну что ж, пойду к себе.
Софья вздохнула, поникла, став похожей на брошенное дитя, и пошла вон, приподняв подол ровно настолько, чтобы из-под него мелькнула ножка в белоснежном чулке.
– Стой, сестрица, – не выдержал Митя. – Свезу. Отцу сам скажу, дозволит.
Барышня скрыла довольную улыбку, обернулась к младшему и послала ему взгляд теплый и благодарный; он и заставил Митю гордо выпрямиться, словно героя, какому выпала честь спасти красавицу.
– Митенька, дай тебе Бог, – Софья говорила тихо, опасаясь спугнуть удачу. Боялась не напрасно: Андрей уж очень страшно хмурился.
– Жди, я сей миг вернусь, – младший ушел, оставив барышню со старшим братом.
Софья тихонько попятилась, не желая нарушать свои планы, чувствуя, что Андрей в дурном расположенье духа и может в любой миг оставить ее дома. А вот этого барышня допустить не могла никак: ее терзало любопытство, и чтобы его утолить, следовало разыскать том с параграфом «Стужа». Для того и затеивалась поездка к дворянам Пушкиным, чародеям во втором колене с волшбой совершенно невинной, но той, которая казалась Софье весьма милой: у них получались на редкость складные вирши, какие отличались изысканной простотой и быстро уходили в народ.
– Так я подожду в передней, – Софья пятилась из комнаты, не спуская глаз с Андрея. – Рада была повидаться.
Старший до хруста сжал кулаки:
– Не смей говорить с братом. Поняла? – проговорил зло и отчаянно. – Ступай. Ступай отсюда и больше не попадайся мне на глаза.
– Ауфидерзейн, герр Глинский, – Софья приняла испуганный вид и постаралась не улыбаться, когда вышла из комнаты и крепенько притворила за собой дверь.
– Сестрица, – по лестнице спускался недовольный Митя, – батюшка не отпустил с тобой. Велел Герасиму свезти, если есть нужда. Он уж запрягает, жди у крыльца.
Софья удивилась и изрядно: дяденька дозволил личный визит! Но радость пересилила, не оставив места раздумьям и сомненьям. В кои-то веки отпустили без братьев, так еще и с Герасимом, веселым мужиком из дворни, какой таскал маленькой Софьиньке леденцы и лепил снежных баб под окном ее спаленки, чтоб распотешить сиротку. А ко всему прочему показал себя верным другом, какой ни разу не выдал барышню-плутовку, зная обо всех ее проказах.
– Митенька, братик, спасибо, – девушка расцвела улыбкой. – Ты дяденьку уговорил?
– Отец сам решил, – признался Митя. – Вот диво так диво.
– И то верно, – ответила Софья, надела меховую шапочку и убежала. Выскочив на крыльцо, барышня чудом сдержала восторженный визг и спрыгнула со ступенек, будто девочка.
– Здравы будьте, Софья Андревна! – Герасим лихо подкатил к крыльцу и сошел с облучка богатой колымаги*. – Неужто Михайла Ильич отпустил на волю? Вот так оказия! Эк у вас глаза-то блещут. Довольны, барышня?
– Довольна, ой, как довольна! – Софья подобрала юбки и полезла в колымагу. – Прокатишь меня?
– С ветерком, барышня! – довольный мужик сдернул с головы шапку и поклонился. – С вами хоть на край света!
– Герасинька, на край света не надо, – Софья покачала головой. – Обед пропустим.
– Умеете вы пыл остудить, – хохотнул мужик. – И то верно. Что за жизнь без харчей? Вот как хотите, а лучше костромского насолодника* ничего нет.
– Так едем в калашный ряд! – Софья радостно подпрыгнула на мягком сиденье. – Герасинька, грех не угоститься в такой день. Да и не завтракала я, проголодалась. А мы бы с тобой калачей пожевали, горячим запили. Ой, у Копытина на лотке такой сбитень славный с кардамоном. Едем, голубчик, едем скорее!
– Все, что пожелаете, Софья Андревна! – Герасим забрался на облучок, высвистал лошадям, а те и послушались, понесли по деревянной мостовой.