Каменистые исполины на отшибе города всегда казались Эвдокии Морвен сонным легионом. Не благородным — нет. Сбившимся в стаю, оскалившимся щербатым камнем, готовым в любой миг сорваться с места и смести всё на своём пути. Родовое гнездо возвышалось над ними. Узкий, острокрылый исполин, вонзивший шпили в подбрюшье низкого, свинцового неба. Он врастал в землю, пуская каменные корни, и теперь казалось, будто сама почва — лишь его ничтожный постамент.
Она замерла у чугунных ворот, оплетенных мёртвыми жилами плюща, и ветер поиграл тёмными прядями её волос, выбившимися из строгой причёски. Эвдокия Морвен была воплощением готической элегантности, застывшим силуэтом на фоне увядания. Длинное платье цвета оставшегося после пожара пепла, с высоким воротником и сложной фактурой бархата и кожи, подчёркивало её худощавую, но не хрупкую фигуру. Лицо с резко очерченными скулами и губами, будто вылепленными для шепота ядовитых сентенций в салонах высшего света, а не для молчания в этом забытом богом месте, казалось высеченным из холодного мрамора. Лишь прядь серебристых волос, выбившаяся из тёмной массы и ниспадавшая на высокий лоб, нарушала строгость образа, напоминая о цене, которую платит плоть за общение с тёмными силами. Холодные, светло-серые глаза, лишённые всякого тепла, скользнули по фасаду, вбирая каждую трещину, каждую щербину.
Сквозь прутья угадывался сад — вернее, его призрак. Голые, корявые ветви яблонь, застывшие в немом крике, и бурые заросли, похожие на спутанные космы великанши, брошенной здесь на произвол судьбы. Ветер гулял меж них, издавая тонкий, свистящий звук. Почти напевный. Почти что шёпот.
«Ну вот и родные пенаты. Здравствуй, папочка. Мамочка. Я дома».
Ворота с протяжным скрипом поддались её прикосновению, словно ждали только её. Лёд хрустнул под каблуками — не свежий, зимний, а старый, слежавшийся, покрытый серой коркой. Каждый шаг отдавался в висках тупой болью. Воздух лежал холодный, влажный, пахнущий остывшей золой и камнем, пропитанным сыростью. Ничего нового.
Дом нависал над ней угрюмой громадой. Его оконные провалы были слепы. Лишь в одном, на втором этаже, мерцала слабая точка — отблеск свечи или, быть может, осколок стекла, поймавший последнюю искру угасавшего дня.
Её встречали.
На пороге, словно вырубленный из того же тёмного дуба, что и двери, стоял мужчина. Массивный, кряжистый, в длинном плаще, скрадывающем очертания фигуры. Лицо тонуло в глубине капюшона, но Эвдокия узнала его по той особой, готовой ко всему неподвижности.
«Борислав. Как же я по тебе… не скучала».
— Морвен, — его голос прозвучал низко, без всякой теплоты, точно скрип несмазанных петель. — Добро пожаловать. Мы уже начали думать, ты передумала.
— И лишить вас радости моего общества? — парировала Эвдокия, снимая перчатку и проводя пальцами по ледяной ручке двери. На потёртом металле проступал знакомый рельеф — стилизованное изображение змеи, пожирающей свой хвост. Печать дома. Герб её рода. — Это было бы верхом эгоизма с моей стороны.
Он молча отступил, пропуская её внутрь.
Прихожую поглощала гробовая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в камине. Огонь отбрасывал на стены гигантские, пляшущие тени, и на мгновение Эвдокии померещилось, что одна из них не принадлежит ни ей, ни Бориславу. Она метнулась в угол, отделившись от других, и застыла. Выжидала.
«Комары уже слетелись на свежую кровь. Привет и тебе, дорогой».
— Ректор ждёт тебя завтра утром, — произнёс Борислав, снимая плащ и вешая его на вешалку, угловатую и чёрную, как виселица. — Для формального приёма. Академия рада вернуть свою блудную дочь.
— Блудная дочь, — повторила Эвдокия, с насмешкой окидывая взглядом знакомые стены. — Это я, должно быть, променяла родные стены на бочку вина и тридцать сребреников? Или просто сбежала, чтобы пожить в свое удовольствие? Какой увлекательный сюжет вы для меня сочинили, Борислав.
— Сочинительство — не моя стезя, — он повернулся к ней, и свет из гостиной упал на его лицо. Короткая щетинистая борода, глубоко посаженные карие глаза, смотрящие прямо, без намёка на смущение. — Моя стезя — наблюдать. И констатировать. И я скажу, что ты переменилась, Морвен.
— Седина добавляет мне шарма? Или шрамы?
— Взгляд. Он отяжелел.
«О, милый. Если бы ты только ведал, какой груз он таит».
— Это с дороги, Гримальд. От созерцания родных просторов. От твоего тёплого приёма. Где мои покои? Или ты намерен устроить мне экскурсию? «Здесь мы пьём чай, здесь — терзаем первокурсников, а здесь, в подвале, хороним тех, кто задаёт слишком много вопросов».
Уголок его рта дёрнулся. Не в улыбке, конечно. Скорее в признании, что её укол достиг цели.
— Комната твоя готова. Та же, что и всегда. Полагаю, путь ты помнишь.
Он сделал шаг в сторону коридора, ведущего вглубь дома, но Эвдокия опередила его.
— Не сомневайся. Как же иначе. Спокойной ночи, Борислав. Постарайся не подглядывать за мной во сне. Это невежливо.
Она не стала ждать ответа, зашагав по знакомому коридору. Её шаги глухо отдавались в каменных стенах. Дом был полон звуков, не подобающих ему. Где-то скрипела древесина, словно под чьей-то незримой тяжестью. Где-то мерно падала капля воды, отсчитывая время до чего-то неминуемого. И был шёпот. Едва уловимый, на самой грани слуха, будто кто-то перелистывал ветхие, запылённые страницы в соседней комнате.
Утро не принесло облегчения. Оно пришло серое, влажное и безразличное, словно сама природа скучала по поводу её возвращения. Эвдокия стояла у того же окна, что и прошлой ночью, и смотрела, как туман пьёт очертания сада, жадно и бесшумно. Он был густым, молочным, почти осязаемым, и казалось, будто за стеклом колышется не воздух, а плотная, бесформенная субстанция.
«Прекрасный день, чтобы потерять рассудок. Или остатки своей и без того сомнительной репутации».
Метка на запястье ныла тупым, назойливым напоминанием — счёт был открыт, и плата взималась по часам. Она надела строгое платье цвета воронова крыла с высоким воротником, довершающим ее неприступную персону, и тщательно убрала волосы. Седая прядь, появившаяся за ночь, вызывающе выделялась на тёмных волосах. Она не стала её прятать. Пусть считают её украшением. Или предупреждением.
Путь от родового гнезда до главного корпуса академии всегда был недолгим, петляя среди таких же угрюмых, спящих каменных исполинов. Сегодня он показался бесконечным. Туман лип к коже, заполнял лёгкие холодной влагой. Он, казалось, приглушал звуки. Её собственные шаги по брусчатке отдавались в ушах приглушённо, будто кто-то шёл рядом, точно повторяя её ритм, но на пару тактов позади.
Сама академия выросла из тумана внезапно, как мираж. Готические шпили вонзались в серое подбрюшье неба, а стрельчатые окна смотрели на мир слепыми, заиндевевшими глазами. Она всегда напоминала Эве не храм знаний, а скорее укреплённый бастион, построенный для сдерживания чего-то, что скрывается внутри. Что, по сути, было вовсе недалеко от истины.
Массивная дубовая дверь с чугунными накладками поддалась с тихим стоном. Воздух внутри был не лучше, чем на улице — таким же холодным, спёртым и неподвижным, но с примесью воска, старого пергамента и чего-то ещё, слабого и едкого, что она всегда ассоциировала с застоявшейся магией.
И тут её взгляд упал на пол. Длинный, устланный потёртым ковром коридор, уходящий в полумрак, казалось, вытянулся. Стены, украшенные портретами прежних ректоров и магов, висели на прежних местах, но перспектива исказилась, сделав привычный путь до лестницы зыбким и неузнаваемым.
«Или это ты так изменилась, дорогая? Или дом решил поиграть в игры?»
Она сделала первый шаг, и её каблук отдался гулким эхом, несоразмерным громкости для коврового покрытия. Второй шаг — и ей почудилось, что где-то в боковом ответвлении, в абсолютной пустоте, ему вторит ещё один. Чёткий, отрывистый звук. Не её собственный.
Эвдокия замерла, затаив дыхание. Ничего. Лишь тихий скрип старых балок над головой. Она двинулась дальше, и на подходе к двери в главный зал та отворилась сама, плавно и бесшумно, будто её придерживал невидимый швейцар.
«Какое гостеприимство. Если бы от его присутствия не было столь противно…»
В главном зале было немногим светлее. Высокие витражные окна едва пропускали тусклый утренний свет, окрашивая пространство в синевато-серые тона. Воздух висел тяжёлыми, бархатистыми пологами. И было тихо. Слишком тихо для учебного заведения, пусть и в первый официальный день.
Постепенно, словно из самого тумана, начали проявляться ученики. Их было немного, человек десять-пятнадцать, разного возраста. Они не шумели, не смеялись, не собирались в кучки. Они двигались медленно, почти неслышно, перешёптываясь украдкой и бросая на Эвдокию быстрые, исподлобья взгляды, полные не детского любопытства, а настороженности и страха.
«Прекрасно. Похоже, мою славу здесь уже успели должным образом озвучить. Спасибо, Владислава. Или тебе, дорогой Борислав?»
Она прошла через зал, чувствуя себя акулой, плывущей сквозь косяк испуганных рыб. Её тень, отбрасываемая тусклым светом, легла на каменные плиты пола, длинная и чёрная. И тут она заметила нечто. Тени учеников… они двигались не в такт своим хозяевам. Словно с запозданием на долю секунды. Или замирали на мгновение, когда те уже отворачивались или отходили. Одна тень, принадлежавшая хрупкой девочке с двумя тёмными косами, и вовсе на миг отделилась от её ног и метнулась в сторону, к стене, прежде чем вернуться на место.
Девочка вздрогнула и обернулась, но, не увидев ничего, лишь крепче прижала к груди книгу.
«Иллюзии? Галлюцинации? Или дом начал переваривать реальность, начиная с самых простых вещей?»
— Доброе утро, мадам Морвен, — раздался у неё за спиной гладкий, бархатный голос.
Эва обернулась. Владислава Черновиц стояла, заложив руки за спину. Её седые волосы были убраны безупречно, а тёмно-бордовое платье с высоким воротником казалось единственным ярким пятном в этом море серости.
— Владислава, — кивнула Эвдокия. — «Доброе» — это сильно сказано. Но утро, бесспорно, наступило. Как и обещанная вами «стабильность». — Она бросила взгляд на учеников, которые поспешили ретироваться под предлогом изучения расписания. — Похоже, я произвожу фурор.
— Ты — новость, — легко парировала Владислава. — Легенда, сошедшая со страниц учебников по тёмной истории. Они боятся тебя. И это хорошо. Страх — отличный стимул для ума. Не даёт расслабиться.
— О, я знаю множество других стимулов. Но страх, бесспорно, самый… экономичный, — Эвдокия провела рукой по волосам, поправляя несуществующие пряди. — Я полагаю, мне пора приступать к обязанностям. Освежить в памяти аудитории. Библиотеку.
— Конечно, — Владислава сделала широкий жест рукой, будто представляя цирковую арену. — Всё к твоим услугам. Твоя аудитория — та, что в северном крыле, на втором этаже. Возле библиотеки. Думаю, ты её помнишь.
Туман никуда не делся. Он поселился в академии, как непрошеный гость, который слишком уж обжился. Он стелился по коридорам молочными реками, скрывая ноги прохожих, цеплялся за стрельчатые арки окон и тяжёлые портьеры. Воздух был влажным и холодным, пахнущим старым мхом.
Эвдокия шла на свою первую, если не считать вчерашний фарс, лекцию, и её каблуки отбивали чёткий, одинокий ритм, заглушаемый поглощающим всё ковром тумана. Свет из высоких окон был тусклым, рассеянным, он лишь подсвечивал сумерки, царящие в коридорах. Тени лежали гуще обычного, их очертания были размытыми, нечёткими, будто они вот-вот готовы были оторваться от стен и поплыть в молочной дымке.
И они двигались. Не всегда. Не очевидно. Краем глаза она ловила мелькание — тень от статуи колыхнулась, когда она уже прошла мимо. Силуэт в конце коридора дрогнул и исчез, не успев принять форму. Разыгралось воображение? Возможно. Но её воображение было отточенным инструментом, привыкшим к куда более изощрённым кошмарам. Это же действо было чем-то другим. Более примитивным, навязчивым, как назойливая мушка.
«Доброе утро, дом. Явно не выспался. Или, наоборот, отлично выспался и полон сил. Для того, чтобы сводить меня с ума».
Её аудитория встретила её пустотой и тишиной. Символ на стене исчез бесследно, будто его и не было. Она зажгла несколько свечей на своём столе — электрический свет в этой части академии был ненадёжным гостем, — и принялась раскладывать конспекты, её движения были точными, выверенными, лишёнными суеты.
Первые ученики начали подтягиваться несмело, поодиночке. Они входили, озираясь, их взгляды скользили по стенам, цеплялись за тени в углах, прежде чем робко устремиться на неё. Они занимали места на задних рядах, стараясь быть как можно незаметнее.
Эвдокия наблюдала за ними, не поднимая головы. Юные, бледные лица. Испуганные глаза. Они были похожи на стайку запуганных птиц, заблудившихся в слишком большом и тёмном лесу.
«И чего они ждут? Что я буду их утешать? Читать сказки на ночь? Страх — единственный честный преподаватель в этих стенах».
— Откройте тетради, — начала она, не повышая голоса. Её слова прозвучали особенно громко в тишине. — Сегодня мы продолжим говорить о контроле. Контроль над намерением — это контроль над реальностью. Без него любая магия превращается в хаотичный, опасный выброс энергии. Как пар, выпущенный из котла без регулятора.
Она обвела взглядом аудиторию. Некоторые смотрели на неё, заворожённые, другие старательно выводили что-то в тетрадях, третьи украдкой поглядывали в затуманенные окна.
— Мадам Морвен? — тихий, дрожащий голосок раздался с первого ряда.
Эвдокия медленно перевела взгляд на хрупкую девочку с двумя тёмными косами. Та сжалась под её взглядом.
— Вопрос? — сухо поинтересовалась Эвдокия.
— А… а это правда, что в библиотеке… что книги там иногда сами переставляются? — выпалила девочка и тут же покраснела, будто сказала что-то неприличное.
В классе повисла напряжённая тишина. Все замерли, жадно ловя каждый её звук.
Эвдокия подняла бровь.
— Книги, — произнесла она с лёгкой насмешкой, — существа крайне ленивые. Они предпочитают лежать на своих полках и покрываться пылью. Если они и двигаются, то лишь потому, что кто-то их неаккуратно поставил, и они подчиняются законам гравитации. Или потому, что у кого-то разыгралось воображение после ночи за чтением трактатов слишком впечатлительными головами. Советую меньше засиживаться в библиотеке по вечерам.
Девочка опустила голову, смущённая. Но Эвдокия заметила, как другие ученики переглянулись. Её ответ их не убедил.
Внезапно у окна резко дёрнулся мальчик с рыжими вихрами. Он с силой хлопнул себя по шее.
— Чёрт! — вырвалось у него. — Кажется, меня укусило что-то…
Он потер место укуса, на его лице отразилось недоумение и лёгкая брезгливость.
— Странно… сейчас зима. Комаров быть не должно.
Эвдокия замерла. Её пальцы непроизвольно сжали край стола. Она не видела ничего. Ни одного насекомого. Ни единого намёка.
— Возможно, тебе почудилось, — сказала она, и её голос прозвучал чуть резче, чем она планировала. — Или ты слишком много думаешь о ядовитых тварях. Садись.
Мальчик, сконфуженный, опустился на место, продолжая потирать шею. Но семя было брошено. В течение следующих минут ещё несколько учеников вздрагивали, отмахивались от невидимых существ, потирали руки и шеи. Тихий, едва слышный гул, похожий на отдалённое жужжание, висел в воздухе, то появляясь, то пропадая.
«Комары. Милые. Уже начали кормиться».
Эвдокия сделала вид, что ничего не замечает. Она продолжила лекцию, говоря о фокусировке воли, о каналах, о цене ошибки. Её голос был ровным, монотонным, будто она читала лекцию о погоде. Внутри же всё сжалось в холодный, твёрдый комок. Они были здесь. Они всегда были здесь, когда он приближался.
Лекция закончилась. Ученики поспешно стали собирать вещи, явно радуясь возможности покинуть аудиторию. Эвдокия наблюдала, как они выходят, её взгляд был тяжёлым и невидящим.
И тут к её столу робко подошли двое. Парень и девушка. Он — худощавый, с веснушками и взъерошенными рыжеватыми волосами, глаза цвета тёплого янтаря смотрели на неё с обожанием, смешанным со страхом. Она — с тёмными волосами до плеч, зелёными глазами и целым набором самодельных амулетов на шее. Милена. Оба выглядели так, будто собрались на казнь, а не на разговор с преподавателем.
Холодный лунный свет струился сквозь трещины в небесном своде, не освещая, а лишь подчёркивая мертвенную бледность ландшафта. Эвдокия стояла посреди бескрайней равнины, и её платье шелестело о стебли серебристой травы, которая не гнулась под ветром, потому что ветра здесь не существовало. Воздух был неподвижным, как сироп, и каждый вдох требовал отдельного усилия.
Пейзаж вокруг напоминал гравюру, выполненную рукой безумного художника - слишком чёткие линии, слишком резкие тени. И повсюду, куда хватало глаз, стояли зеркала. Величественные исполины в позолоченных рамах, покрытых потёртой патиной, и крошечные осколки в треснувших оправах. Гладкие, искажённые, волнистые, словно поверхность воды. Чёрные, как обсидиан, поглощающие свет, и ртутные, отсвечивающие тусклым металлом. Они стояли под немыслимыми углами, висели в воздухе, лежали под ногами, создавая хрупкий, бесконечный лабиринт.
«Ну что ж, — мысленно усмехнулась Эвдокия, медленно поворачиваясь на месте, — коллекция впечатляет. Жаль, дизайнер явно страдал от недостатка оригинальности. Зеркала, зеркала... уже не ново. Сколько можно?»
Она сделала шаг — и тысяча Эвдокий повторила движение. Но ни одно отражение не было цельным. Одно зеркало выхватывало лишь её руку с пылающим знаком на запястье. Другое — холодный, серый глаз, лишённый всякой мысли. Третье - лишь губы, сведённые в тонкую нить презрения. Она видела себя юной, с мягким овалом лица, без единой седой пряди, с глазами, в которых ещё теплилась надежда. Та, что она похоронила давным-давно. Рядом — старая, измождённая версия, чьи глаза были выжжены изнутри магией, а кожа натянута на скулах, как пергамент. В треснувшем зеркале её отражение истекало чёрной, маслянистой субстанцией из разорванного рта, а руки были испещрены рунами, светившимися ядовитым светом. А в самом дальнем, чёрном зеркале копия её фигуры в точной реплике её платья была безликой — лишь бледный овал, на котором не было ничего.
«Великолепно, — промелькнула её мысль, холодная и отстранённая, будто она рассматривала экспонаты в музее. — Настоящий карнавал уродств. Жаль, не могу выбрать фаворита для семейного портрета».
Воздух не двигался, но зеркала начали издавать тихий, едва уловимый звон, словно по их поверхности струилась невидимая пыль. Звон нарастал, сливаясь с другими звуками — обрывками фраз, вырванными из памяти.
«Ты переменилась, Морвен», — пророкотал из ниоткуда низкий голос Борислава.
«Дом просто рад своей хозяйке», — гладким, шёлковым тоном произнесла Владислава.
«Вы победили?» — дрожащим от восторга голосом спросил Яромир.
«Я выжила. Этого достаточно», — ответил её собственный, усталый голос.
Звуки накладывались друг на друга, создавая оглушительную какофонию. Капли воды, падающей в темноте. Скрип половиц в пустом коридоре. Собственное прерывистое дыхание. И сквозь всё это — тихий, мерзкий шёпот, который она не могла разобрать, но который заставлял сжиматься всё внутри.
Она зажмурилась, с силой вжав ладони в уши. Бесполезно. Зеркала впитывали звуки и отражали их, умножая, искажая, превращая в невыносимый гул. Она открыла глаза и увидела, что все они — тысячи её фрагментированных лиц — смотрят прямо на неё. Не мимо, не сквозь, а именно на неё. С холодным, безразличным любопытством, словно рассматривали насекомое, застывшее в янтаре.
Паника, острая и животная, подкатила к горлу, сжимая его стальным обручем. Она сделала резкий шаг назад, пытаясь вырваться из этого всевидящего поля, и её каблук со звонким хрустом провалился. Стекло под ногами треснуло, образовав паутину разломов, а за ними зияла абсолютная, беззвёздная чернота. Ледяной холод от неё прошёл сквозь подошвы, пробежал по ногам и сковал всё тело.
«Неуклюже, — с внутренней, кривой усмешкой подумала она. — Как всегда, когда пытаешься убежать от самой себя. Надо было просто разбить парочку этих отражающих монстров».
И тогда из этой черноты, из самой пустоты между зеркалами, возник он. Не отразился, не появился в стекле — просто занял место в пространстве, которого до этого не было. Высокий силуэт в плаще, казавшемся сотканным из сгустившейся тьмы. Черты лица размывались, будто она смотрела на него сквозь запотевшее стекло, и лишь глаза — два багровых угля — пульсировали ровным, мертвенным светом, словно чьё-то дыхание в кромешной тьме.
Его голос прозвучал. Но звук словно напрочь проигнорировал уши, а будто резонировал в костях, в самой ткани её существа, заставляя вибрировать каждую клетку. Низкий, без тембра и интонации, он напоминал скрежет камня о камень.
— Которую покажешь миру? — произнёс он, и слова отозвались глухой болью в её висках.
Эвдокия попыталась ответить. Сжала кулаки так, что ногти впились в ладони, губы её дрогнули, но звука не последовало. Горло сжалось, будто перехваченное невидимой рукой, не давая издать ни единого звука.
— Которую — мне? — продолжил он, и багровые глаза сузились, словно в усмешке.
И тут из ближайшего зеркала, того, где была её юная, мягкая версия, донёсся тихий, ясный голос. Её голос, но без привычной хрипотцы и яда, звучавший неестественно чисто.
— Ту, что ты создал, — сказало отражение, и на его лице появилась улыбка, которой Эвдокия не чувствовала.
Тень на месте рта Азраила изогнулась в подобии улыбки, широкой и безрадостной.
— Значит, Морвен, ты всё так же моя, — произнёс он, и эти слова прозвучали как приговор.