День выдался слишком знойным для середины весны. Алиса опустила в машине все стёкла, надеясь впустить хоть немного воздуха, но жаркий ветер только ворвался внутрь и застыл — как будто и он устал. Кондиционер не работал ещё с осени: тогда казалось, что времени до жары — вагон, а теперь, когда погода в один момент сорвалась в лето, Алиса жалела, что отложила ремонт.
Навигатор показывал: два с половиной часа с учётом пробок. Была пятница, послеобеденное время, и, похоже, весь город одновременно решил рвануть в Подмосковье. Среди них — и она.
Алиса ехала к маме. Та позвала на помощь.
Несколько месяцев назад умерла бабушка, и от неё остался дом — старый, дачный, деревянный, полный запаха яблок и укропа, который летом шёл прямо с грядки.
Дом уже перешёл по наследству Алисе и её матери, но возвращаться туда долго не получалось. Всё было слишком… живое. Каждая вещь звенела памятью. Каждое кресло помнило прикосновение.
Сейчас, спустя время, они решили, что пора. Надо начинать хотя бы с уборки. Сделать первый шаг. Разобрать вещи. Решить, что делать дальше.
Алиса сделала музыку громче. Из колонок доносился какой-то электронный ремикс на Вивальди — странная смесь скрипки, баса и фонка. Сама бы она такое не выбрала, конечно, но плейлист включился случайный, а руки тянуть к телефону не хотелось — на трассе и так хватало цирка. Девушка постучала пальцами по рулю, выжала сцепление, сбросила скорость. Пробка снова остановилась.
— Спасибо, Москва, — пробормотала Алиса и вздохнула.
Мимо проползла тарахтящая «Газель» с привязанным к крыше матрасом. Девушка взглянула в боковое зеркало: позади та же чёрная «Киа», что преследовала её последние полчаса. Водитель там, похоже, уже ел бутерброд и пил чай — Алиса поймала себя на том, что немного ему завидует.
Перед ней маячило табло с надписью: «Ожидаемое время в пути: 2 ч. 42 мин.»
— Отлично. Мы движемся назад. Назад в прошлое, — буркнула Алиса.
Она даже не подозревала, насколько буквально окажутся эти слова.
***
До бабушкиного дома белый «Хендай» Алисы добрался ближе к вечеру — вымотанный, как и она. Солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая дорогу в медный оттенок, а последние километры асфальта сменились потрескавшимся щебнем и чувством ностальгии.
Алиса припарковалась на подъездной дорожке, у которой, честно говоря, было одно лишь название. Колёса хрустнули по сухой траве, и машина встала с характерным покачиванием. Девушка выключила заживо сваренную в салоне мультимедийную систему, открыла дверь и выбралась наружу. Тепло окутало её почти сразу — вечернее, пахнущее землёй, старой краской и чем-то родным. Из-за дома тянуло ароматом сирени и влажных досок. В траве у крыльца копошились что-то шуршащие — ёж? Мыши? Возможно.
Дом был таким же, как в детстве, только выглядел… меньше? Более пустым? Крыша осела, краска облупилась, но в этих растрескавшихся стенах по-прежнему было что-то живое. Как будто он ждал. Окна отражали закат, а в одном из них — свет. Значит, мама уже здесь.
Алиса вздохнула, открыла багажник и, будто по привычке, оглянулась на калитку, где в детстве её всегда встречала бабушка — в фартуке, с натёртой морковью на руках и вопросом: «ну что, ты голодная, зайка?»
Теперь калитка была пуста. Но воздух всё равно пах ужином.
Алиса шагнула во двор, и мама тут же появилась на крыльце, словно почувствовала дочь.
Инна Львовна выглядела потрясающе — особенно с учётом того, что ей было за шестьдесят. Стройная фигура, прямая спина, лицо с чёткими чертами и внимательными глазами. Волосы — густые, каштановые, лишь слегка тронутые благородной сединой, больше похожей на серебро, чем на возраст.
Алиса всегда восхищалась мамой. Не просто красотой — в ней было что-то неуловимо гордое. Статность, достоинство, эта тихая уверенность, с которой она держала кружку, поправляла волосы или заходила в комнату, где все сразу замолкали.
В Инне Львовне было что-то… аристократическое. Элегантное. Как будто у неё где-то внутри жила графиня. Или, как минимум, миниатюрная барская усадьба и фамильный фарфор.
— Приехала, — тепло улыбнулась мама и спустилась с крыльца.
— А ты сомневалась? — Алиса улыбнулась в ответ, чувствуя, как напряжение дороги слетает с плеч.
Они обнялись.
— Голодная? — спросила мама.
— Очень, — призналась дочь, — только завтракала.
— Пойдём. Поужинаешь, и отдыхать. Убираться начнём уже завтра.
— А что на ужин? — Алиса вдруг почувствовала себя девочкой, которая только-только пришла со школы домой.
— Пирог с картошкой и грибами, — с довольной улыбкой ответила мама. — И салат. Никакой экзотики. Всё как ты любишь.
— О, господи, да, — выдохнула Алиса. — Это лучше, чем мишленовская звезда. И пахнет так, будто в доме снова бабушка.
Инна Львовна улыбнулась чуть грустно.
— Она бы обрадовалась, что ты приехала.
Они прошли по узкой дорожке, где меж плиток пробивалась мята — та самая, которую когда-то сажала бабушка. Под ногами хрустела гравийная крошка, во дворе тихо посвистывали птицы, и всё вокруг будто слегка замедлилось.
1913 год
Скрипучая повозка тряслась на ухабах, и Лизу то и дело подбрасывало на деревянной лавке — особенно на глубоких кочках, которых, казалось, было больше, чем самой земли. Она крепче прижала к себе узелок с вещами и мельком глянула на кучера — тот спокойно покашливал себе под нос, будто ехал не по разбитой дороге, а по облакам.
Лиза устала. Дорога казалась бесконечной. В волосы забилась пыль, в пальцах заныла дрожь. Но в груди всё равно жило какое-то странное, тихое волнение. Страх — да. Но и... надежда?
Вдали показались очертания усадьбы — крыша, скаты, белёные колонны. Далеко, почти силуэтом.
«Вот оно, — подумала Лиза. — Новый дом. Новые люди. Новая я.»
Повозка скрипнула особенно громко, словно соглашаясь. Лиза вздрогнула — от резкого толчка или от собственных мыслей — она уже не разобрала. В голове снова закрутилось: а вдруг её не примут? Какой там ребёнок? Милый, ласковый, послушный? Или капризный и избалованный, как барский котёнок?
Лиза любила детей. Она умела играть с ними, петь колыбельные, лепить пирожки из глины и обучать первым буквам. Но знала и другую сторону: дети бывали невыносимыми. Особенно те, кого не учили говорить «пожалуйста». Особенно в домах, где на ребёнка не жалели ни сахара, ни власти.
О семье Оболенских, однако, в округе отзывались уважительно. Говорили: «люди старого порядка, благородные, но не заносчивые». Глава семьи, Игорь Николаевич Оболенский, много лет служил при дворе — в каком именно ведомстве, Лиза толком не знала, но упоминалось слово «император», и этого было достаточно, чтобы выпрямиться на полсантика. Семья была знатная, а Игорь Николаевич — знаком с её отцом. Именно поэтому, собственно, Лизу — совсем ещё юную, — и рекомендовали в их дом: «умна, скромна, с рукописным почерком, и музыкальным слухом». Так, по крайней мере, сказали.
О матери семейства, Софье Олеговне, Лиза знала куда меньше. Поговаривали, что с революции пятого года она почти не показывалась на людях — будто что-то в ней надломилось. А после рождения младшего сына, Ванечки, и вовсе ушла в тень.
Затворница, — говорили. — Тихая, как утро в спальне. Бледная. Говорит редко, а когда говорит — глядит в пол.
Из раздумий Лизу выдернул зычный оклик кучера:
— Подъезжаем, барышня!
Она вздрогнула и крепче сжала узелок на коленях — пальцы побелели от напряжения. Сердце будто сделало лишний удар.
Дорога заканчивалась. А всё остальное — только начиналось.
***
Бричка остановилась у высокой, местами осыпавшейся, но всё ещё величественной каменной ограды. Лошадь недовольно фыркнула и ударила копытом, как будто ей самой хотелось поскорее закончить этот путь.
— Ого! — свистнул кучер с неожиданной живостью. — Не иначе, как сам хозяин вас встречает, барышня.
Лиза вскинула глаза.
У ворот, точно вырезанный из камня, стоял мужчина — высокий, статный, с лёгкой сутулостью, выдающей немолодой возраст. В тёмном сюртуке, с тростью в руке. Его фигура будто вписывалась в ландшафт, как старая липа у обочины: он и дом, казалось, были единым целым.
Кучер наклонился чуть ближе, понизив голос:
— В этом доме, говорят, почти не осталось прислуги… С тех пор, как младшенький родился, всё на женских плечах. Да и с деньгами нынче не у всех сладко. Сами понимаете-с... Барин-то гордый, не жалуется.
Лиза кивнула, хотя внутри словно сжался тревожный комок. Она вдруг почувствовала себя не просто юной и неопытной, а почти неуместной. Как будто входила в чужую историю, в чужую тишину, в чужую жизнь.
Когда девушка ступила на землю, её ботинки увязли в сыром, рыхлом гравии. Казалось, даже почва здесь была старая, как будто помнила слишком многое. Лиза осторожно поправила подол платья, подняла глаза — и встретилась взглядом с мужчиной у ворот.
Игорь Николаевич Оболенский был именно таким, каким она представляла его по рассказам — высокий, строгий, сдержанный, будто выточенный из того самого камня, что держал ограду. Он не подошёл ближе, не улыбнулся, не раскрыл объятий (хотя с чего бы?) Только слегка кивнул. В его открытом светлом взгляде плескалась какая-то застарелая усталость.
— Елизавета? Добро пожаловать, — произнёс он негромко, и голос его был хрипловат, но твёрд.
Лиза неловко кивнула в ответ, стараясь не сжимать узелок слишком крепко — пальцы давно затекли.
— Мы вас ждали, — добавил мужчина и развернулся, словно не сомневался, что она пойдёт следом.
Кучер уже стягивал сумку с повозки, а Лиза сделала робкий шаг. Усадьба возвышалась за воротами — большая, светлая, с облупившейся лепниной и тяжёлыми шторами на окнах.
Игорь Николаевич обернулся, на секунду задержав на ней взгляд.
— Как доехали?
— Хорошо, благодарю, — пискнула Лиза, чуть покраснев. Голос её прозвучал тоньше, чем она хотела.
Он кивнул коротко, утвердительно.
— Ваша комната наверху, в левом крыле. Обедаете с нами. Занятия с ребёнком — утром с девяти до полудня, и вечером с четырёх до семи. Остальное время — на ваше усмотрение. Усадьба, сад, библиотека, прогулки — пожалуйста. Под запретом только личные покои. Без исключений.