Запах старой бумаги, воска и едва уловимой пыли веков — вот истинный аромат моей жизни. Сегодня, как и вчера, и как позавчера, я провела пальцами по шершавому корешку фолианта, датированного XIV веком, с лёгкой, почти привычной горечью. «Хроники забытого королевства Альбарии». Боже, я, кажется, могу пересказать их содержание во сне, вверх ногами и на древнегреческом. Восстание баронов, падение династии Серебряного Льва, романтичные и, скорее всего, насквозь выдуманные баллады о рыцарях и их дамах. Иногда мне кажется, что я знаю о тех людях больше, чем о своих собственных соседях.
«Блестящий историк-медиевист». Так гласит моя визитка и страничка на сайте музея. В двадцать восемь лет — доктор наук, автор полудюжины статей в рецензируемых журналах. Гордость кафедры. И… профессиональная, выстраданная тоска, въевшаяся в самое нутро.
Мой кабинет — это мое крошечное, душное убежище, заваленное книгами и коробками с неописанными артефактами, которые, я уверена, никто, кроме меня, никогда не увидит. За окном плыл обычный лондонский вечер — серый, безнадежно дождливый, наполненный приглушенным гулом машин и жизнью, которая казалась мне такой плоской, выцветшей, как страница в дешевом учебнике. Я наблюдала за людьми на улице — они куда-то спешили, смеялись, спорили у входа в паб. Жили. А я… я существовала. Существовала в этом проклятом промежутке между прошлым, которое уже давно истлело, и будущим, которое, казалось, так и не наступит, застряв в вечном «сейчас» из пыли и пергамента.
Рутина. Каталогизация. Бесконечные таблицы. «Предмет № 734: Керамический черепок, предположительно XV век, место находки — Северное графство Йоркшир. Примечание: следы ремонта свинцом». Я с раздражением отложила ничем не примечательный черепок в сторону и потянулась к своей заветной, потрескавшейся чашке с едва видимой надписью «Историки правят миром… но только тем, который уже был». Горькая ирония, ставшая моим девизом.
Нет. Одиночество никогда не было для меня чем-то болезненным. Скорее, привычным фоном, белым шумом моей реальности. Вечера с книгой — не романом, а очередным научным трактатом о методах ведения осады в Высокое Средневековье — были нормой. Свидания, на которые меня изредка, из чувства долга, уговаривали подруги, заканчивались одинаково: вежливыми, пустыми разговорами о погоде и моей работе, которая вызывала у собеседников либо зевоту, либо нездоровый, наигранный блеск в глазах, вызванный образами из голливудских фильмов. Никто не понимал, что за рыцарями и замками стояли горы бюрократии, грязь и бесконечная, всепоглощающая смерть.
Я закрыла глаза, прислонившись лбом к прохладному, почти ледяному стеклу окна. Вот оно, моё великое приключение. Пыль. Тишина. Предсказуемость каждого дня, где самым захватывающим событием была находка нового, неучтенного черепка.
Но глубоко внутри, под толстенными слоями академических знаний, цинизма и взрослого скепсиса, тлела та самая искра. Та самая, что когда-то заставила семилетнюю меня, забыв про ужин, залезть на чердак к деду и с восторгом рассматривать его старые, пахнущие тайной и дальними странами карты. Та самая, что заставляла моё сердце биться чаще и предательски замирать, когда я читала не сухие факты, а живые, дышащие строки из дневников очевидцев — о походах викингов сквозь шторма, о турнирах, где решались судьбы, о загадочных исчезновениях целых экспедиций в туманах истории.
Я чувствовала это физически — смутное, настойчивое, щемящее чувство где-то под рёбрами. Ожидание. Предчувствие. Полный бред, конечно. Мой рациональный ум тут же яростно гасил эту искру, называя её «профессиональным выгоранием» и «юношеским романтизмом». Но по ночам, в том самом промежутке между сном и явью, когда барьеры рушатся, мне снились не лекции и не каталоги. Мне снились бескрайние зелёные поля под двумя лунами, шум незнакомого города, запах моря и дыма, и чей-то зов, тихий, но настойчивый, как эхо моего собственного сердца, зовущего куда-то за пределы этой библиотечной клетки.
Я открыла глаза. Дождь за окном усилился, заливая город слепым, холодным потоком. Ещё один вечер, ещё одна глава, ещё одна страница. Но сегодня это чувство — чувство того, что всё должно перевернуться — было особенно сильным, почти удушающим. Как будто сама Судьба, окончательно устав от моего бесконечного терпения и пассивности, наконец, натянула тетиву лука и готовилась выпустить стрелу. Прямо в сердце моей размеренной, предсказуемой, безопасной и такой мёртвой жизни.
***
А потом случилось это «незначительное» землетрясение. Всего 3,2 балла. Событие века для скучающих сотрудников музея и настоящая головная боль для меня. Протокол, этот свод идиотских правил, предписывал провести внеплановую инвентаризацию в самых старых и заброшенных запасниках, дабы удостовериться, что ни один шедевр не пострадал от толчков, которых никто даже не почувствовал.
Запасник №7. Самое сердце подвалов, место, куда даже уборщицы боялись заходить. Воздух здесь был густым, спёртым и сладковатым на вкус, как от разложения. Я включила фонарик, и его луч, словно нехотя, выхватил из липкой тьмы покрытые паутиной саркофаги, сложенные стопками античные амфоры с отбитыми горлышками и сундуки с потускневшей, почти чёрной позолотой.
Я методично, почти на автомате, сверяла номера на коробках со списком в планшете. «Ящик 12-А... ящик 12-Б...» Всё было на своих местах. Скука и раздражение начинали брать верх, и я уже мысленно составляла лаконичный отчёт: «Потери и повреждения отсутствуют», когда мой взгляд, скользнув по очередной стойке, зацепился за дальний угол помещения.
Там, за огромным, покрытым плесенью бюстом какого-то забытого римского императора, виднелся контур, не вписывающийся в общую геометрию стеллажей. Что-то большое, зачехлённое в грубый, потемневший от времени холст, стояло прямо на каменном полу, будто его свалили там впопыхах и навсегда забыли.
«Странно», — мелькнуло у меня в голове, и в груди что-то ёкнуло. Я не помнила этот объект ни по одному плану хранилища, ни по одной описи. Он был словно призраком. Смешно, если подумать, ведь я в такое не верю.