Пролог
Дорогие читатели!
В конце истории (самая последняя часть) опубликован глоссарий со всеми терминами и балетным сленгом. В целом, к нему можно и не обращаться, но если кому-то интересно, вы всегда можете заглянуть и найти интересующее вас слово
Приятного чтения!
Меня выводят под руки в фойе театра, в котором уже собрались журналисты. Я плохо их вижу, но различаю знакомый гул – затворы фотоаппаратов, шелест страниц, щелчки диктофонов, шипящие разговоры между корреспондентами и репортерами. Вечный спор, кто первым ткнет микрофон или диктофон в лицо.
Мои спутники останавливаются, и я вместе с ними. Однако, они не выпускают мои локти, продолжая поддерживать.
Различаю вспышку. Она положила начало какофонии механических щелчков. Представляю получившиеся снимки. Их можно бы подписать в юмористическом стиле «Станислава Герцог: из балерины в мумию», если бы не тот факт, что бинты на моем лице, шее и руках – результат ненависти ко мне.
– Электронный журнал «Арабеск», – слышу я громкий женский голос, который перекрикивает остальных, – Станислава, какие прогнозы дают врачи?
Этот вопрос дополняет другой голос, на этот раз мужской:
– ВГТРК «Культура столицы», скажите, Станислава, вам потребуется пластическая операция?
Нутром чую, что оба эти вопроса хотят перебить, словно ставки на аукционе. Жестом прошу дать мне слово. Интервью без ответов – ничто. Поэтому журналисты замолкают в ожидании. Я буквально чувствую, как тяжело им сдерживать рвущиеся вопросы.
Передо мной оказывается планшет с максимально увеличенным шрифтом, который обычно устанавливают слабовидящим или пенсионерам. Коротким взмахом показываю, чтобы планшет поднесли ближе к лицу. Даже с таким шрифтом мне трудно отличить И от Н или Т от Г. Начинаю набирать ответ, тыча в экран кончиками пальцев, свободных от бинтов.
– А почему?.. – рвется вопрос из журналистской толпы.
– Кислота повредила не только лицо, – отзывается за меня Слава. – Из-за вдыхания паров у Станиславы пострадали голосовые связки, были сожжены дыхательные пути. Она временно не может говорить. Все ответы она будет давать в письменной форме, я их озвучу. Пожалуйста, уважайте это.
Журналисты затихают, но я чувствую взгляды, полные любопытства и жажды сенсации, которые прожигают похлеще любой кислоты. Я продолжаю набирать текст, стараясь не обращать внимание на их нетерпение. Каждое движение пальцев, которые стиснуты повязкой, дается с трудом.
Мой ответ появляется на экране, и Слава зачитывает его:
– О пластической операции пока рано говорить, необходимо дождаться, полного восстановления. Но это меньшее, что волнует врачей. На данный момент они опасаются давать прогнозы, смогу ли я восстановить зрение и ЛОР-органы.
Толпа оживляется. Вопросы сыплются как из рога изобилия, но процесс затягивается из-за того, что я физически не имею возможности быстро ответить. Один из них заставляет меня вздрогнуть:
– Вы видели того, кто это сделал?
Его дополняет другой репортер:
– У вас или у полиции есть предположения, кто это? Может, за нападавшим стоит другой человек – заказчик?
– Все произошло быстро, – отвечает за меня Слава, когда я заканчиваю писать. – Нападавший подкараулил меня вечером, когда я выходила из узкого прохода между домами. – Следующие слова Славы звучат как приговор. Приговор человеку, виновному в произошедшем. – Я точно знаю, кто этот человек, и могу назвать его имя. Здесь и сейчас.
Глава 1
– Ненавижу понедельники, – бурчит бабушка, с недовольным прищуром наблюдая, как мама ставит перед ней кружку с цикорием, а затем забирает из кофемашины капучино для себя и меня заодно.
У нас с мамой диаметрально противоположное мнение. Понедельник – единственный выходной в театре. Ни репетиций, ни спектаклей. Поэтому мы можем проследить, чтобы бабушка соблюдала предписания врача, и не пила по утрам кофе, а на обед не жарила себе картошку с салом.
Даже в выходные мама находит, чем себя занять. После обеда она неизменно отправляется в музыкальные школы, где проводит мастер-классы для юных скрипачей. С первого взгляда выделяет тех, кто, как она говорит, «родился со смычком в руках», и рекомендует их педагогам музыкального училища, которое сама когда-то окончила. За теми, кого принимают, она продолжает наблюдать, а особенно одаренным – в самом лучшем смысле слова – помогает найти место в театрах и филармониях.
Маме в этом вопросе доверяют и прислушиваются. Даже несмотря на скандал, в котором фигурировала ее фамилия несколько лет назад. Мама – с ее идеальным слухом, тем, как тонко она чувствует музыку и «разговаривает» на одном языке с нотами – могла бы покорять лучшие филармонии мира. Жаль, что со своим смиренным не пробивным характером она предпочла спрятаться в оркестровой яме, затерявшись в своей черной водолазке и брюках с остальными музыкантами.
Бабушке тоже жаль, что ее дочь похоронила свой талант в яме. Знаю, что она винит в этом себя – не так воспитала, не укрепила внутренний стержень. Но больше всего она корит себя за то, что, будучи до выхода на пенсию директором театра, взяла ее на работу. Пригрела в оркестровой яме, из которой мама не хочет выбираться на свет. Она даже пыталась ее уволить – и неоднократно! – но не находился предлог. Мама никогда не опаздывала, не допускала ошибок. Была прилежной и примерной, как первоклашка, которая сидит с аккуратно сложенными на парте руками и внимательно слушает первую учительницу.
Поэтому бабушка всегда повторяет, когда мы остаемся с ней наедине:
– Стася, смотри на свою мать, на эту прекрасную женщину с безупречным воспитанием, и делай все в точности да наоборот!
Бабушка боится, что я, как и мама, закончу свою карьеру в театре «Пастораль» на Болотной. Она и сама провела там всю жизнь – начинала капельдинером, закончила директором. И несмотря на завидный карьерный рост, бабушка сравнивает «Пастораль» с трясиной, в которую, если попадешь, уже никогда не выберешься.
Бабушка видит меня примой-балериной на сцене Большого. Пока же я – ведущая солистка театра на Болотной. Для семнадцати лет это очень хорошо, но бабушка считает, что я могу больше. Она часто говорит, что у меня есть все, чтобы покорить мир: природные данные, выворотность, подъем стопы, гибкость, упорство и даже немного ее напористости, которую она так старательно во мне воспитывала. Но пока я не готова к чему-то большему. Всему свое время, не так ли? Год-два в «Пасторали», где все знакомо, уютно и безопасно, погоды не сделают.
Мама, как всегда, молча пьет свой капучино, ее взгляд устремлен куда-то вдаль, будто она слышит музыку, которую никто, кроме нее, не может уловить. Бабушка, напротив, активно жестикулирует, рассказывая о новом проекте, который, по ее мнению, должен стать моим билетом в Большой театр.
– Стася, ты должна попробовать, – настаивает она, размахивая ложкой, как дирижерской палочкой. – Я уже договорилась с их балетмейстером. Он готов посмотреть тебя на следующей неделе.
– Бабушка, – осторожно начинаю я, – я уже говорила, что не хочу торопиться и…
– Не хочу, не хочу! – перебивает она, хлопая ладонью по столу. – Ты даже не пробовала! Как ты можешь знать, что не хочешь, если даже не дала себе шанса?
Мама, кажется, на секунду отрывается от своих мыслей и бросает на меня быстрый взгляд. Ее глаза говорят: «Решай сама». Но в них также читается что-то вроде: «Я понимаю тебя».
– Агриппина Львовна, – говорю я, стараясь звучать тверже. Всегда называю свою бабушку по имени-отчеству, когда понимаю, что пора остудить ее пыл. – Я закончила академию только в этом году. Меня, наконец, повысили из солистки в ведущую солистку, дали главные партии! Не зачем втискиваться сейчас в Большой. Там я вернусь в кордебалет, и кто знает, когда мне дадут не то, что главную роль, а хотя бы соло. Дай мне хотя бы пару лет побыть Никией и Одеттой.
Бабушка вздыхает, отодвигает кружку с цикорием и смотрит на меня с тем выражением, которое я знаю с детства. Смесь укора и надежды.
– Век балерины короток, и ты это знаешь. У тебя всего двадцать сезонов, не трать их попусту в этой трясине.
Это так. Мало кто сможет сравниться с легендарной Майей Плесецкой, которая оставалась на сцене до шестидесяти пяти лет. Стать примой-балериной – это сложно, но достижимо. Стать примой-балериной, чье имя войдет в историю искусства, как Анны Павловой, Матильды Кшесинской, Галины Улановой, Майи Плесецкой, Светланы Захаровой – почти неосуществимо.
– У меня впереди целых двадцать сезонов – успею, – возражаю я.
Бабушка хмыкает и выходит из-за стола:
– Не успеешь оглянуться, а жизнь уже прошла. Вчера первое свидание, а завтра ты уже хоронишь мужа. И сорок лет пролетают как один день.
Глава 2
Натягиваю плотные гетры выше колена, закрепляю шерстяной пояс и влетаю вместе с балетками в разогревочные чуни с нескользящей подошвой. Попутно завидую другим утренним классам, которым повезло с репетиторами-балетмейстерами чуточку больше – они лояльно относятся к внешнему виду. В отличие от остальных классов, мы не можем себе позволить заявиться к нашей Марии Леонидовне в штанах и кофтах или остаться в чунях. Разогрелись – сразу снимаем все лишнее, остаемся в купальниках, юбочках и балетках.
Это напоминает форму в академии. С одним лишь отличием. В академии все девочки были обязаны носить черные купальники и юбки в тон к ним. В театре же мы вольны покупать себе любой цвет и фасон.
Поэтому у меня пять купальников. Сегодня я в новом – персиковом со сборкой на груди. Но была б моя воля, осталась бы в гетрах и шерстяном поясе. Люблю, когда мышцы в тепле.
В балетном классе почти никого. Две девочки из кордебалета сидят в позе «лягушки» и о чем-то переговариваются. У противоположной стены растягиваются солистки. Пристраиваю сумку в груду остальных и, бросив взгляд на рояль, подхожу к ним.
– Не знаешь, мы сегодня снова без концертмейстера? – спрашиваю у Ульяны Истоминой. Она сидит в растяжке на складку, примостив смартфон у стоп, пока Мария Леонидовна еще не пришла и не попросила убрать все телефоны.
– Слышала, нам дадут на подмену Вениамина Алексеевича, – отзывается Ульяна, не отрываясь от смартфона.
Киваю и сажусь рядом, растягиваясь. Мы занимались три утра подряд без рояльного сопровождения, довольствуясь записями. Мария Леонидовна – и без того строгая и требовательная – раздражалась из-за этого больше обычного. Запись – ничто по сравнению с живой музыкой. Даже движения выходят какими-то механическими, мертвыми.
Как-то мы пробовали привлечь голосового помощника, надеясь, что он сможет послужить временной заменой. Но быстро разочаровались. Сколько мы не просили колонку повторить какой-то отрывок, ускорить или замедлить некоторые моменты, удлинить паузу – она не понимала, чего мы от нее хотим, не могла адаптировать под нужды класса, как настоящий концертмейстер. Под конец класса она даже обиделась на Марию Леонидовну, которая обрушила весь праведный гнев на несчастную колонку и едва не обматерила.
«У меня нет музыкального образования, я отказываюсь работать в таких условиях» – были последние слова колонки.
– Можешь занять до зарплаты? – просит Ульяна. Она остается в прежней позе, а я сажусь на продольный шпагат.
– Вчера же было зачисление. Тебе не пришли деньги?
– Пришли, я уже потратила. – Она демонстрирует череду заказов в маркетплейсе. Кажется, там больше двадцати позиций. Ульяна заходит в корзину и показывает блокнот в деревянной обложке с закладкой в виде кожаного ремешка: – Мне срочно нужен блокнот планирования бюджета.
– А ты не пробовала меньше заказывать? – беззлобно усмехаюсь.
– Пробовала, не получается. – Она снова возвращается к заказам. – Я до часу ночи пыталась выкинуть лишнее, но здесь все нужное. Смотри, масло для волос, масло для лица, матирующие салфетки против жирного блеска на лице, массажер для лица и шеи, вибрирующий массажер для лица и шеи, нефритовый скребок для лица и шеи, три купальника…
– Три?! У тебя в шкафу есть что-нибудь кроме купальников? Ты каждую неделю в новом.
– А зачем мне что-то еще? Я шесть дней в неделю в театре, мне кроме купальников и пуантов ничего не нужно. Разве что пару выходных, но их, к сожалению, не закажешь. – Она показывает один из купальников – белый с принтом из Щелкунчиков. – Он станет моим талисманов на смотре. В нем я точно получу роль Мари.
Над нами кто-то фыркает. Поднимаю взгляд – Инга Столярова. Еще одна ведущая солистка.
– Можешь не готовиться, – саркастично кривится она. – Мари отдадут нашей талантливой Стасечке. Родиться в нужной семье еще надо уметь.
Ульяна кривится в той же манере:
– Ты так тяжко переживаешь старость. Может, пора к психологу? От тебя так и разит пассивной агрессией.
Закатив глаза, Инга отходит подальше от нас. Я одними губами говорю Ульяне: «Спасибо». Она ободряюще улыбается:
– Не слушай ее, она просто бесится, что ей уже тридцать, а она так и не стала примой.
Возможно. Но не только Инга считает, что я служу в театре по блату. В этом мы с Дианой похожи. Нас обеих обвиняют в том, что без семьи мы никто.
Я пришла в «Пастораль», когда мне было одиннадцать. Бабушка привела меня на смотр в «Щелкунчик». В большинстве постановок стало распространенной практикой, когда куклу-Щелкунчика в начале исполняет ребенок, чтобы создать иллюзию настоящей игрушки – небольшой и угловатой. Это маленькая роль, не требующая особой техники. В схватку с Крысиным королем вступает другая балерина, а после превращения Щелкунчика в Принца роль переходит третьему артисту – в «Пасторали» ее исполняет премьер или солист.
Я проходила смотр наравне с остальными девочками, которые приехали из разных балетных академий и хореографических училищ. Бабушка никогда не просила взять меня просто потому, что я ее внучка. Она всегда говорит, что русский балет держится не только на безупречной технике, но и на неподкупности. На сцену никогда не выйдет балерина, мастерство которой недотягивает до совершенства.
Глава 3
Новость о съемках в стенах «Пасторали» разлетается быстрее, чем подписчики Дианы догадываются, о чем будет сюжет сериала. Мое взбудораженное состояние перекидывается на остальных артистов, и к концу недели весь театр охвачен ажиотажем.
Решив помочь сестре, я вношу изменения не только в свою жизнь.
Если на утреннем классе всем как-то удается держаться – не без стреляющих взглядов Марии Леонидовны, – то на репетициях и между ними в «Пасторали» начинает царить хаос. Шепотки, переглядки, смешки и сплетни – в один момент артисты становятся похожи на детей, которые узнали, что в их школе будут снимать молодежный сериал. Одни переговариваются о возможности попасть в массовку, другие хотят познакомиться с актерами, третьих интересует сам съемочный процесс. В отдельную категорию входит фан-база Вячеслава Черемисова.
Когда в театр проносят первые камеры, контролировать хаос становится сложнее. Каждый старается оказаться в нужном месте в нужное время, чтобы попасть в кадр. Правда, чаще всего камеры оказываются выключенными. Поэтому хождение между ними продолжается до тех пор, пока в коридорах не образуется затор.
Чтобы утихомирить артистов, киношники и Павел Петрович пришли к единому мнению – отснять материал с репетиций и спектаклей. Что из этого будет отобрано и включено в сам сериал, не оговаривается. Но это решение удовлетворяет всех.
Впрочем, обосновавшийся, как призрак оперы, хаос не спешит покидать стены «Пасторали». Еще бы, такое событие. Последний раз камеры снимали театр два года назад, когда готовился документальный фильм о русском балете.
– Стасечка, – ласково-негодующим тоном подзывает меня к себе Татьяна Валерьевна, наш балетмейстер-репетитор. – Часики тик-так, тик-так. Вечером спектакль, а мы стоим.
Она не говорит напрямую, но я понимаю ее нажим. Сегодня меня впервые должны задействовать в сцене, но из-за того, что Диана опаздывает, съемки до сих пор не начались. Мой перерыв после показа утреннего спектакля, который и так увеличили на полчаса, закончился десять минут назад. И сейчас я – причина срыва репетиции партий Авроры с принцем Дезире из второго действия «Спящей красавицы».
Потеребив край укороченной бежевой кофты, которую мне выдали для съемок вместе с черными шортами и вязаными гетрами, подхожу к киношникам. Вместе с камерами и осветительными приборами они занимают треть репетиционного класса.
– Извините, – ловлю режиссера. – Роман?
Мне неловко от того, что приходится называть его по имени, но режиссер сам настоял на этом. Сказал, что отчества – пустая трата времени и места в памяти.
– Диана связалась с тобой? Когда она будет? – Он с нервным раздражением смотрит на меня. Будто это я виновата в срыве съемок.
– Не знаю, она мне не отвечает. – Закусываю губу, решаюсь, а затем выпаливаю: – Извините, но у нас сейчас репетиция. Я освобожусь через час.
Разворачиваюсь, но Роман придерживает меня за локоть. Его обеспокоенный взгляд бегает по классу, останавливаясь то на Татьяне Валерьевне, то на Вениамине Алексеевиче.
– Давай так, ты занимайся, а мы тебя поснимаем, чтобы зря не простаивать. Не обращай на нас внимания и не смотри в камеры, поняла?
Хмурюсь. Татьяна Валерьевна громко цокает, но держит язык за зубами. Павел Петрович ясно дал понять, что на время съемок нужно воздержаться от комментариев и потерпеть неудобства. Всем.
– Но по сценарию ваша героиня репетирует партию из «Лебединого озера», а у меня сейчас «Спящая красавица», – возражаю я.
Роман морщится.
– Думаешь, кто-то из зрителей увидит разницу? Это просто репетиция, ни костюмов, ни декораций.
– Любой балетный артист увидит разницу, – настаиваю я.
– Вот именно, – краем рта улыбается Роман. – Поверь мне, девяносто пять процентов зрителей не отличит одно от другого. Тем более из всей твоей репетиции дай бог, чтобы в сериал попали хотя бы сорок секунд. Диан, просто занимайся своим делом и ни о чем не думай. Мы сами сведем, что надо и как надо. Поняла?
– Я Стася, – тихо поправляю, но режиссер меня уже не слушает. Он обращается к операторам:
– Следите, чтобы в кадр не попало лицо партнера, он нам не нужен. Сделайте акцент на руках и ногах Павлины.
Павлина. Имя главной героини сериала.
– А лицо девушки? – уточняет один из операторов.
– Если лицо попадет, пусть будет. Крупные планы переснимем с Дианой.
Над ухом раздается насмешливый шепот:
– Я недостаточно привлекательный для кино?
Поднимаю взгляд на Глеба и вымученно улыбаюсь. Мы знакомы с академии и вместе выпускались. Именно я на последнем году обучения порекомендовала Павлу Петровичу и Людмиле Григорьевне присмотреться к Глебу. Мы с ним отлично смотримся в паре – оба среднего роста, темноволосые, с карими миндалевидными глазами. Глеба можно было бы принять за третьего близнеца, если бы не его высокие острые скулы и поникшие уголки слишком тонких губ, в то время как мои скулы скрыты за округлыми щечками, а изгиб губ напоминает бантик. Но главное, мы хорошо чувствуем друг друга. Для партнеров важно сработаться вместе. А мы с Глебом буквально одно целое. Неудивительно, что его сразу выдвинули в солисты.
Глава 4
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять – чьи-то крепкие руки подхватили меня под пятую точку и усаживают на рояль.
На рояль!
Такое кощунство в стенах театра просто непростительно. Любой концертмейстер взвыл бы, в ужасе вцепившись в собственные волосы.
Кому вообще может прийти в голову рассиживать на рояле?! Мы, в конце концов, не во вселенной Тани Гроттер, чтобы седлать музыкальные инструменты.
Со смесью смятения и возмущения взираю на того, кто посмел сгрести меня в охапку. Я, конечно, привыкла к касаниям мужских рук, но исключительно в балетных целях.
Пересекаюсь взглядом со светлыми голубыми глазами, которые ярко контрастируют с загорелой кожей. На лоб парня падают легкие завитки русых волос, а рот слегка приоткрыт. Когда губы смыкаются, кожа на подборке едва заметно морщится, образуя умильные миниатюрные ямочки, как если бы его обладатель собирался зареветь подобно трехлетке.
«Неправильный прикус» – мелькает у меня в голове.
Я знала, как выглядит Вячеслав Черемисов – актер, блогер, фаворит тринадцатилеток и просто кумир молодежи. Но я никогда не видела его «вживую». Предполагала, что мы пересечемся на съемках, но и подумать не могла, что в нашу первую встречу он окажется так близко ко мне.
Кажется, я начинаю понимать тринадцатилетних девочек.
Его дерзкий самоуверенный взгляд приводит меня в замешательство. Я открываю рот, чтобы сказать… сама не знаю, что именно, но хоть что-то. Но Черемисов перекрывает мой негодующий рот поцелуем, впиваясь в губы. От неожиданности я ошалело распахиваю глаза и слабо сжимаю его плечи, пытаясь не то оттолкнуть, не то отпрянуть сама.
Я еще никогда не целовалась.
– Стоп, снято! – объявляет Роман, и Слава отстраняется от меня. Задержав на мне недоумевающий взгляд, он делает три шага назад, позволяя мне спрыгнуть с рояля.
В моей голове не укладываются сразу две мысли. Первая – я сидела на рояле «Steinway & Sons», который старше не только меня, но и моей бабушки. Вторая – меня только что поцеловал Вячеслав Черемисов. Просто взял и поцеловал.
Для съемок, но… Я до сих пор чувствую тепло его губ.
Это нужно осмыслить. Раз уж мне не суждено переварить сэндвич, то хотя бы с произошедшим я обязана справиться.
– Пришел, увидел, победил, – одобрительно кивает ему Роман. Позади него застыла Диана с таким видом, будто я отбила у нее парня. Наверняка она представляла на моем месте себя. Впрочем, если бы не маникюр, именно ее бы и целовал Черемисов.
– Я могу идти? – хрипло выдавливаю я, заливаясь краской.
Даже если мне не разрешат, я сбегу под каким-нибудь предлогом. Пусть даже нелепым. Мне отчаянно нужно уединение. Я поторопилась, отправляя Вселенной запрос на то, чтобы мою монотонную жизнь что-то разбавило. Я не представляла, насколько съемки неорганизованный, беспорядочный – и непорядочный тоже! – процесс. Для меня это слишком.
– Подойди сюда, – подзывает меня Роман, опять игнорируя мой вопрос.
Он подводит меня к экрану, на который вывели только что отснятую сцену. Застываю, следя за тем, как Черемисов – или его герой Максим – бесцеремонно подхватывает меня, буквально вырывая из гармонии балета, опускает на рояль и нахально целует. Все происходит за считанные секунды, но для меня этот момент показался вечностью.
– Прямое попадание в яблочко, – как ребенок радуется Роман, отматывая сцену на несколько секунд назад и указывая на спектр эмоций на моем лице. – Хорошо сыграла. С первого дубля! Ты где-то занималась актерским мастерством?
Поведя плечом, пространно отвечаю:
– Я служу в театре. Мы здесь не только танцуем.
– Ну да, ну да… – бормочет Роман, задумчиво потирая подбородок. – Артистизм твоя профессиональная черта.
Пусть думает так. Это лучше, чем сказать правду о том, что я нисколько не играла. В конце концов, он прав – артисты балета не только умеют двигаться, но и «играть лицом». Это усиливает выразительность танца, делая его более живым и эмоционально насыщенным, создает убедительный образ на сцене. Помогает зрителям лучше понять историю и отношения между героями.
Мало просто выйти на сцену и повторить отрепетированный танец. Балет – это не механическое исполнение, и целое театральное искусство. Еще с академии нас учили использовать мимику и выражение лица, взгляда, чтобы передать нужные эмоции, характер и сюжет произведения. И это сложнее, чем кажется. Передать чувства голосом куда проще, чем отразить их через движения тела, жесты и мимику.
В балетных постановках, особенно в классических спектаклях, важна драматургия, и артисты должны выражать чувства своих персонажей при помощи языка тела.
Помню, в первом классе академии Глеб ляпнул:
– Зачем это нужно? Все равно же зрители не видят лиц. Где зал, а где сцена! Еще и оркестровая яма между ними.
На что педагог безапелляционно ответил так, что его слова навсегда врезались в память: