Дуб.
И если ещё останется десятая часть на ней и возвратится, и она опять будет разорена; но как от теревинфа и как от дуба, когда они и срублены, остаётся корень их, так святое семя будет корнем её.
(Исаия 6:13)
Он не помнил, сколько ему лет. Казалось, ни одно десятилетие пронеслось с тех пор, как маленьким желудем попал он в эту бескрайнюю землю лугов и полей. Сколько зим и лет прошло – только Создателю известно. Как и его имя - просто Дуб.
Он был не очень высок, потому что ветра, суховеи и метели нападали на него, одиноко стоявшего среди бескрайних просторов, особенно жестоко. Зато кряжист и вынослив. Дуб плохо помнил свое детство. Скорее всего, оно прошло под каким-то добрым деревцем, которое прикрывало его от палящего солнца. Поднявшись и принеся первые желуди, Дуб мечтал, ну если не присоединиться к далеким тенистым рощам, то хотя бы вырастить вокруг себя молодую зеленую поросль. (Да будут сыновья наши, как разросшиеся растения в их молодости; дочери наши — как искусно изваянные столпы в чертогах. Пс. 143:12).
Горластые, суетливые, вечно недовольные всем и потому забывчивые сойки разносили его желуди далеко-далеко. Весенние дожди щедро напояли богатейшие почвы Черноземья. Где-то в неведомых далях прорастали его дети; возможно, были даже дубовые рощи. Но рядом, близко — никого. Дуб печалился. Сойки иногда сообщали, что вдали поднялись и шлют ему привет молодые сильные дубы — но разве это утешение?
И Дуб утешался Словом: (Дан. 4:18) «...на котором листья были прекрасные и множество плодов, и пропитание для всех, под которым обитали звери полевые и в ветвях которого гнездились птицы небесные…»
Действительно, издавна он служил прибежищем для множества небольших животных. Летом целая ватага мальчишек-пастушков с многочисленными стадами и собаками останавливались под его сенью. Прятались от дождя и палящего зноя под кроной; между корней вырыли глубокую яму, где укрывались от осеннего пронизывающего ветра, пекли картошку. В двух саженях от земли давным-давно дятлы продолбили дупло; потом там свили гнездо белки; их вытеснили многочисленные милые сони. А как-то по весне облюбовал это местечко старый мудрый Филин. Теперь листьев на дубе становилось все меньше — засыхали мощные раскидистые ветви; корни, обугленные осенними кострищами, хоть и крепко держались за почву, питать мощный ствол уже не могли.
Дуб жил воспоминаниями, призрачными надеждами, что все-таки оставил добрый след на этой земле, и долгими неторопливыми беседами с мудрым стариком-Филином.
Это случилось зимой. Василий, земский почтальон, мужичонка, по чести сказать, так себе: склочный, сварливый, похожий на соек вечным недовольством и горластостью, неустроенный и пьющий, в очередной раз поругался с почтовыми служащими. Не дождавшись попутного транспорта, костеря на чем свет всех и вся, особо почтмейстера, приняв немного на грудь для сугреву и успокоения, Василий неистово рванул в путь. Пурга только начиналась. Взгретый и разгневанный, земский почтальон и не заметил, что ветер нарастает с каждой секундой, и снежная замять уже увела его со знакомого тракта.
На Дуб Василий наткнулся уже в сумерках и в полном отчаянии. Он, столько лет ездивший и ходивший по тракту, — заблудился. От злости почтальон даже перестал ругаться. Когда вдали послышался волчий вой, кровь в жилах остановилась. В надвигающихся сумерках Василий различил сверкающие глаза Филина. Не помня себя, он взобрался почти по голому мощному стволу и ввалился в дупло. Оно было достаточным, чтобы некрупный человек поместился там, свернувшись в калачик. Филин невероятным образом тоже остался. Волки приблизились быстро; стая была большая и опытная. А у Василия не было выбора — либо волки разорвут, либо в дупле замерзнуть. От пережитого ужаса почтальон не заметил, как заснул. Проснулся уже на рассвете. Филина не было; улетел на охоту, когда метель стихла. Волки никуда не делись; они терпеливо ждали…
Протрезвевший Василий завыл, заголосил; так обычно голосят о покойнике бабы в деревнях. Такая вот жизнь! Родителей своих он помнил плохо. Только тень отца — тихого, забитого работой и властной женою, доброго и вечно пьяного. Похоже, таким стал и Василий для своих детей — только тенью, но не тихой, а горластой, суетливой и озлобленной. Жена умерла, дочь больна… Что с сыном — Бог знает. Такие тягостные размышления почтальона, казалось, были созвучны Дубу.
После метели усилился мороз; согнутое тело затекло, боль разлилась по всем конечностям. Василия мучила жажда. Он отколупывал непослушными пальцами кусочки коры, и они были дресвою для его рта. (Притч. 20:17: Сладок для человека хлеб, приобретенный неправдою; но после рот его наполнится дресвою). «Господи, за что? Что я такого сделал? Зачем Ты допустил мое рождение? Ни дня своей жизни я не был счастлив! И теперь должен умереть в этой гробине заживо или Ты приготовил меня едой для волчьей стаи???»
Поток воплей был остановлен возвращением Филина. Пришлось тесниться. Под боком у себя Василий нащупал почтовую сумку; с большим трудом притянул ее под голову. Хищная птица спала, распластавшись крыльями по стенкам дупла. Пока не стемнело, Василий осторожно вытаскивал письма из сумки. Сначала он хотел их выбросить, чтобы освободить себе место; воспаленный разум шептал: «...ибо прах ты и в прах возвратишься» (Быт. 3:19), а бессмертная душа взывала: «Господи: (Ис. 6:8) вот я, пошли меня…»
Какой-то неизведанный доселе духовный ураган захватил Василия. Он судорожно вскрывал письма — «Как прекрасны ноги благовествующих мир, благовествующих благое!» — он не помнил, откуда эти слова, но теперь они обрели для него жгучий, болезненный смысл. Его «ноги» заблудились, его «благая весть» — чужие слезы и надежды — застряла в нем самом. Почтальон же призван доставлять почту! Вот первое — жалоба г-ну Плевако от женщины на заводоуправление. Муж погиб на производстве, ее с детьми выгнали с мизерной пенсией на улицу. Голодают, продала дочь… Куда можно продать тринадцатилетнюю девочку? Слезы беспомощности и ярости вскипели на глазах Василия. Он не выполнил даже такого простого задания, как донести жалобу отчаявшейся женщины.