Аглая
Промозглая сырость раннего утра липла к коже, забираясь под ветхую телогрейку. Аглая поежилась, кутаясь плотнее, и решительно шагнула из тесной каморки в клубящийся туман.
Деревня «Заря» еще спала, утопая в молочной дымке, лениво выползавшей с реки. Лишь где-то вдалеке тоскливо промычал первый проснувшийся бык, да петух на соседнем дворе исступленно драл горло, приветствуя рассвет, которого еще и видно не было.
Городская жизнь с ее неоновым гулом и вечной спешкой казалась теперь далеким, почти нереальным сном. Здесь, в этой глуши, время текло иначе – вязко, как патока, подчиняясь древнему ритму природы. Аглая сбежала сюда от разбитого сердца и опостылевшей офисной рутины, ища забвения и чего-то… настоящего. Пока что «настоящее» пахло прелым сеном, парным навозом и коровьим потом.
Сегодня скотный двор снова встретил ее дружным мычанием и тяжелым, густым духом. Аглая привычно взяла оцинкованное ведро, ополоснула его ледяной колодезной водой и подошла к Зорьке, своей любимице, самой спокойной и удойной корове.
Пристроив низенькую скамеечку, она обтерла теплое, упругое вымя чистой тряпицей и ловко обхватила соски загрубевшими, но все еще по-городскому тонкими пальцами. Первые тугие струйки молока звонко ударили о дно ведра.
Ритмичная работа успокаивала.
Мысли текли лениво, как речной ил. Одиночество здесь ощущалось острее, чем в многомиллионном городе, но оно было другим – не давящим, а каким-то первозданным. И вместе с ним, где-то в глубине живота, шевелилось смутное, неутоленное желание, от которого она так долго пыталась отмахнуться.
Внезапный скрип калитки заставил ее вздрогнуть.
На пороге скотного двора, словно выросший из тумана, стоял Степан Игнатьевич, председатель «Зари». Фигура кряжистая, в потертой брезентовой куртке, из-под которой виднелась мощная шея. Лицо обветренное, с глубокими морщинами, а глаза… Светлые, почти бесцветные, они впились в Аглаю тяжелым, изучающим взглядом, от которого по спине пробежал холодок.
Хозяин. Одного этого слова было достаточно, чтобы описать его.
Он молча кивнул, прошелся по двору, оглядывая коров, заглядывая в кормушки.
Аглая старалась не смотреть на него, сосредоточившись на дойке, но чувствовала его взгляд на себе – на своих руках, перебирающих соски, на том, как под ситцевой блузкой колышется ее полная грудь в такт движениям, на выбившейся из-под платка темной прядке волос, прилипшей к вспотевшему виску.
Он подошел ближе, остановился почти рядом. Запах его тела – резкий, мужской, смешанный с запахом табака и чего-то еще, непонятного, терпкого – ударил в ноздри.
«Все в порядке?» – голос у него был низкий, с хрипотцой, словно простуженный.
«Да, Степан Игнатьевич, все хорошо», – пискнула Аглая, не поднимая глаз, чувствуя, как краска заливает щеки.
Он постоял еще мгновение, словно чего-то ожидая, потом так же молча развернулся и вышел. Аглая выдохнула, только когда его тяжелые шаги затихли вдали. Сердце колотилось как сумасшедшее. Этот взгляд… В нем не было ничего непристойного, но он раздевал, проникал под кожу, оставляя после себя странное, будоражащее ощущение.
Не успела она опомниться, как у ворот снова кто-то появился. На этот раз скрип был другой – легкий, почти игривый.
Виктор Павлович, председатель соседнего, процветающего хозяйства «Новый Путь», собственной персоной. Моложе Степана лет на пятнадцать, подтянутый, в модной кожаной куртке, даже здесь, на скотном дворе, он умудрялся выглядеть так, словно сошел со страниц журнала. Темные волосы аккуратно зачесаны, на губах – легкая, чуть насмешливая улыбка, а в карих глазах плясали бесенята.
«Аглаюшка, доброе утро! Вся в трудах, как пчелка», – его голос был бархатным, обволакивающим. Он подошел ближе, и Аглая уловила тонкий аромат дорогого парфюма, так не вязавшийся с обстановкой.
«Здравствуйте, Виктор Павлович», – Аглая снова покраснела, но на этот раз смущение было другим, более кокетливым.
Его взгляд скользнул по ней – открыто, оценивающе, но без тяжести степановского. Он задержался на ее губах, потом на груди, и Аглае показалось, что он видит ее насквозь, читает все ее тайные мысли.
«Слышал, Степан Игнатьич вами не нарадуется. Говорит, такой работницы у него отродясь не было», – он подмигнул. – «Может, и нам в «Новый Путь» такая красавица пригодилась бы? У нас и условия получше, и техника поновее».
Аглая смущенно пробормотала что-то невразумительное. В этот момент из конторы вышел хмурый Степан. Увидев Виктора рядом с Аглаей, он нахмурился еще больше.
Немая сцена. Аглая почувствовала себя теннисным мячиком, который вот-вот начнут перебрасывать через сетку. Напряжение между двумя мужчинами было почти осязаемым, и она, к своему удивлению, ощутила в этом что-то пьянящее.
Степан
Степан Игнатьевич вернулся в свою тесную контору, пахнущую старыми бумагами и дешевым табаком. Образ Аглаи стоял перед глазами. Молодая, ладная. Грудь под простенькой блузкой так и ходила ходуном, когда она доила – высокая, упругая, так и просилась в мужскую руку.
А задница… Когда нагибалась, юбка натягивалась, обрисовывая крутые, полные бедра. Слюна невольно скопилась во рту. Давно он так на баб не заглядывался. После смерти Марфы словно отрезало. А тут… эта городская фифа, с ее нежной кожей, еще не загрубевшей от работы, с этими испуганными, но любопытными глазами.
Он вспомнил, как ее пальцы ловко перебирали соски Зорьки, как влажно блестели ее губы, когда она облизывала их от напряжения. Захотелось самому припасть к этим губам, попробовать их на вкус, а потом сжать в своих лапищах эту податливую плоть, услышать ее стон.
Он уже представлял, как сорвет с нее этот простенький платок, зароется лицом в ее темные, пахнущие луговыми травами волосы, как его руки будут исследовать каждый изгиб ее тела, такое мягкое, такое женственное под грубой тканью.
И этот хлыщ, Виктор… Степан скрипнул зубами. Видел он, как тот обхаживал Аглаю, как змеем перед ней вился. «Условия получше»… Тьфу! Знал он его условия. Бабник, каких свет не видывал. Перепортил всех девок в округе.