Поворот к «Солнышку» мелькнул справа. Я не притормозила.
В зеркале заднего вида улыбающееся солнце на вывеске медленно уменьшалось, превращаясь в жёлтую точку. Потом исчезло. Вместе с моей прежней жизнью — той, где я была законопослушным врачом-педиатром, а не женщиной, увозящей чужого ребёнка.
Тимофей ковырял киндер-сюрприз на заднем сиденье. Шоколад таял на пальцах — утро выдалось на редкость тёплым для февраля.
— Мама Ника, а почему мы не поехали в садик?
Пару часов назад его отца увезли в наручниках.
«Его арестовали…», — голос Платона утром был сломанным. — «Вытащили прямо из машины...»
Как последнего преступника. Моего Леона. Который вчера ночью держал меня на коленях, шептал «выходи за меня» между поцелуями. А утром оставил свои часы на тумбочке — швейцарские, винтажные. Будто знак, что времени больше не осталось.
Знал? Чувствовал, что это последнее утро?
— У нас секретное задание, помнишь?
— Точно! Мы шпионы! — Он помолчал, потом тише: — А папа тоже на секретном задании? Он вчера не пришёл пожелать спокойной ночи.
Сердце сжалось.
— Да, солнышко. У папы очень важное задание.
— А когда он вернётся?
— Скоро. Очень скоро.
Господи, дай мне сил не расплакаться прямо сейчас.
Телефон взорвался. Платон. Второй раз за сегодня.
— Родной, мне нужно ответить.
Съехала на обочину. Вышла, отошла подальше. Февральский ветер тут же нашёл все щели в пальто.
— Где ребёнок?
Голос холодный, чужой. Не тот, каким он говорил утром — тогда была паника, злость, боль за друга. Сейчас — лёд. Я никогда не видела Платона лично, только слышала от Леона — лучший друг, партнёр, правая рука.
Теперь этот человек говорит со мной как с проблемой.
— В машине. Что тако...
— Слушай внимательно. Если сделаешь глупость — отдашь его Марине, поедешь в полицию — пеняй на себя. Из-под земли достану. У Леона хватает проблем.
Вернулась к машине. Холодный металл обжёг даже через пальто.
— Платон, объясни. Что происходит?
Молчание. Потом выдох — тяжёлый, усталый.
— Что происходит? Ты подписала акты списания оборудования. Тридцать миллионов, Ника. Схема простая — старое оборудование списывается, государство покупает новое отечественное. Импортозамещение.
— Да, я помню. Аппараты ИВЛ, томограф. Они все иностранного производства, пять лет работы, ресурс ещё не выработан, но расходников не достать.
— В том-то и дело. — Голос стал жёстче. — В подписанных тобой актах подтверждается полный износ, что действительно старое. И может быть продано по оценочной стоимости. Заниженной в несколько раз от фактической.
Колени дрогнули, пришлось опереться на капот.
— Что? Но я подписывала... я читала первые страницы! Там не было про сильный износ!
— А последние?
Память лихорадочно метнулась назад. Петренко. Кипа документов. Я устала, читала первые листы каждого акта. Дальше — подписывала автоматически.
— Я... я не дочитала до конца. Петренко сказал — стандартная процедура списания.
— Стандартная. — В голосе Платона появилась горечь. — Только благодаря твоей подписи фактически исправное и рабочее оборудование сначала списывается как негодное, а потом — внимание — продаётся как работающее. Частной клинике. За десять процентов от реальной стоимости. Угадай, чьей клинике?
— Нет...
— Да. Клинике Леона. На бумаге выглядит так: ты подтвердила, что оборудование можно продать, а Леон купил. Мошенничество в особо крупном размере. С его стороны тоже нашлась крыса.
Тоже. Значит, я — первая крыса?
Фура пронеслась мимо. Брызги грязи веером. Холодная жижа на лице смешалась с горячими слёзами.
— Но это же очевидная подстава!
— Более очевидная, чем кажется на первый взгляд. Те, кто решили подставить Леона, облажались, по-другому не скажешь. В нескольких актах различаются данные. Противоречат друг другу. В общем — грубая работа. Но твоя подпись подлинная, Ника. На каждой странице.
Проблеск надежды.
— Значит, это доказывает...
— Это даёт зацепку. Тонкую. Слушай — домой не заезжайте с Тимофеем. Ни к себе, ни к Леону. Следователь в любом случае вызовет тебя на допрос. Смени симку. Фактически пока доверенность не аннулирована, ты не нарушаешь закон. Но Марина займётся этим уже сегодня, уверен.
— Но… куда нам ехать?
— К друзьям. День-два переждать. Не больше. Думаю, получится выпустить его под подписку, уже работаем над этим.
— Платон. Леон... он что-то передавал?
Долгая пауза. Потом:
— Нет.
Отключился.
Стояла на обочине. Мимо проносились машины. Обычные люди в обычный вторник.
А я — женщина, которая своей преступной небрежностью, глупостью, доверчивостью подставила любимого.
Он ничего не передал. Ничего. Даже проклятия.
Может, уже знает? Знает, что это моя подпись на документах? Что это я...
Когда я лечила Тимофея от пневмонии, не знала, что влюблюсь в его отца. Пять дней назад впервые поцеловала Леона, а вчера он сделал предложение — я сидела у него на коленях, растрёпанная, счастливая.
Сегодня из-за меня он арестован.
Внутренности скрутило в тугой узел. Прижала кулак ко рту, вгрызлась в костяшки до крови. Медь на языке. Боль отрезвляет, не даёт провалиться в отчаяние.
Не имею права на истерику. Я должна уберечь хотя бы Тимофея. Раз подвела его отца.
Вернулась к машине. Ноги подгибались, пришлось опереться на дверцу, прежде чем сесть за руль. Глянула в зеркало заднего вида — глаза красные, опухшие. Достала салфетку, вытерла лицо, попыталась улыбнуться. Вышла оскаленная гримаса. Ещё попытка — чуть лучше.
Соберись, Правдина. Ребёнок не должен видеть твою панику.
В салоне пахло шоколадом, расслабляющий и успокаивающий запах.
Он уже расправился с киндером и теперь собирал миниатюрного робота из жёлтого пластикового яйца.