Глава 1.
В комнате было тихо, как в аквариуме. Только тиканье старых круглых часов над дверью отмеряло секунды, разбивая тишину на ровные, безжалостные доли. За окном тянуло серым зимним вечером, стекло чуть подмерзло изнутри, и от батареи под подоконником поднимался ленивый тёплый воздух, заставляя прозрачную занавеску едва-едва колыхаться.
Алексия сидела у окна и держала в руках кружку с остывающим травяным чаем. Пара почти не было, но кружку она не отпускала — пальцам нужно было за что-то цепляться. На коленях лежала раскрытая книга, та самая, купленная когда-то по привычке — про детскую психологию и игровые методики обучения чтению. Страница уже десять минут была одна и та же, буквы расплывались, превращались в ровный серый узор.
Она вздохнула и всё-таки закрыла книгу. Щёлкнула закладка с вырезанной из открытки жёлтой ромашкой. Педагог по образованию, учительница начальных классов, женщина, которая когда-то могла одним движением руки превратить шумный класс в внимательных слушателей, сейчас не могла заставить слушать собственную голову. Там вяло клубилась одна и та же мысль: «Я же всё делала правильно. Разве нет?»
Ей было тридцать семь. Возраст, который в объявлениях о работе называют «предпочтительно до…», а в жизни — «ещё не поздно». Средний рост, тонкие запястья, ключицы, обозначенные слишком чётко. Щёки немного впали, но лицо оставалось красивым — светлая кожа с лёгким румянцем, крупные карие глаза, в которых привычно застыло внимательное, мягкое выражение. Волосы — каштановые, с редкими серебристыми нитями у висков — она обычно собирала в простой пучок: так удобнее было и в школе, и дома. Сейчас несколько прядей выбились и мягко щекотали шею, но поправлять их не хотелось.
Когда-то её ученики говорили: «У нас самая добрая учительница. Она не кричит, она объясняет». Родители приносили букеты, шоколадки, детские рисунки, на которых она была то феей, то принцессой, то волшебницей в очках (хотя очков она никогда не носила). Весь её мир тогда помещался между звонками, тетрадками в клёточку и детскими голосами, наперебой рассказывающими, кто что увидел из окна.
Она любила эту работу. Любила так, что, уходя, снова и снова вспоминала запах школьного коридора, смешанный из влажной тряпки, мела и яблок в портфелях; шум перемены, когда мальчишки будто сразу превращались в маленький ураган; неуклюжие обнимашки первоклашек, которые, порой забываясь, прижимались к ней щекой к животу. Тогда это было просто мило.
Потом — перестало быть «просто».
Она узнала о беременности поздней осенью — помнила тот день, как чужой фильм: полутёмный коридор поликлиники, белый кафель, стул с облезлой краской, запах хлорки и дешёвого мыла. Врач, женщина с усталым голосом, сказала: «Срок небольшой, но всё в порядке». Алексия тогда вышла на улицу и впервые за много лет поймала себя на том, что идёт и улыбается просто так, без причины, а прохожие ей улыбаются в ответ.
Она сразу представила маленькую ладонь в своей руке, раскрашенные фломастерами рисунки на холодильнике, детскую кроватку, завешанную тканью с облаками. Представила, как будет рассказывать сказки — не записанные в книгах, а свои, выдуманные. Представила, как объясняет буквочки, как тот самый ребёнок запинается на слоге, а потом вдруг складывает слово и смотрит на неё так, будто только что открыл Вселенную.
Муж тогда тоже вроде бы радовался. «Ну, наконец-то, — сказал он, — будем жить как люди». Она смутилась от этих слов, но смущение списала на гормоны. Они давно уже жили «как люди» — в трёхкомнатной квартире, с аккуратным ремонтом, двумя зарплатами и молчанием по вечерам. Телевизор говорил чаще, чем они друг с другом. Ребёнок, как ей казалось, должен был растопить лёд.
Беременность она берегла, как драгоценность. Перестала носить тяжелые сумки, перестала проверять тетради допоздна, отказалась вести кружок. В школе с пониманием отнеслись, коллеги сочувственно переглядывались и говорили: «Ты только не нервничай, тебя мы прикроем». Она и правда старалась не нервничать. Сидела дома, читала, вязала крошечные пинетки — белые, с маленькими голубыми полосками. Вечером ставила на стол чашку с травяным чаем, щедро сыпала туда мелиссу, ромашку, пустырник. Ей казалось, что так она убаюкивает не только себя, но и того, кто жил под сердцем.
Травы вошли в её жизнь тогда же. Она купила первую серьёзную книгу по фитотерапии, прочитала про свойства зверобоя, чабреца, листа смородины. Ей нравилось ощущать, как закипает вода, как сушёные листики оставляют лёгкий дымный след запаха в воздухе, как кружка нагревает ладони. Тело успокаивалось, душа тоже.
Она уже успела придумать, как оформит детский уголок: мягкий ковёр, низкий стеллаж с книгами, кукольный домик, даже если будет мальчик — почему нет. Дети разные. Кто-то любит машинки, кто-то — плюшевых зверей. Она будет слушать, а не навязывать.
Всё сломалось в один день, который пах железом и лекарствами.
Боль накатила внезапно, как волна, когда она на кухне мешала тесто для сырников. Сначала показалось: потянуло поясницу, бывает. Потом тянущее превратилось в режущее, дыхание сбилось, ложка выпала из руки, тесто шлёпнулось на стол. Она оперлась руками о край стола, пытаясь дождаться, когда отпустит. Не отпустило.
Скорая, коридор, белые стены, холодные пальцы медсестры на запястье, короткая фраза врача «спокойно, сейчас всё сделаем». Потолочные лампы, бегущие над глазами, как кадры старого фильма, запах халатов и что-то ещё — пряный, неприятный, похожий на страх.
Потом была пустота. Тихая палата, тишина внутри. Будто звук выключили. Никого в коридоре. Только её собственное дыхание, и где-то вдали, на другом конце больницы, детский плач — свежерождённый голос, тонкий, требовательный. Он бил по нервам, как ножом. Соседка по палате, пожилая женщина, отвернулась к стене и тихо крестилась.
Когда муж пришёл, она, наоборот, ожила. Поднялась на подушках, поправила больничную сорочку, сглотнула ком в горле.
— Он… — начала было она, не зная, как говорить о том, чего нет.
Глава 2
Ночь на даче застыла в густой, вязкой тишине — такой, где каждый звук ощущается как прикосновение. Треск старой печки, тихий шорох веток по крыше, далёкое, почти угадываемое фырканье соседской собаки за забором… всё сливалось в одно ровное дыхание пространства. Алексия сидела на диване, поджав ноги под себя, глядя на раскрытую книгу так, будто она могла в любую секунду шевельнуться.
Лампа на столике едва потрескивала — старый провод, древняя перекладинка, всё как в домах, где время идёт чуть медленнее. Свет падал на книгу так, что золотистые прожилки орнамента то исчезали, то вновь проступали из желтоватой ткани переплёта. Алексия поймала себя на том, что смотрит не на строки, а на эти прожилки — будто что-то живое перебегало под кожей страницы.
Она откинулась на подушку, подняла кружку с травяным чаем — он уже остыл, но всё равно пах так, как пахла уверенность: сушёная липа, ромашка, капля мёда. Она сделала глоток, и тепло скользнуло внутрь, напоминая, что тело ещё здесь, живое, реагирующее, способное.
Способное… на что?
Мысль пришла сама, как всплеск на воде.
Она вспомнила больничный коридор — запах металла, хлорки и пустоты. Вспомнила взгляд мужа, отведённый в сторону, как будто ему было стыдно смотреть на неё… или на свою собственную слабость. Вспомнила пинетки — недовязанные, брошенные в пакет. Вспомнила, как после выписки её пальцы дрожали, когда она пыталась завести старый чайник, а взгляд всё время натыкался на пустое место в комнате, где могла бы стоять детская кроватка.
Пальцы сами сжались вокруг кружки, будто чай мог согреть не только руки, но и ту зияющую дыру, что жила теперь внутри.
— Достаточно, — прошептала она в тишину. — Просто… достаточно.
Будто в ответ ветер за окном ударил порывом в ставни, заставив их дребезжать.
Алексия снова взглянула на книгу.
Страница, на которой она остановилась, начиналась странным абзацем:
*«Коли земля спит, не тревожь её громом — дотронься тихим сердцем. Травы ведают то, что забыли люди. А духи ведают то, что забыли травы. И сила хранителя не в крике, но в тишине». *
Она провела пальцем по словам — и вздрогнула.
Кожа под подушечкой пальца будто коснулась не бумаги, а чего-то тёплого.
Как живое дыхание.
Она отдёрнула руку, моргнула. Книга, конечно, лежала спокойно. Просто старая бумага, пожелтевшая, плотная, сухая. Но что-то в ней было… другое.
Представь себе, что мир больше, чем ты думаешь, — сказала бы её бабушка.
И что иногда книга — это не книга.
Алексия поставила кружку рядом, разгладила страницу, снова наклонилась.
Буквы словно чуть светились — может, игра света от лампы, а может… она устала.
Очень устала.
Пальцы скользнули вниз — туда, где текст становился плотнее.
И именно в этот момент в доме что-то тихо щёлкнуло.
Как будто старый замок на двери задвинулся сам собой.
Алексия подняла голову.
— Кого ещё принесло? — спросила она вполголоса, по инерции.
Но никакого человека не было. Только ветер, и лампа, и шорохи старого дома.
Она снова хотела закрыть книгу — но взгляд зацепился за неприметную строчку сбоку, будто случайно выведённую:
*«Когда сердце истощено, земля откликается первому чистому слову». *
Она не знала, почему эти слова ударили так глубоко. Может, потому что она действительно была истощена. Может, потому что давно никто не откликался на её сердце — ни муж, ни судьба, ни даже собственное тело, которое подвело её в самый важный момент.
Она накрыла книгу ладонью — и в ту же секунду почувствовала лёгкое пощипывание кожи, будто внутри переплёта прошёл ток.
— Так… — прошептала она, — что со мной не так? Или… с тобой?
Лампочка моргнула.
Снаружи за окном вдруг прошёл долгий, низкий ветер. Не свист, не порыв — именно ветер, старый, хриплый, словно шаги по листве.
И от этого звука в груди Алексии что-то отозвалось.
Давно забытое чувство: как в детстве, когда веришь, что ночью в саду под яблоней могут ходить существа, которых взрослые не видят. И что мир чуть-чуть распахивается, стоит тебе подумать о нём всерьёз.
Она вздохнула и закрыла глаза.
Если бы я могла уйти отсюда…
Начать сначала…
Не в этой пустоте, не в этой тишине, не на этих руинах прошлого…
Если бы жизнь дала мне ещё один шанс…
Она сама не заметила, как сжала книгу чуть сильнее.
Тёплый воздух в комнате дрогнул.
Пахнуло — невероятно ярко — мятой.
Но она не заваривала мяту.
Потом бергамотом.
Потом — сушёной васильковой травой, той, что растёт только в горах, где она никогда не была.
Алексия открыла глаза.
Внутри книги — между страниц! — что-то светилось.
Тонкая золотистая линия, как солнечный луч в пыли, но она была под бумагой.
Она резко выдохнула.
— Нет-нет… я сплю? Или…? Стоп.
Она не успела договорить.
Комната качнулась — как лодка на тихой воде.
Лампа удвоилась, стены расплылись, воздух стал густым, тяжёлым.
Алексии показалось, что она падает — но не вниз, а куда-то внутрь, туда, где слова перестают быть словами, а становятся путём.
Свет в книге вспыхнул.
Ветер за окном оборвал последние звуки.
И мир растворился.
---
Падение было мягким. Не удар, не толчок — а как будто кто-то подхватил её на руки, удержал и опустил на что-то мягкое и тёплое.
Она услышала звук.
Плач.
Тонкий, испуганный, детский.
И с этим звуком Алексия открыла глаза.
Над ней висел балдахин — старый, вышитый тёмно-вишнёвым шёлком. Воздух пах дымом, сушёными травами и чем-то кислым — как в старом доме. Глаза нашарили стену — каменную. Не штукатурка, не обои — камень.
Она рывком села.
— Где я?..
Голос прозвучал хрипло, будто её давно не слушали.
В углу комнаты, на низком ковре, сидела девочка. Худенькая, с огромными глазами. В руках она держала куклу — тряпичную, плохо сшитую, но обнимаемую так, будто это единственное, что у неё есть.
ГЛАВА 3
Утро пришло слишком быстро. Едва серые стены комнаты начали принимать очертания, как воздух уплотнился, пропуская в себя влажный холод. Не было привычного щебета птиц, не было даже звука шагов на дворе — будто мир снаружи ещё не проснулся или не хотел просыпаться вовсе.
Алексия открыла глаза, и первые секунды ей понадобились лишь на то, чтобы вспомнить: это не сон. Не больничная палата. Не дача, где в окна стучал ветер и пахло яблоками на сушке. Здесь запах был другой — камень, дым, чуть нотки кислого вина, застоявшегося в кувшине. И ещё — тонкий, неожиданно знакомый аромат… подсушенной лаванды. Она не могла понять, где он, пока не увидела: под подушкой аккуратно лежал маленький мешочек, перевязанный бечёвкой.
Кто его положил?
Когда?
Зачем?
Она протянула руку, взяла мешочек и приблизила к лицу.
Да, лаванда. Чистая, сухая.
Точно такая, какую она сушила сама летом под навесом на даче.
Странное, растягивающее сердце тепло разлилось внутри. Будто кто-то здесь, в этом суровом месте, попытался дать ей маленький знак поддержки. Или же… прежняя девушка, в чьём теле она оказалась, любила этот запах. Алексия поёжилась от неожиданного чувства — будто прикоснулась к чьей-то прошедшей жизни.
Рядом на узкой кроватке свернулась девочка. Она спала, прижав к себе куклу. Лицо было тонким, почти прозрачным. Волосы — спутанные, темноватые, как туман перед дождём. Её дыхание было тихим, слишком тихим для ребёнка, привыкшего кричать, смеяться, жить без страха.
Она похожа на меня, — подумала Алексия неожиданно. — Такая же зажатая тишиной.
Алексия осторожно коснулась её плеча.
— Просыпайся, солнечная. Нам нужно готовиться.
Девочка моргнула, словно боялась открыть глаза полностью. Но когда увидела лицо Алексии — расслабилась, чуть кивнув, будто принимая её власть над новым утром.
---
Агна принесла тёплую воду в глиняном тазу — пар поднимался густой, с ароматом сушёного тимьяна.
— Это для вас, панна. Помыться перед дорогой. Вы должны показать господину достойный вид.
Тон был нейтральным, но глаз у служанки стал теплее — едва заметно. Будто вчерашние слова Алексии оставили в ней след, тонкий, но значимый.
— Спасибо, Агна, — сказала Алексия.
Она присела к тазу, смочила руки, провела по лицу. Вода была шершавой, жёсткой, но всё равно освежала. В отражении на поверхности она увидела лицо — молодое, но бледное, с кругами под глазами, с длинными светлыми волосами, растрёпанными после сна. Глаза — не её карие, а серо-голубые, удивительно глубокие, будто хранили целый мир, полный невыговоренных слов.
Это я? Или не я?
Мысль снова ударила.
Но когда девочка подошла ближе и тихо спросила:
— А можно мне тоже?
— Конечно, — ответила она, даже не задумываясь.
И это «конечно» было самым естественным словом в мире.
---
Одежда, которую принесла Агна, напоминала о суровой действительности.
Сорочка из плотной ткани.
Корсаж, слегка перетянутый — видно, прежняя хозяйка была более хрупкой.
Тёплый плащ с меховой отделкой — грубоватой, но тёплой.
Шерстяные чулки.
Высокие сапоги, которые придётся разносить.
Девочке достались вещи хуже — платье, явно с чужого плеча, чуть большеватое, но ещё крепкое, и плащ, на котором виднелись следы старых штопок.
— Они что, специально даёт нам самое старое? — тихо спросила Алексия, поднимая плащ девочки.
Агна замерла.
Потом тихо сказала:
— Лучше так, панна. На новых вещах было бы видно, что они дорогие. А дорога… не всегда безопасна.
Подтекст она не озвучила.
Грабители? Наёмники? Бездонная пустошь?
Но Алексия уловила смысл сразу.
— Значит, берём всё, что поможет выглядеть… неприметно.
Агна кивнула.
---
Когда они спустились в нижний зал — большой, пустой, с высоким потолком и тремя массивными окнами — там уже ждали люди. Трое мужчин из прислуги, которые переглядывались испуганно, словно боялись, что панна вдруг умрёт на их глазах. Старая тётка, перебирающая сухари в корзине — видимо, пищу в дорогу. И ещё — молодой мужчина в кожаной куртке, с мечом у пояса.
Он шагнул вперёд.
— Панна Алексия, — произнёс он холодно. — Я от господина. Проверить, готовы ли вы к пути.
Алексия выпрямилась.
— Готовы, — ответила она спокойно.
Он оглядел её — взгляд будто ножом резал.
Она видела, что в этом взгляде нет сочувствия. Есть только равнодушие. И лёгкое презрение — как к лишнему баулу на чужой телеге.
— Господин велел сказать, — продолжал мужчина, — что телеги будут сопровождать четыре стражника. Но только до границы земель. Дальше… — он посмотрел в сторону двери, будто боялся, что за ней кто-то услышит, — дальше никто не пойдёт.
— Я знаю, — ответила она. — Агна мне сказала.
Он кивнул.
— Тогда собирайтесь. Через полчаса выезжаем.
Когда он ушёл, девочка тихо прошептала:
— Он злой.
— Нет, — ответила Алексия, — просто пустой.
Девочка не поняла, но кивнула.
---
У ворот стояли две телеги — деревянные, крепкие, но старые. На одной — сундуки, ткань, мешки. На другой — тёплые одеяла, корзины с едой, кувшины. Лошади переминались с ноги на ногу, парили в холодном воздухе.
И всё это — на фоне той самой серой пустоши, которую она видела из окна. Земля была тяжёлой, вязкой, от дождей и холода. Дорога — едва заметная колея, забитая прошлогодними листьями.
Девочка крепко держала её за руку.
— Панна, — рядом тихо сказала Агна. — По пути… не разговаривайте громко. И… не всматривайтесь в туман. Он… играет.
— Играет? — переспросила Алексия.
— Да. Показывает то, чего нет. Или то, чего боишься.
Она хотела сказать «я не боюсь», но это была бы ложь.
Страх был — но он шёл рядом с решимостью, как старый знакомый.
— Агна… — Алексия задержала её руку. — Спасибо тебе.
Лицо служанки впервые смягчилось.
— Езжайте, панна. И… вернитесь живыми.
ГЛАВА 4
Утро выкатилось из тумана без солнца — просто серый свет стал чуть менее густым, и мир перестал быть совсем чёрно-белым. Костёр, который стражники дожигали до тлеющих углей, уже почти не грел, только отдавал в воздух запах копоти и недогоревшего хвороста. Лошади фыркали, пар вырывался из их ноздрей короткими облачками. Телеги блестели влажным деревом — ночью прошёл мелкий, въедливый дождь.
Алексия проснулась от того, что спина заныла от жёстких досок. Она даже этому была благодарна: физическая боль была понятной, честной, в отличие от того, что жило у неё под рёбрами уже несколько лет.
Девочка спала, свернувшись клубочком, уткнувшись носом ей в плечо, плащ сбился, открыв худые коленки. Тонкая кожа, голубоватые жилки, будто кто-то нарисовал их простым карандашом. Алексия аккуратно натянула плащ обратно, пальцами проверила, не промокла ли ткань.
— Встаём, солнечная, — шёпотом сказала она. — Нам ещё дорога сегодня.
Девочка зашевелилась, моргнула, и первое, что сделала — посмотрела не на небо, не на людей, а по сторонам, туда, где растворялись в тумане руины караван-сарая, остатки стены, чёрные провалы окон. На мгновение её взгляд задержался на разломанном углу, где ночью сидел домовой. Там теперь никого не было.
— Он ушёл, — констатировала девочка тихо.
— И слава богу, — буркнул один из стражников, услышав. — Меньше мерзостей — легче жить.
Алексия посмотрела на него спокойно.
— Вчера он просто взял маленький кусок печенья, — напомнила она. — Ни у кого ничего не отнял.
— Это сейчас, — сплюнул мужчина. — А потом такой же влезет в дом и задавит ночью. Я знаю истории.
«Истории ты знаешь, — подумала она. — А он знает голод».
Но спорить не стала. Слишком рано, слишком сыро и слишком мало у неё пока было права голоса в этом мире. Право придётся ещё добыть.
---
Дорога тянулась, как мокрая нитка — липкая, цепкая, не дающая сделать ровный шаг. Телеги медленно ползли вперёд, лошади тщетно пытались держать ритм, но иногда всё равно оступались в грязь. Туман будто опустился ещё ниже, заглатывая их, как рот, не желающий выпускать добычу.
Алексия сидела на краю телеги, прижимая к себе девочку и щурясь, чтобы различить хотя бы что-то дальше нескольких шагов. Мир был полусонный: очертания деревьев размыты, холмы превращены в серые пятна, небо — в нечёткий потолок.
И всё равно среди этой серости она различала… оттенки.
Вот там, левее, туман густее, тяжелее. Там — что-то прячется.
Вот справа — воздух чуть светлее, как будто под ним живёт трава.
Вот впереди — полоска земли плотнее, словно утрамбована другими, чужими шагами.
— Там когда-то ходили люди, — неожиданно подумала она вслух.
— Где? — девочка подняла голову.
— Там, — показала она на невыразительную на первый взгляд полоску земли. — Видишь? Никаких следов, но… она отличается.
Девочка всмотрелась серьёзно, как взрослая.
— Вижу, — кивнула. — Там… легче.
Слово «легче» было неожиданно точным.
И Алексия поймала себя на том, что смотрит на мир уже не как на врага, а как на сложную задачу: где земля ещё держит память, а где — чистая пустота.
Лес справа стал ближе, деревья подошли почти к самой дороге. Их стволы были покрыты лохмотьями лишайника, ветки скрючивались, как руки стариков. Но там, где среди мха и коры виднелись редкие зелёные прожилки, она ощущала самое слабое дыхание жизни.
И с этим дыханием приходили они.
Сначала — тени.
Слева, у самого края зрения, что-то шевельнулось. Как будто из дерева выскользнула фигура ростом чуть ниже человеческого, с длинными руками и слишком большими глазами. Она не приближалась — просто шла параллельно, в глубине леса, повторяя ритм телеги.
Потом ещё одна. Ниже, плотнее, с массивной головой и руками, которые казались мохнатыми. Она тащила что-то за собой — то ли ветку, то ли собственный хвост.
— Не смотри туда, — шепнул один из стражников, заметив, что взгляд Алексии ушёл в сторону. — Ещё уведут.
— Кого? — уточнила она.
— Да хоть тебя саму, панна. Люди, кто долго смотрит на туман, потом… — он поморщился, не найдя слова, — не возвращаются прежними. Если вообще возвращаются.
«Я уже не прежняя», — подумала она. — «Но меня это сюда и привело».
Девочка, напротив, смотрела по сторонам жадно.
Её глаза бегали — туда, где шевелился туман, где мелькали фигуры, где форма деревьев казалась слишком человеческой.
— Ты видишь их? — спросила Алексия вполголоса.
— Да, — так же тихо ответила девочка. — Они… как и мы. Бедные.
«Как и мы».
Эта формулировка почему-то тронула сильнее всего.
---
Ближе к полудню туман стал тоньше, но не исчез. Он, казалось, собрался в один, особенно плотный вал впереди. Дорога уходила прямо в него, как в стену.
Стражник, который ехал первым, поднял руку, останавливая караван.
— Граница, — коротко бросил он.
— Какая? — не сразу поняла Алексия.
Он обернулся, глянул на неё поверх плеча.
— Ваших земель, панна. Там дальше… уже ваша собственность.
Голосом он говорил «ваша собственность», а глазами — «ваша проблема».
Алексия встала на телеге, держась за край борта.
То, что открывалось дальше, нельзя было назвать ни лесом, ни полем. Это было… пространство, отгороженное туманом. Та самая стена, которую она ещё вчера представляла себе скорее метафорой, оказалась вполне реальной: плотный, густой слой белёсого марева, из которого торчали верхушки чёрных деревьев.
— И никто… не заходил туда? — спросила она.
Стражник хмыкнул.
— Иногда заходили. Те, кому жить надоело. Назад… — он пожал плечами, — мало кто возвращался. А если и возвращался — то молчал. А молчание хуже, чем крики.
Девочка вцепилась в запястье Алексии так, будто хотела удержать её от любых решений.
— Нам туда? — спросила она.
— Нам — туда, — спокойно ответила Алексия. — Там… наш дом.
Слово «наш» прозвучало неожиданно уверенно.