Тишина в Сердце Леса была особенной. Она не была мертвой или пустой — она была насыщенной, густой, словно старый мёд, сотканной из шепота веков, хранимых древними дубами, из дыхания мхов, из биения подземных ключей. Воздух, пахнущий влажной землёй, прелыми листьями, цветущей папоротниковой выпью и озоном, колыхался в такт медленному, мощному пульсу земли. Здесь, в самой глубине академии «Лесовещ», в священной роще, куда не ступала нога простого ученика, царил закон Правды — изначальный порядок вещей.
Волхв Игнат стоял на коленях у подножия самого старого дуба, чей исполинский ствол, покрытый морщинами коры, был шире, чем десять человек, взявшихся за руки. Его плащ из грубой серой ткани сливался с цветом лесной подстилки, а длинные седые волосы и борода, заплетённые в простые косы, казались продолжением свисающих с деревьев лиан. Но его поза была подобна натянутой тетиве, а руки, воздетые к небу, не дрожали ни единым мускулом. Глаза, цвета старого золота, горели напряжённым внутренним огнём, отражая всполохи энергии, что играли в воздухе вокруг него.
Перед ним, на куске небелёного холста, испещрённом защитными рунами, лежала Пряжка.
Она не сверкала и не слепила. Выкованная из тёмного, почти чёрного металла, она казалась куском ночного неба, упавшим на землю. Её форма напоминала стилизованную молнию, окружённую вихрем, и от неё исходил низкий, утробный гул — отзвук далёкой, но могучей грозы, запертой в металле. Громовая Пряжка. Наследие его крови, его рода, его дар и его проклятие. Артефакт, вобравший в себя силу самого Перуна.
— Слышу тебя, Отец-Громовержец, — прошептал Игнат, и его голос, низкий и рокочущий, слился с гудением артефакта, стал его частью. — Крови своей не предам. Силу свою не расплескаю. Внемли мне.
Он знал, что идет против воли Совета Волхвов. Консерваторы, во главе с суровой и непреклонной Мареной, настаивали на том, чтобы запереть Пряжку в Каменное Логово — древнее хранилище под академией, под семью печатями и заклятьями. «Сила слишком опасна, Игнат! — говорила она на последнем совете, её голос был холоден, как зимний ветер. — Она привлечет тех, кто жаждет не созидания, но разрушения! Она слепа и яра, как сама стихия!» Новаторы же, ведомые блестящим, амбициозным и безрассудным Артемом, видели в Пряжке оружие. «Пора показать миру людей, кто здесь истинный хозяин! — горячился он. — Наша магия дремлет, пока они плодят свои машины и яды! Пряжка — ключ к пробуждению!»
Но Игнат был не с теми и не с другими. Он был с Лесом. Он чувствовал его. Чувствовал зловещие, ползучие вибрации, что пробирались из мира Нави, из царства вечного холода и тлена, где правил Кощей. Древнее Зло, дремавшее тысячелетиями под сенью вековых деревьев, начинало просыпаться, подгоняемое чьей-то тёмной, настойчивой волей. Оно жаждало жизни, жаждало света, чтобы погасить его. И ему был нужен страж. Преемник. Тот, кто сможет встать на его пути. Его дитя, что росло там, в мире без магии, ничего не ведая о своём предназначении, о буре, что спала в её крови.
Он должен был оставить для неё шанс. Путеводную нить. Защиту.
— Не для войны тебя кую, — обратился он к Пряжке, проводя рукой над ней, не касаясь. От его пальцев тянулись нити сияющей энергии. — Для защиты. Для воли. Чтоб дочь моя, когда придет ее час, не была слепым щенком перед стаей голодных волков. Чтоб сила была ей щитом, а не бичом.
Он начал напевать. Это была не песня в привычном понимании, а громовая песнь, доставшаяся ему от отца, а тому — от его предка. Слова были древними, горловыми, полными мощи грома, ярости бури и неукротимой воли неба. Воздух вокруг него засверкал крошечными искрами, запах озона, резкий и чистый, перебил все лесные ароматы. Листья на деревьях затрепетали, хотя ветра не было. Свет, исходящий от корней древнего дуба, стал pulsate быстрее, словно сердцебиение Леса участилось.
Игнат вплетал в металл не просто заклятье. Он вкладывал часть своей собственной сущности, своей воли, своих воспоминаний. Он вкладывал образ женщины с волосами цвета спелой пшеницы и глазами, как два кусочка летнего неба — её матери. Её смех, который звенел для него чище любого колокольчика. Шепот обещаний, данных и нарушенных. Горечь ухода, пронзившая его сердце осколком льда. И безграничную, несмываемую любовь к дочери, которую он никогда не держал на руках, но чьё сердцебиение он слышал сквозь толщи миров, как отдалённый раскат грома перед бурей.
Он чувствовал, как сила переливается из него в артефакт, как Пряжка становится не просто предметом, а продолжением его воли, сосудом, готовым передать эстафету.
Внезапно звенящая, живая тишина Леса смолкла. Птицы разом прекратили петь. Насекомые — стрекотать. Далекий волчий вой оборвался на полуслове. Дыхание земли замерло. Стало холодно. Не холодно осенней ночи, а леденяще, до костей, холодом небытия, пустоты, отрицающей саму жизнь.
Игнат резко обернулся, его песнь оборвалась.
Из тени между двумя древними вязами, чьи ветви сплелись в подобие готического свода, выползла Тень. Бесформенная, текучая, она была не отсутствием света, а его поглощением. Вокруг неё воздух мертвел, мох чернел и рассыпался в прах, а древние деревья стонали, сжимаясь, их кора покрывалась инеем. От неё исходил запах тлена, забвения, увядших надежд и тихой, безликой ненависти.
Злыдень.
Не сам древний дух во всей своей мощи, нет. Это была лишь его малая часть, щупальце, пробравшееся сквозь тонкую, как паутинка, пелену мироздания. Но и его было достаточно, чтобы обратить в бегство десяток опытных волхвов. Он был воплощением порчи, питающимся страхом, раздорами и отчаянием.
— Опоздал, — с горьким торжеством прошептал Игнат. Его сила была на исходе, вложенная в артефакт. Руки дрожали от напряжения, а в висках стучало, предвещая истощение.
Тень, не имеющая рта, заговорила. Её голос был скрипом веток по стеклу, шелестом ядовитых листьев, хрустом ломающихся костей. Он исходил не из одной точки, а из всего окружающего пространства, заполняя собой сознание.
«Даааааа…» — пронеслось по Лесу, заставляя содрогаться каждую травинку. «Сияяяяя… Мояяяяя…»
Дождь за окном был её привычным, почти родным состоянием. Он не просто шумел по крышам и стёклам — он резонировал с чем-то глубоко внутри, с тем смутным, необъяснимым беспокойством, что стало её верным спутником последние годы. Марина прижала ладонь к холодному стеклу, наблюдая, как капли сливаются в причудливые, извилистые ручьи, искажая огни вечернего города. Эти огни, жёлтые и бездушные, казались ей такими далёкими, чужими. Ей всегда было спокойнее, когда за окном лило. Как будто её внутренняя, невидимая никому буря находила, наконец, отзвук во внешнем мире и понемногу, капля за каплей, утихала.
«Серая мышь», — без особой горечи, скорее с привычной усталостью, подумала она, глядя на своё размытое отражение в стекле. Ничем не примечательные русые волосы, собранные в небрежный хвост. Обычные, чуть слишком большие глаза, цвет которых она в паспорте записывала как «серый», хотя на самом деле он менялся от серо-голубого до цвета свинцовой тучи. Обычное лицо, обычная фигура. Ничего, что цепляло бы взгляд. Единственная её странность была глубоко спрятана внутри, и Марина всеми силами старалась эту странность задавить, закупорить, забыть. Потому что всё, что выбивалось за рамки нормальности, в её жизни было чревато болью. Насмешками в школе. Обеспокоенными взглядами матери. Собственным страхом.
Она откинулась на спинку стула, отодвинув учебник. Ей было семнадцать, а ощущение было будто она семьдесят лет просидела в этой серой, безликой коробке, в этом городе, где даже звёзд ночью не было видно из-за вечной световой завесы. Учёба, репетиторы, подготовка к ЕГЭ, планы на поступление на престижную, скучную специальность — всё это казалось ей бессмысленной игрой в песочнице, пока за стенами бушевал настоящий ураган жизни, до которого ей не было никакого дела. Вернее, было. Она чувствовала его. Всегда. Но боялась подойти ближе.
Её «метеочувствительность» — так мягко называла это мама — была её личным секретом и проклятием. Марина не просто чувствовала погоду. Она… успокаивала её. Вернее, пыталась. Когда накатывало то самое беспокойство, сжимающее грудь и заставляющее кожу покрываться мурашками, стоило ей выйти на балкон, в парк, просто на улицу и просто постоять, сосредоточившись, как ветер странным образом стихал, а рваные, грозовые тучи будто спотыкались о невидимую стену и начинали медленно расползаться. Солнце робко пробивалось сквозь прорехи, и на душе у неё на время становится легче. Случайность, конечно. Совпадение. Так она сама себе и говорила. Гораздо проще было поверить в совпадение, чем в то, что ты ненормальная.
Но сегодня что-то было не так. С самого утра.
Воздух в её маленькой комнате стал густым, тяжёлым, им было трудно дышать, словно он состоял не из кислорода и азота, а из расплавленного свинца. За окном не просто шёл дождь — небо почернело, превратившись в свинцовую, зловещую глыбу, готовую обрушиться на город. Ветер, сначала ленивый, теперь завывал, срывая с оголённых деревьев остатки прошлогодней листвы и гоня по асфальту бумажки, пакеты и прочий городской сор. Марина почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Не страх, нет. Что-то другое. Щемящее, тревожное… ожидание. И знакомый, нарастающий из глубины её существа гул, словно кто-то запустил в отдалении гигантский генератор, и он набирал обороты.
Это начиналось всегда одинаково. Сначала — тихий фон, едва уловимый, как шум в раковине. Потом — давление за грудиной, тяжелое и тревожное, будто на сердце положили камень. И наконец — этот гул, эта вибрация, пронизывающая каждую клеточку, от кончиков пальцев до корней волос. Её личный предвестник бури. Только никогда ещё он не был таким сильным.
Она вздохнула, встала и снова подошла к окну, прижав ладони к холодному стеклу, как будто могла таким образом удержать надвигающийся хаос.
«Успокойся, — мысленно приказала она непонятно кому — миру или себе. — Успокойся. Всё нормально. Обычная весенняя гроза».
Но это была ложь. И она это знала. Знавала каждой фиброй своего существа.
Стоило ей мысленно произнести этот приказ, как гул внутри неё не утих, а усилился, превратившись в оглушительный рёв. Воздух в комнате сгустился ещё сильнее, им стало невозможно дышать, будто он превратился в тяжёлый, влажный сироп, заполняющий лёгкие. За окном ночь наступила мгновенно, явившись не постепенным сгущением сумерек, а чёрной, стремительной пеленой, наброшенной на город каким-то невидимым великаном. Фонари на улице вспыхнули, но их свет не пробивал эту тьму, а лишь подсвечивал её, делая ещё более зловещей.
И тогда её тело среагировало само. Сработал какой-то древний, дремавший в глубинах инстинкт.
Резкая, дергающая боль, похожая на удар тока, пронзила её от копчика до макушки. Марина ахнула и отшатнулась от окна, судорожно схватившись за спинку стула, чтобы устоять на ногах. В ушах зазвенело, зрение поплыло, комната поплыла волнами. Она чувствовала, как эта сила — дикая, первобытная, не знающая узды и не желавшая их знать — рвётся из неё наружу, как лава из жерла вулкана. Это было страшнее, чем когда-либо прежде. Раньше это было похоже на ручеёк, который она пыталась запрудить. Теперь это было извержение.
Она зажмурилась, пытаясь сдержать напор, вжать эту бушующую, рвущую её на части энергию обратно внутрь. Собрать её в кулак, как делала это раньше. Но это было как пытаться рукой остановить лавину, несущуюся с горы.
Первая молния ударила так близко, что ослепительная, сине-белая вспышка на миг заполнила всю комнату, отбрасывая резкие, искажённые, прыгающие тени. Гром грянул почти мгновенно — не раскат, а абсолютный, физический удар по слуховым перепонкам и по всему телу, от которого задребезжали не только стёкла, но и посуда в серванте, и сам пол под ногами. Марина почувствовала этот удар где-то в глубине грудной клетки, отозвавшимся эхом её собственного бешеного, готового выпрыгнуть из груди сердца.
И понеслось. Адский карнавал, дирижёром которого была она сама.
Небо разверзлось. Это не была просто гроза. Это была казнь. Молнии били одна за другой, без пауз, сливаясь в сплошное, яростное светопреставление. Багровые, синие, ослепительно-белые — они рвали чёрную ткань неба в клочья, будто небесный титан сходил с ума от ярости. Гром не умолкал ни на секунду, превратившись в сплошной оглушительный рёв, в котором тонули сигналы машин, крики людей, вой сирен где-то вдалеке. Казалось, сам воздух вот-вот воспламенится от этой ярости.
Дверь захлопнулась, и мир разделился на «до» и «после». С одной стороны осталась знакомая, пусть и серая, но привычная жизнь с её школьными заботами, тихими вечерами и невысказанными тревогами. С другой — мрак лестничной клетки, пронизанный завыванием утихающей, но ещё грозной бури, и прямая, неумолимая спина Аграфены, ведущей её в неизвестность.
Марина стояла на площадке, её тело всё ещё вибрировало от невыплеснутой энергии, а в ушах стоял оглушительный звон. Воздух здесь пах сыростью, бетоном и… озоном. Словно после мощной грозы, которую она сама и вызвала. Этот запах был её личным клеймом, знаком разрушения, которое она принесла в свой же дом.
Аграфена, не оглядываясь, двинулась вниз по лестнице. Её плащ не шуршал, а тяжело вздымался складками, словно был сшит не из ткани, а из кожи какого-то древнего, мифического зверя. Марина, на автомате поправив ремень потрёпанного рюкзака на плече, последовала за ней, чувствуя себя привязанным на верёвке щенком, которого ведут на поводке в неизвестном направлении. Ноги были ватными, и она цеплялась за липкие от влаги перила, чтобы не споткнуться. Отголоски того мощнейшего выброса силы всё ещё отдавались в ней слабостью и лёгкой дрожью в коленях. Она чувствовала себя пустой, выпотрошенной и в то же время переполненной до краёв чужими, пугающими эмоциями.
— А… а куда мы идём? — тихо спросила она, едва разбирая собственную речь из-за звона в ушах. Голос прозвучал хрипло и неуверенно, словно принадлежал не ей.
— Туда, где нас не найдут, — коротко бросила Аграфена, не замедляя шага. Её сапоги с плоской подошвой бесшумно ступали по бетонным ступеням, покрытым слоем пыли и мусора, занесённого ветром. — И где ты не натворишь ещё бед. Твой фейерверк видели все в округе. Обычные люди спишут на аномалию, на последствия глобального потепления или ещё какую ересь, что им по телевизору скажут. Но не все в этом городе… обычные.
Эти слова, произнесённые спокойным, ровным тоном, заставили Марину поёжиться. Она машинально оглянулась на дверь своей квартиры, за которой оставалась записка для мамы. «Уехала на срочные курсы по подготовке. Очень важные. Не волнуйся. Позвоню, как будет возможность. Люблю тебя». Как же фальшиво и жалко это звучало сейчас, в её собственных ушах. А что она могла написать? Правду? «Мама, я ведьма, у меня случилась истерика, и я чуть не спалила район, а теперь меня уводит какая-то колдунья в магическую академию, потому что мой покойный отец был волхвом»? Её бы тут же положили в психушку, и, возможно, это был бы более простой и понятный исход. Мысль о материнском лице, искажённом страхом и непониманием, заставила её сглотнуть комок, подступивший к горлу.
Они спустились на несколько пролётов и вышли на улицу через чёрный, редко используемый ход, который вёл в глухой, заставленный мусорными баками двор. Картина, открывшаяся им, была сюрреалистичной и пугающей. Буря утихла так же внезапно, как и началась, но последствия её были повсюду, как шрамы после жестокой битвы. Сорванные рекламные щиты, висевшие на искривлённых металлических опорах, словно раны на теле города. Поваленные деревья, вывороченные с корнем из раскисшей земли, обнажившие грязные, бледные корневища. Лужи, больше похожие на озёра, в тёмной, маслянистой воде которых отражалось тревожное, предрассветное небо, уже начинавшее светлеть на востоке. Вода с шипением и бульканьем стекала в переполненные ливневки, не справляясь с потоками. Воздух был чистым, вымытым, и пах… побеждённой стихией. И под этим запахом — сладковатым и свежим — Марина уловила другой, едва уловимый, но оттого ещё более пронзительный: запах страха. Он витал над всем районом, поднимался из окон, где люди, обеспокоенные и перепуганные, пытались понять, что же произошло, включали телевизоры в надежде услышать внятное объяснение.
И сквозь всю эту пост-апокалиптическую картину, словно призрак, не принадлежащий этому миру, двигалась Аграфена. Она шла уверенно, не обращая внимания на хаос вокруг, её прямая спина и неспешная, полная достоинства походка казались вызовом всему, что происходило. Марина путаясь в ногах, старалась не отставать, чувствуя на себе взгляды из-за занавесок, приоткрытых окон. Ей хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Это же она всё это натворила. Её рук дело.
— Не забивай себе голову, — сказала вдруг Аграфена, не оборачиваясь, словно прочитав её мысли. — Что случилось, то случилось. Сила, вышедшая из-под контроля, — это не преступление, а призыв к обучению. Другое дело, если бы ты сделала это сознательно, желая разрушить. Тогда разговор был бы иным. И коротким.
Марина ничего не ответила. Они свернули в узкий, тёмный переулок, куда, казалось, не долетали даже отголоски суеты с главной улицы. Фонарь здесь был разбит, и их окружала почти полная тьма, лишь слегка разбавленная тусклым, жёлтым светом из окон какого-то заброшенного склада. Воздух здесь был спёртым, пахло влажным камнем, гниющими отбросами и мочой.
— Здесь, — Аграфена остановилась у глухой кирпичной стены, покрытой потрескавшейся штукатуркой и слоями старой, облезшей рекламы каких-то забытых брендов.
Марина с недоумением посмотрела на неё, потом на стену. «Что здесь? Дверь?» Но стена была глухой, без единой щели, без намёка на проход. Они зашли в тупик.
Вещунья повернулась к ней. В полумраке её лицо казалось высеченным из камня, а глаза светились холодным, фосфоресцирующим светом, как у ночного хищника, видящего в темноте.
— Тебе придется довериться мне, девица, — её голос прозвучал особенно чётко в гробовой тишине переулка. — То, что ты увидишь дальше, может показаться тебе странным. Может, даже страшным. Но это — твоя реальность отныне. Первое правило «Лесовеща»: мир не таков, каким кажется. И ты — часть этого иного мира.
Аграфена подняла руку и провела ладонью по шершавой, холодной поверхности кирпича. Она не просто гладила стену, её пальцы двигались в сложном, причудливом ритме, будто развязывая невидимые узлы или плетя паутину из ничего. Она что-то напевала под нос — низкое, горловое бормотание, в котором слышались отголоски ветра, шелест листьев, журчание ручья и отдалённый, могущественный гром.
Ворота сомкнулись за спиной Марины с тихим, но весомым скрипом, словно гигантский зверь прикрыл пасть, отсекая её от внешнего леса. Звук города, мира, всей её прежней жизни — всё это осталось по ту сторону Разрыва. Теперь её окружал только шепот живого леса, мерцающий свет «Лесовеща» и пристальные взгляды троих незнакомцев.
Они стояли на широкой, мощёной гладким, отполированным временем и ногами тысяч учеников камнем площади. Но это была не обычная площадь. Камни, из которых она была сложена, казались обычными лишь на первый взгляд. Присмотревшись, Марина увидела, что они испещрены древними рунами, которые мягко светились изнутри, переливаясь приглушенными зелёными, серебряными и золотыми огнями. Свечение это pulsated медленно, в такт с каким-то невидимым, мощным дыханием, исходящим от самой земли. Воздух здесь был тёплым, несмотря на ночную прохладу за стенами, и пах мёдом, воском, дымом от каких-то ароматных трав и… знаниями. Да, именно знаниями. Таким ей представлялся запах старых, мудрых книг, смешанный с запахом жизни.
Прямо перед ними возвышалось главное здание академии. Вернее, это был не один «корпус», а целый каскад сооружений, вырастающих друг из друга, словно холмы, поросшие лесом. Стены, как Марина и видела издалека, были сплетены из стволов древних деревьев — дубов, ясеней, вязов. Их кора была узорчатой, местами покрытой мхом и лишайниками, светящимися мягким фосфоресцирующим светом. В стенах зияли входы — не двери в привычном понимании, а арки, образованные естественным переплетением корней и ветвей, завешанные тяжелыми, ткаными полотнищами с вышитыми оберегами и символами, значение которых Марине только предстояло узнать.
Окна — гигантские дупла — светились тёплым, живым огнём, и в них мелькали тени. Выше, в кронах, были видны целые комплексы построек — беседки, площадки, мостики, соединяющие разные части этого невероятного сооружения. Всё это жило, дышало, пульсировало. «Лесовещ» был не просто школой. Он был живым существом.
— Ну, вот мы и дома, — весело объявил Степан, растягиваясь во весь свой немалый рост и с наслаждением потягиваясь, словно кот. — А теперь, новичок, приготовься, что следующие полчаса твоя челюсть будет где-то там, на моховом ковре. Я, когда впервые попал, три дня ходил, рот разинув, и обо все косяки бился. Один раз чуть в пруд не свалился!
Аленка тихо рассмеялась, прикрыв рот ладошкой. Её смех напоминал звон хрустальных колокольчиков.
— Это правда. Он тогда в пруд с карпами-светляками свалился, — подтвердила она своим мелодичным голосом. — Мы его еле вытащили. Он весь светился потом неделю.
Марина и правда не могла оторвать глаз. Она медленно поворачивалась вокруг своей оси, пытаясь охватить взглядом всё. Помимо главного здания, были и другие постройки, утопающие в зелени. Одна, похожая на гигантский глиняный кувшин, из трубы которой валил ароматный дымок — наверное, зельеваренная. Другая — круглая, с куполом, сплетенным из ивовых прутьев, от неё веяло тишиной и тайной. Третья — уходящая вглубь земли, с входом, охраняемым двумя каменными, обросшими мхом истуканами с горящими глазами-самоцветами.
И повсюду кипела жизнь, не менее удивительная, чем сам лес. Мимо них, грациозно переступая, прошел стройный юноша с козлиными ногами и маленькими рожками в курчавых волосах — леший, как ей пояснил Степан. По стене главного здания, словно по ровному полу, пробежала, перебирая длинными пальцами, девушка с зелёными, как мох, волосами. Где-то высоко в ветвях кто-то играл на свирели, и мелодия была столь же причудливой и завораживающей, как и всё вокруг. Воздух был наполнен гулом голосов, смехом, обрывками разговоров на непонятных языках и тем особым, ни на что не похожим запахом — смесью старого дерева, сушёных трав, свечного воска и чего-то неуловимого, волшебного.
— Красиво, да? — сказала Аграфена, и в её голосе впервые прозвучала отчётливая нота гордости. — Это не просто школа, Марина. Это — живой организм. И он тебя чувствует. Лес принял тебя. Иначе ворота не открылись бы.
— Он… чувствует? — с опаской переспросила Марина.
— Конечно, — кивнула вещунья. — И будет чувствовать твое настроение, твою боль, твою радость. Относись к нему с уважением, и он станет тебе защитой и опорой. Пренебрежешь — и сам не заметишь, как заблудишься в трёх соснах на ровном месте. И это не метафора.
В этот момент из главной арки вышел… человек? Существо? Он был невысокого роста, очень плотного телосложения, с длинной седой бородой, заправленной за широкий кожаный пояс. На нем была простая льняная рубаха и штаны из грубой ткани. Но самое примечательное были его уши — крупные, заостренные, и нос — картошкой. В одной руке он держал метлу из высохших стеблей полыни, а в другой — светящийся шар, похожий на огромного светляка, заключённого в ажурную сетку из корней.
— А, Домовой, — кивнула ему Аграфена. — Привела новенькую. Марина, дочь Игната. Об устройстве позаботься.
Существо — Домовой — внимательно, изучающе посмотрело на Марину своими блестящими, как бусинки, глазами. Его взгляд был быстрым и проницательным.
— Место для неё есть в западном крыле, под лестницей, что ведёт к звёздному склепу, — пропищал он тонким, скрипучим голосом, который, однако, был perfectly чётким. — Там дует мало, и мыши по ночам не скребутся. Пойдём, дитятко, устроим.
Марина с некоторой опаской посмотрела на Аграфену. Звёздный склеп? Мыши?
— Иди, — та махнула рукой. — Домовой всё покажет и объяснит. Степан, Аленка, проводите её, помогите освоиться. Завтра после рассвета — на площадь. Будет Ристалище Стихий. Не проспи.
С этими словами Аграфена развернулась и скрылась в одной из побочных арок, её тёмный плащ развевался за ней like a shadow.
— Ристалище чего? — растерянно спросила Марина.
— О, это самое интересное! — снова оживился Степан, хлопая её по плечу. — Церемония распределения! Смотри, все новички собираются, и старейшины смотрят, какая стихия в тебе сильнее. Кого куда определить учиться. Будет весело! Особенно с твоей-то кровью. Все ахнут!
Тишина, повисшая после объявления Верховного Волхва, была оглушительной. Казалось, даже лес вокруг затаил дыхание, наблюдая за девочкой-грозой, стоящей в центре каменного круга. Марина чувствовала на себе тяжесть сотен взглядов — любопытных, испуганных, восхищенных, враждебных. Слово «Гроза» эхом разносилось в её сознании, сливаясь с затихающим гулом в её крови. Это было её имя теперь. Не Марина, не «полукровка», а Гроза. Дитя бури.
Она медленно оторвала ладонь от центрального камня. Тот уже был просто холодным, шершавым булыжником. Электрические искры погасли, ветер утих так же внезапно, как и появился. Но в воздухе всё ещё витал запах озона и напряжённость, оставшаяся после её неконтролируемого выплеска.
Она сделала шаг назад, затем другой, стараясь не смотреть по сторонам, и присоединилась к Степану и Аленке. Степан смотрел на неё с нескрываемым восторгом, как будто она только что совершила нечто невероятно крутое.
— Вот это да! — прошептал он, хватая её за локоть. — Настоящий фейерверк! Все эти рожи! Видал, как Марена скривилась? Думала, ты просто шаловливый ветерок, а тут на тебе — полноценный ураган!
Аленка молча взяла её руку и сжала. Её прикосновение было, как всегда, прохладным и успокаивающим. В её светло-голубых глазах читалась не тревога, а понимание и поддержка.
— Всё в порядке, — тихо сказала она. — Ты справилась.
Но Марина не чувствовала, что справилась. Она чувствовала себя разбитой, опустошённой и до смерти испуганной. Она снова потеряла контроль. Прямо перед всем «Лесовещем». Теперь все знали, на что она способна. И все будут этого бояться. Или ждать, когда она снова взорвётся.
Ристалище продолжалось, но атмосфера уже изменилась. Каждый следующий новичок, подходя к камню, нервно поглядывал на Марину, словно боялся, что её присутствие как-то повлияет на его собственную стихию. Церемония шла своим чередом, но шепоток, сопровождавший её, теперь был громче и тревожнее.
Марина же старалась сосредоточиться на чём-то другом, чтобы не сойти с ума от смущения и страха. Она наблюдала за Волхвом Вельямином. Старец стоял неподвижно, его лицо было спокойным и невозмутимым, но его проницательные глаза внимательно изучали каждого нового ученика, словно читая не только его стихию, но и его душу. Иногда он что-то коротко говорил Аграфене, стоявшей рядом, и та кивала своим строгим кивком.
Аграфена… Марина поймала её взгляд. Вещунья смотрела на неё не с осуждением, а с тем же оценивающим, аналитическим выражением, что и в её квартире. В её взгляде читалось: «Я предупреждала. Теперь ты видишь, с чем имеешь дело. И они видят».
И конечно, она чувствовала на себе другой взгляд. Колючий, ледяной, пристальный. Взгляд Кирилла. Она не поворачивала головы, но знала, что он всё ещё стоит там, в тени, и смотрит на неё. После её «выступления» его отчуждённость, казалось, лишь усилилась, но в ней появилась новая нота — не просто безразличие, а некая… настороженность. Как будто он увидел в ней не просто шумную помеху, а нечто, что могло представлять реальную угрозу его хрупкому, выстроенному на отчуждении миру.
Когда последний новичок, дрожащая девочка со стихией Воды, отошла от камня, Волхв Вельямин снова поднял руку.
— Церемония завершена, — провозгласил он. — Пути ваши определены. Отныне вы — часть «Лесовеща». Помните: ваша стихия — это не ярлык и не приговор. Это ваш инструмент, ваш дар и ваша ответственность. Сила требует мудрости. От вас зависит, станете ли вы её господином или её рабом.
Он обвёл взглядом новичков, и его взгляд снова на мгновение задержался на Марине.
— Старшие ученики проводят вас к вашим наставникам. Они ознакомят вас с распорядком и правилами академии. Учёба начинается завтра на рассвете. Да пребудут с вами силы избранных вами стихий.
С этими словами он развернулся и удалился в главное здание, его длинные зелёные robes мягко шуршали по мху. Толпа начала расходиться, но многие ещё долго бросали на Марину взгляды, прежде чем разойтись по своим делам.
К Марине, Степану и Аленке подошла Аграфена.
— Ну что, Громовица, — сказала она без предисловий. — Понравилось твоё первое публичное выступление?
Марина опустила голову.
— Я… я не хотела…
— Хотеть или не хотеть — не имеет значения, — отрезала Аграфена. — Имеет значение только контроль. А его, как я вижу, у тебя пока ноль. Меньше нуля. — Она посмотрела на Степана и Аленку. — Отведите её в столовую. Пусть подкрепится. А потом — ко мне на поляну. Нам нужно срочно начинать занятия, пока ты не разнесла пол-академии по незнанию.
Степан бодро кивнул.
— Есть, тётя Граня!
Аграфена ушла, и Марина почувствовала себя немного лучше. По крайней мере, теперь она знала, что делать. Учиться. Контролировать. И, возможно, тогда эти взгляды, полные страха, сменятся на что-то другое.
Столовая «Лесовеща» оказалась огромным залом с длинными деревянными столами, за которыми сидели ученики. Воздух был наполнен аппетитными запахами свежеиспечённого хлеба, тушёных овощей, лесных трав и какого-то ароматного чая. Еда была простой, но невероятно вкусной и, что чувствовалось, приготовленной с душой и знанием дела. Марина съела всё, что ей положили, и поняла, что была смертельно голодна. Стресс и путешествие между мирами отняли у неё много сил.
Пока они ели, Степан без умолку болтал, показывая на разных учеников и шепотом рассказывая о них.
— Вон тот, с лицом, как у сыча, — старшекурсник, специалист по защитным чарам. Говорят, он может поставить щит, который выдержит удар великана.
— А та девушка с фиолетовыми волосами? Она разговаривает с растениями. Буквально. Они ей отвечают.
— Смотри, смотри, вон идёт Артем, лидер новаторов. Умный, сильный, но… слишком уж рвётся к переменам. С ним нужно быть осторожнее.
Марина слушала вполуха, её мысли были заняты другим. Она видела, как Кирилл вошёл в столовую. Он прошёл к самому дальнему столу, сел один, и пространство вокруг него снова опустело. Никто не сел с ним. Никто даже не посмотрел в его сторону слишком долго. Он ел молча, уставившись в свою тарелку, и его одинокая, отчуждённая фигура вызывала у Марины странное чувство — смесь жалости и понимания. Они были похожи. Два изгоя. Две угрозы.
Первый полный день в «Лесовеще» начался для Марины с непривычного ощущения. Не с гула будильника, не с маминого голоса из кухни, а с мягкого, но настойчивого постукивания по стене её кельи и голоса Степана, доносившегося сквозь ткань занавеса.
— Подъём, соня! Солнце уже встаёт, а ты валяешься! Первый урок через час, а тебе ещё территорию показывать!
Марина с трудом открыла глаза. Лучи утреннего солнца, пробиваясь сквозь щели, рисовали на деревянном полу золотистые полосы. Воздух был свежим и пахло хвоей, мёдом и чем-то печёным. Она потянулась, чувствуя приятную усталость в мышцах после вчерашнего занятия с Аграфеной, но и странную лёгкость на душе. Контроль над крошечной искоркой её силы, достигнутый вчера, давал ей надежду.
Она надела свою новую форму — льняную тунику и штаны, — чувствуя, как грубая ткань приятно холодит кожу, и вышла из кельи. Степан уже ждал её, прислонившись к противоположной стене. Он выглядел свежим и полным энергии, словно проглотил с утра кусочек самого солнца.
— Ну наконец-то! — он одарил её своей заразительной ухмылкой. — Боишься опоздать на вводную экскурсию от лучшего проводника «Лесовеща»? Это непростительно!
— Я не опаздываю, — с достоинством парировала Марина, поправляя пояс. — Я просто… обживаюсь.
— Обживайся в движении! — Степан схватил её за руку и потащил за собой по коридору-галерее, выдолбленному в дереве. — Покажем тебе, где тут что находится, а то заблудишься, и мы тебя к Купале будем искать.
Он вёл её по бесконечным, извилистым переходам «Лесовеща», и Марина снова чувствовала себя поражённой ребёнком. Всё здесь было живым и дышащим. Они прошли через «Сердцевину», где уже кипела жизнь — ученики спешили на завтрак или на первые занятия, обмениваясь приветствиями на разных языках. Марина снова почувствовала на себе любопытные взгляды, но на этот раз они казались менее настороженными. Новость о её стихии, видимо, уже немного улеглась.
— Вон там, — Степан указал на массивную арку, завешанную тканью с вышитыми звёздами, — обсерватория. Звёздный склеп. Туда пускают только старшекурсников, кто изучает астральные течения. Говорят, там можно разговаривать с луной. — Он понизил голос. — А ещё говорят, что там иногда ночами плачет призрак старого звездочёта, который потерял свою любимую звезду. Жутковато, но интересно.
Они вышли на открытую галерею, опоясывающую ствол одного из главных деревьев. Отсюда открывался потрясающий вид на всю территорию академии. Марина видела, как внизу, среди построек и деревьев, сновали ученики, как над озером Годовещ кружили огромные, похожие на стрекоз, существа с переливающимися крыльями, как с «Скороварни» — зельеваренной мастерской — валил густой, ароматный дым.
— А это, — Степан гордо указал на себя, — твой личный гид и спасатель от скуки — я. Лесной брат, как говорят у нас. Знаю каждую тропинку, каждую потайную дыру в живой изгороди и каждую историю, которую стены шепчут по ночам.
— «Лесной брат»? — переспросила Марина.
— Ага. Я же на четверть леший, — он беззаботно потрепал свои взъерошенные волосы. — От папы. Он, правда, давно ушёл вглубь лесов, редко показывается. Но кое-какие способности мне передались. — Он подмигнул. — Например, я никогда не теряюсь. Лес для меня — открытая книга. И я чувствую его настроение. Сейчас, например, он доволен. Солнце светит, птицы поют, все сыты. А вчера, после твоего фейерверка, он был… взволнован. Но не сердит. Любопытен.
Марина смотрела на него, слушая его болтовню, и чувствовала, как внутри тает лёд неуверенности и страха. Степан был как порыв свежего ветра — непосредственный, весёлый и невероятно живой. С ним было легко.
— Спасибо, — сказала она снова.
— Опять за своё? — он фыркнул. — Да брось ты. Мы же теперь друзья. А друзья друг другу не за что-то, а просто так. — Он вдруг стал серьёзным. — Я видел, как на тебя смотрят. И на Кирилла тоже. Знаешь, я сам, когда впервые сюда попал, был белой вороной. Ну, в смысле, полукровкой. Мама у меня — человек. Из дальнего селения. И я не сразу… вписался. Пока не нашёл своих. Аленку. И ещё пару ребят. А теперь и тебя. Так что не переживай. Вместе веселее.
Его слова были простыми, но они тронули Марину до глубины души. Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова от нахлынувших эмоций.
— Ладно, хватит сантиментов! — Степан снова стал прежним. — Покажу-ка я тебе самое главное! Тайное место!
Он повёл её по одной из ветвей-мостов, которая вела в самую гущу кроны. Они поднялись так высоко, что под ногами остались крыши построек, а вокруг были только листва и небо. Наконец они вышли на небольшую, скрытую площадку, устроенную в развилке нескольких исполинских ветвей. Отсюда открывался вид на бескрайний лес, уходящий за горизонт, и на сверкающую внизу ленту реки.
— Это моё место, — с гордостью объявил Степан, усаживаясь на край площадки и свесив ноги в пустоту. — Сюда я прихожу, когда нужно подумать. Или когда просто хочется тишины. Ну, почти тишины. — Он прислушался. — Лес никогда не бывает полностью тихим. Он всегда говорит. Нужно только уметь слушать.
Марина села рядом с ним, боясь выглядеть вниз. Высота была головокружительной.
— А… а ты умеешь? Слушать его?
— Конечно! — он улыбнулся. — Это не так сложно. Вот, попробуй. Закрой глаза. Не думай ни о чём. Просто… слушай.
Марина закрыла глаза. Сначала она слышала только ветер, шелест листьев и отдалённые голоса снизу. Но постепенно она начала различать другие звуки. Щебет невидимых птиц, жужжание насекомых, треск веток где-то вдали. И под всем этим — тот самый, едва уловимый гул, шепот самого леса. Он был похож на тот гул, что жил внутри неё, но только более древний, мудрый и спокойный.
— Чувствуешь? — тихо спросил Степан. — Он живой. И он принимает тебя. Я же говорю, он был взволнован, но не сердит. Ему интересна твоя буря. Он никогда не видел такой сильной Грозы в стенах академии. Со времён твоего отца.
Марина открыла глаза и посмотрела на бескрайние зелёные просторы. Впервые она почувствовала не страх перед своим даром, а нечто иное. Любопытство. И даже… гордость. Её сила была частью чего-то большего. Частью этого древнего, могучего леса.