Свет был ошибкой.
Он просачивался сквозь веки не как утреннее солнце, а как игла, пробивающая зрачок, чтобы добраться до мягкой, воспаленной мякоти мозга. Коул Мэддокс знал этот свет. Так светят лампы в операционной, когда анестезия еще не подействовала, а скальпель уже коснулся кожи. Стерильный, бескомпромиссный белый, не обещающий ничего, кроме боли.
Он лежал неподвижно. Опыт научил его: если не двигаться, мир может перестать вращаться. Но мир не переставал. Комната плыла, накренившись на правый борт, словно тонущий корабль.
Гул был здесь.
Он никогда не уходил, но по утрам становился почти осязаемым. Это был не звон в ушах. Это был звук высоковольтного кабеля, проложенного прямо через лимбическую систему. Низкая, электрическая вибрация. Ззззззз. Звук стирающейся личности. Звук эрозии.
Коул разлепил веки. Потолок был слишком высоким. Лепнина, тени, безупречная белизна. Чужой потолок. Хотя он купил этот дом полгода назад.
«Итальянский орех, Коул. Это инвестиция».
Он не помнил лица риелтора, только её зубы — слишком белые, хищные, как у акулы. Он подписал бумаги, потому что так делали люди, у которых на счету лежало двенадцать миллионов долларов. Они покупали итальянский орех и тонули в пустоте комнат, которые некому было наполнить.
Он сел. Движение отозвалось тошнотой — тяжелой, маслянистой волной, поднявшейся от желудка к горлу.
Простыня под ним была мокрой. Он коснулся ткани. Холодная влага. Пот.
Он пах кислым. Пах зверем, которого загнали.
Маркус.
Имя не прозвучало в голове. Оно вспыхнуло, как магний. Выжгло всё остальное.
Коул замер. Он смотрел на свои руки, лежащие на коленях. Большие, тяжелые руки. Инструменты. Клещи. Молот. На правой руке, в микроскопических трещинах сухой кожи, въелась грязь.
Или не грязь.
Что-то бурое. Ржавое.
Память была похожа на разбитое зеркало. Осколки. Вспышки.
Взгляд Маркуса. Не испуганный. Удивленный.
Тяжесть металла в ладони. Глок? Беретта? Он не разбирался в калибрах, он разбирался в траекториях полета мяча.
Грохот. Не звук выстрела, а удар давления по ушам.
И как Маркус падает. Медленно. Словно под водой. Словно у него перерезали нити.
— Нет, — сказал Коул в тишину спальни.
Слово упало мертвым грузом. Стены поглотили его.
Он встал. Паркет — тот самый, за три тысячи долларов — обжег ступни холодом. Он шел через дом, касаясь стен, чтобы не упасть. Гул в голове менял тональность, превращаясь в скрежет.
В зеркале в прихожей отразился незнакомец.
Громадный. Голый по пояс. Мышцы, перевитые венами, как канаты. Шрам на плече — операция 2022 года. Шрам на ребрах. Но лицо... Лицо было серым, одутловатым, с проваленными глазами старика. Ему было двадцать четыре года. Он выглядел на сорок, прожитых в шахте.
Телефон лежал на кухонном острове. Черный монолит.
Экран был разбит. Паутина трещин искажала время. 06:46.
Двадцать три пропущенных.
Мама. Агент. Тренер.
И снова мама.
Он не стал перезванивать. Палец, толстый и непослушный, ткнул в иконку новостей. Текст расплывался. Дислексия, последствие пятого сотрясения, превращала буквы в пляшущих насекомых. Ему пришлось прищуриться, чтобы собрать их в слова.
ЗВЕЗДА WOLVES РАЗЫСКИВАЕТСЯ...
ТЕЛО НАЙДЕНО В ДОКАХ...
МАРКУС ДЭНИЕЛС...
Коул отложил телефон. Очень аккуратно. Словно тот был сделан из стекла.
Внутри стало тихо.
Гул исчез. Тошнота исчезла.
Осталась только огромная, ледяная ясность.
То, что тренеры называли "The Zone". Состояние потока. Когда ты на поле, и рев трибун стихает, и ты видишь только мяч, летящий по дуге.
Он убил его.
Единственного человека, который помнил, каким Коул был до того, как стал "Машиной". Единственного, кто знал, что под шлемом прячется испуганный мальчик.
Коул подошел к панорамному окну. Бостон за стеклом был цвета мокрого асфальта и грязного снега. Мир замер.
А потом мир взорвался.
Это началось не со звука. Это началось с вибрации пола.
Затем — треск. Дерево, металл, стекло. Парадная дверь, сделанная из дуба, вылетела с петель, словно картонная.
— ПОЛИЦИЯ БОСТОНА!
— НА ПОЛ!
— ВИЖУ ЦЕЛЬ!
Они ворвались в холл, как вода прорывает плотину. Черная форма. Бронежилеты. Шлемы. Тактическе фонари, разрезающие полумрак кухни.
Их было шестеро. Или восьмеро. Коул машинально оценил их расстановку. Двое по флангам. Центр давит. Блиц. Классическая схема защиты против выноса.
Он мог бы переломить первого пополам. Мог бы прорваться через второго. Его тело, накачанное адреналином и памятью тысяч столкновений, дернулось вперед. Инстинкт убийцы. Инстинкт выживания.
Но он увидел точку.
Красную лазерную точку, пляшущую на его голой груди, прямо там, где билось сердце.
— РУКИ! ПОКАЖИ МНЕ СВОИ ЧЕРТОВЫ РУКИ!
Голос полицейского срывался на визг. Они боялись. Конечно, они боялись. Перед ними стоял монстр весом в сто двадцать килограммов, машина для разрушения, которая только что убила своего брата.
Коул медленно разжал кулаки.
Он поднял руки.
Это был единственный жест сдачи, которому его не учил отец.
— На колени!
Удар щитом в спину. Мир перевернулся. Жесткий удар лицом о плитку. Вкус крови на губах — солоноватый, теплый. Колено, вдавливающее позвоночник в пол. Вес чужого тела. Запах синтетики, оружейного масла и мужского пота.
Щелчок.
Наручники застегнулись с финальным, сухим звуком. Как точка в конце предложения.
Его рывком подняли на ноги.
— Коул Мэддокс, вы арестованы по подозрению в убийстве первой степени...
Он не слушал права. Он смотрел на свои босые ноги. На пальце правой ноги был синяк — вчера на тренировке ему наступил лайнмен. Странно, что он помнит это, но не помнит, как нажимал на курок.
Мозг выбирает, что хранить. Мозг — предатель.
Его вели к выходу. Вспышки камер за окном сливались в одну сплошную молнию. Соседи. Репортеры. Стервятники.
Прошлое. Коулу 10 лет.
В десять лет Коул Мэддокс не мечтал о Супербоуле. Он мечтал о мостах.
Его мир был хаосом. Крик отца, плач матери, вечная нехватка денег, гул сирен за окном в Южном Бостоне.
Но в мостах был порядок.
В мостах была физика. Гравитация. Равновесие.
Если ты все рассчитал правильно, мост будет стоять сто лет, и никакая буря его не снесет.
Коул лежал на полу в своей комнате. Дверь была забаррикадирована стулом (хотя он знал, что отца это не остановит, если тот захочет войти).
Перед ним лежал альбом для рисования.
На странице был начерчен мост.
Вантовый. Сложный. С высокими пилонами, похожими на иглы, пронзающие небо.
Коул высунул язык от усердия. Он обводил линии черной ручкой.
— Натяжение тросов... — прошептал он. — Распределение нагрузки... вектор силы...
Ему нравились эти слова. Они были твердыми. Надежными. В отличие от слов «тачдаун» или «ярд», которые были просто воздухом.
— Эй, Эйнштейн! — шепот от окна.
Коул вздрогнул и накрыл альбом подушкой.
В окно лез Маркус. Он жил на соседней улице, но проводил у Мэддоксов больше времени, чем дома.
— Ты опять за свое? — Маркус спрыгнул на пол, отряхивая джинсы. — Батя увидит — убьет.
— Он на смене, — сказал Коул, доставая альбом. — Смотри.
Маркус присел рядом. Он ничего не понимал в векторах, но он понимал в крутости.
— Ого. Это типа как «Золотые Ворота»?
— Круче. Это для пролива. Видишь эти опоры? Они гибкие. Если будет землетрясение, мост будет танцевать, но не упадет. Я прочитал про это в библиотеке.
Глаза Коула горели.
— Когда я вырасту, Марк, я буду строить такие штуки. Я поступлю в MIT. Я построю мост, по которому ты будешь ездить на своей тачке. И я назову его...
Дверь распахнулась.
Стул, подпиравший ручку, отлетел к стене с грохотом.
В дверях стоял Роберт Мэддокс.
Он вернулся со смены раньше. От него пахло железом и плохим настроением.
Коул замер. Он попытался закрыть альбом, но руки не слушались.
Отец шагнул в комнату. Его тяжелые ботинки оставили грязные следы на ковре.
Он посмотрел на Маркуса. Потом на Коула. Потом на альбом.
— Что это? — голос был тихим. Опасным.
— Рисунок, сэр, — прошептал Коул.
Роберт протянул руку.
— Дай сюда.
Коул протянул альбом. Его сердце билось так сильно, что, казалось, сломает ребра. «Пожалуйста, не порви. Пожалуйста».
Отец долго смотрел на чертеж. Он разглядывал линии, расчеты на полях, подписи «бетон М-500».
— Красиво, — сказал он наконец.
Коул выдохнул. Надежда — глупая, маленькая птичка — трепыхнулась в груди.
— Правда?
— Правда. Красиво... и бесполезно.
Роберт Мэддокс медленно вырвал страницу.
Звук разрываемой бумаги был громче выстрела.
— Папа, нет...
— Молчать! — рявкнул Роберт.
Он скомкал чертеж в кулаке. Потом вырвал следующий. И следующий.
Весь альбом. Месяцы работы. Мечты о MIT. Мечты о порядке.
— Ты думаешь, строители правят миром, Коул? — Отец бросил комки бумаги на пол. — Строители — это обслуга. Они строят стадионы для Гладиаторов. Ты хочешь быть тем, кто кладет кирпичи, или тем, кому рукоплещет толпа?
— Я хочу строить... — слезы потекли по щекам Коула.
— Ты хочешь быть слабаком! — Роберт схватил сына за подбородок, заставляя смотреть в глаза. — Посмотри на свои руки. Они огромные. Бог дал тебе тело воина, а ты хочешь рисовать картинки, как девчонка?
Он отпустил Коула и повернулся к Маркусу.
— А ты чего смотришь? Нравится?
Маркус вжался в стену.
— Нет, сэр. Это... это глупости.
Роберт кивнул.
— Именно. Глупости.
Он достал зажигалку Zippo. Щелкнул крышкой. Огонек плясал в его грубых пальцах.
— Вставай, Коул.
Коул встал.
— Собери этот мусор.
Коул собрал скомканные чертежи.
— Неси во двор. В бочку.
Они стояли у ржавой бочки на заднем дворе.
Вечер был серым.
Коул бросил свои мосты в бочку. Отец бросил туда горящую спичку.
Бумага вспыхнула мгновенно.
Коул смотрел, как огонь пожирает пилоны. Как скручиваются в пепел ванты. Как рушится его идеальный, безопасный мир.
— Запомни этот запах, сынок, — сказал Роберт, положив руку на плечо Коула. — Так пахнут детские мечты. Они сгорают. Остается только реальность. А реальность — это сила. Ты — молот, Коул. Не гвоздь. Не доска. Ты молот. И если ты попробуешь быть чем-то другим... тебя сломают.
Огонь догорел. Остался только черный пепел.
Коул вытер слезы кулаком.
Внутри него образовалась пустота. Та самая, которую позже заполнит Гул.
В тот день он понял: создавать опасно. То, что ты создаешь, могут уничтожить.
Безопаснее быть тем, кто уничтожает.
— Я понял, сэр, — сказал десятилетний мальчик.
— Хорошо. — Отец улыбнулся. — Завтра на тренировке ты будешь бегать с утяжелителями. Нам нужно укрепить ноги. Мосту нужны крепкие опоры, верно?
Это была шутка. Жестокая шутка.
Но Коул не смеялся.
Он смотрел на пепел и думал о том, что если он станет самым сильным, самым страшным «молотом» в мире, может быть... может быть, тогда отец больше никогда ничего у него не отнимет.
Маркус стоял у забора и молча наблюдал.
Он видел, как в огне умер Архитектор.
И как на его месте начала подниматься Машина.
Прошлое. Коулу 12 лет.
Август в тот год был не месяцем, а приговором.
Жара стояла такая, что асфальт в Южном Бостоне становился мягким, как старая жвачка. Воздух пах раскаленным гудроном, выхлопными газами и дешевым стиральным порошком, которым матери пытались отмыть грязь с одежды своих сыновей. Грязь не отмывалась. Она въедалась в ткань, как и в кожу.
Коул Мэддокс сидел на бордюре у баскетбольной площадки. Ему было двенадцать, но выглядел он на пятнадцать. Широкие плечи, тяжелая челюсть, руки, которые уже не помещались в карманы джинсов. Отец называл это "генетикой". Мать называла это "проклятием".
— Ты снова вырос, — сказал Маркус.
Маркус сидел рядом, подбрасывая и ловя камешек. Он был полной противоположностью Коула: щуплый, жилистый, быстрый, как мангуст. У него были сбитые колени и улыбка, которая могла продать снег эскимосам.
— Отец говорит, мне нужно больше есть белка, — буркнул Коул, глядя на свои кроссовки. Дешевые, купленные в Walmart. На правом уже отклеивалась подошва.
— Твой батя говорит много дерьма, — усмехнулся Маркус. — Эй, смотри.
На площадку вышли старшие. Трое парней лет шестнадцати. Они двигались с той ленивой уверенностью хищников, которые знают, что саванна принадлежит им. В центре шел Рики "Лом" — парень с татуировкой паутины на локте и репутацией отморозка, который носит нож в носке.
Маркус напрягся. Коул почувствовал это напряжение физически, как электрический разряд.
— Пошли отсюда, — тихо сказал Коул. Голос отца прозвучал в голове: «Избегай драк, которые не приносят выгоды».
— Нет, — Маркус перестал подбрасывать камень. — Мы были здесь первыми.
Рики заметил их. Он сплюнул на асфальт — густая, коричневая слюна от жевательного табака — и направился к ним.
— Смотрите-ка, — протянул Рики. — Жирдяй и Крыса.
Его дружки загоготали. Звук был похож на лай гиен.
Коул встал. Он был почти одного роста с Рики, но шире. Гораздо шире.
— Мы уходим, — сказал он. Голос был ровным. Отец учил: «Эмоции — для слабых. Голос должен быть как бетон».
— Крыса остается, — Рики толкнул Маркуса в грудь. Маркус пошатнулся, но устоял. — Крыса должна мне пять баксов.
— Я ничего тебе не должен, — огрызнулся Маркус. В его голосе был страх, но он прикрывал его злостью, как тонким одеялом.
— Должен за воздух, которым дышишь на моей улице.
Рики ударил.
Это был не честный удар. Это была подлая пощечина, хлесткая и унизительная. Голова Маркуса мотнулась в сторону. Из разбитой губы брызнула кровь.
Внутри Коула что-то щелкнуло.
Это не было похоже на гнев. Гнев — это горячо. Это было холодно.
Как будто кто-то выключил свет в комнате и оставил работать только один аварийный прожектор. В луче этого прожектора был Рики. Только Рики.
Мир замедлился. Коул видел, как капля крови падает с подбородка Маркуса. Видел, как расширяются зрачки Рики, когда тот замахивается для второго удара.
Коул шагнул вперед.
Он не думал. Тело сработало само. Тысячи часов отжиманий, бега, таскания железа на заднем дворе под окрики отца — все это сжалось в одну секунду.
Он схватил Рики за грудки. Ткань футболки затрещала. Коул поднял его.
Не толкнул.
Поднял.
Шестнадцатилетнего парня весом под семьдесят килограммов. Оторвал от земли, как тряпичную куклу.
В глазах Рики мелькнул ужас. Он понял. Слишком поздно.
Коул швырнул его.
Он вложил в этот бросок всё: жару, гудрон, крики отца, бедность, страх за мать.
Рики пролетел два метра и врезался спиной в ржавый столб баскетбольного кольца.
Звук был отвратительным.
Хруст. Глухой, влажный хруст, как если бы кто-то наступил на пакет с чипсами. Или на сухую ветку.
А потом — лязг металла.
Рики упал на асфальт и не двигался.
Его ноги дернулись и затихли.
Тишина накрыла площадку. Густая, ватная тишина. Даже цикады заткнулись.
Дружки Рики попятились. Они смотрели на Коула не как на врага. Они смотрели на него как на стихийное бедствие. Как на ураган, внезапно возникший посреди ясного дня. Потом они развернулись и побежали.
Коул стоял, тяжело дыша. Его руки тряслись. Адреналин уходил, оставляя после себя ледяную пустоту и ужас.
Что я наделал? Отец убьет меня. Он говорил: контроль. Контроль.
Рики застонал. Звук был булькающим.
— Черт... — прошептал Маркус. Он вытер кровь с губы и подошел к телу. — Коул... ты его сломал.
Вдали завыла сирена. Кто-то из соседей вызвал копов. Звук приближался быстро, разрезая душный воздух.
Коул застыл. Паника сковала легкие.
Тюрьма.
Колония.
Конец футболу. Конец мечте отца. Конец всему.
Он видел свое будущее — серое, в клетку, такое же, как у половины парней с их района.
— Коул, — голос Маркуса был твердым. Неожиданно взрослым.
Коул посмотрел на брата. Глаза Маркуса бегали, оценивая ситуацию. Он смотрел на Рики, на приближающуюся патрульную машину, на дрожащего гиганта-кузена.
— Беги, — сказал Маркус.
— Что?
— Беги домой. Сейчас.
— Они видели нас...
— Они видели двух пацанов, — Маркус схватил Коула за плечи. Его пальцы были тонкими, но хватка — железной. — Слушай меня. Ты не можешь сесть. У тебя есть шанс. У тебя есть талант. Ты вытащишь нас всех из этого дерьма. Но только если останешься чистым.
— Я не могу...
— Вали отсюда! — Маркус толкнул его. — Я возьму это на себя.
— Нет...
— Я все равно несовершеннолетний, мне много не дадут. Скажу, что он напал, я защищался. У меня разбита губа, это доказательство. А тебя они закроют, Коул. Посмотри на себя. Ты для них монстр.
Полицейская машина завернула за угол. Визг шин.
— БЕГИ! — заорал Маркус.
И Коул побежал.
Он бежал, чувствуя, как сердце колотится в горле, заглушая сирену. Он бежал переулками, перепрыгивая заборы, сдирая ладони о кирпичи. Он бежал, как трус.
Настоящее. Тюрьма округа Саффолк. День 5.
Время здесь не шло. Оно капало.
Кап. Кап. Кап.
Звук конденсата где-то в трубах. Или это звук крови, пульсирующей в висках? Коул не знал.
Пять дней. Или пять лет.
Без часов, без окон, без телефона. Только четыре стены цвета грязного зуба и стальная дверь с кормушкой.
Гул стал громче.
В большом мире — с его стадионами, ревом толпы, музыкой в раздевалке и викодином — Гул был просто фоном. Старым холодильником в соседней комнате.
Здесь, в тишине одиночной камеры, Гул превратился в турбину Боинга, работающую на форсаже прямо внутри черепной коробки.
Коул сидел на нарах, обхватив колени руками. Его трясло.
Ломка.
Тело, привыкшее к коктейлю из обезболивающих, снотворного и алкоголя, теперь пожирало само себя. Мышцы крутило, словно их выжимали, как мокрое полотенце. Под кожей бегали насекомые. В костях был песок.
— Мэддокс. К решетке.
Голос охранника звучал как из-под воды.
Коул поднял голову. Шея хрустнула — сухой, деревянный звук.
Он встал. Мир накренился. Пол стал потолком.
— Адвокат пришел, — сказал охранник. Лицо у него было скучающее. Он видел сотни таких, как Коул. Звезд, которые упали с неба прямо в дерьмо.
Коул повернулся спиной к двери. Просунул руки в кормушку.
Холодная сталь наручников. Щелк.
Поводок надет.
Его вели по коридору. Оранжевая роба висела на нем мешком. За пять дней он потерял, наверное, килограммов пять. Вода уходила, мышцы сдувались без протеина и железа.
Он шел, глядя в пол. Линолеум был истерт тысячами ног.
Запахи били в нос, обостренный голодом. Хлорка. Старый суп. Пот. Страх. Кто-то кричал в дальнем блоке. Глухие, ритмичные удары — кто-то бился головой о дверь.
— Сюда.
Комната для встреч была маленькой. Стол, привинченный к полу. Два стула. Стекло.
Но адвокат был "дорогим". У него был доступ в контактную комнату. Без стекла.
Дэвид Шерман сидел за столом, просматривая бумаги.
Он выглядел неуместно. Слишком чистый. Слишком дорогой. Серый костюм-тройка, идеальная стрижка, запонки, которые стоили больше, чем дом матери Коула.
Он пах сандалом и уверенностью.
Когда Коул вошел, Шерман встал. Он не поморщился, глядя на синяки под глазами клиента, на трясущиеся руки. Профессионал.
— Садись, Коул. Охрана, подождите снаружи.
Дверь лязгнула. Они остались одни.
Шерман подвинул папку.
— Выглядишь дерьмово, сынок.
Коул сел. Наручники звякнули о металл стола.
— Мне нужны таблетки, — хрипло сказал он. Голос был похож на скрежет наждачки. — Голова... она раскалывается.
— Я работаю над этим. Тюремный врач — бюрократическая крыса, но мы получим рецепт. — Шерман сцепил пальцы в замок. — Послушай меня. Ситуация сложная, но не безнадежная. У нас есть стратегия.
Коул смотрел на адвоката.
Но видел не его.
Гул в голове поменял частоту. Стал ниже. Вибрация пошла по зубам.
Контуры лица Шермана поплыли. Как воск под огнем.
Серые глаза адвоката стали ледяными. Аккуратная прическа поседела. Дорогой пиджак превратился в рабочую куртку с пятнами мазута.
— Стратегия? — голос Шермана звучал, но губы двигались не в такт. — Ты думаешь, бумажки тебя спасут?
Коул моргнул. Наваждение исчезло. Перед ним снова сидел адвокат.
— ...мы подаем на залог, но с обвинением в убийстве первой степени это будет трудно. Судья — жесткая сука, но я знаю, на что давить. Твои травмы головы... CTE. Мы можем использовать это. Невменяемость. Временное помрачение.
— Невменяемость... — повторил Коул. Слово было ватным.
— Именно. — Шерман подался вперед. — Коул, мне нужно, чтобы ты был со мной. Мне нужно знать всё. Что случилось на складе?
Склад.
Вспышка боли за глазами. Белая, ослепляющая.
Темнота. Запах пороха. Крик Маркуса. "Беги..."
— Я не помню, — прошептал Коул.
Лицо Шермана снова поплыло. Теперь быстрее.
На месте адвоката сидел Роберт Мэддокс. Отец.
Он курил. Дым был густым, сизым, он заполнил маленькую комнату, вытесняя воздух.
— Ты помнишь, — сказал Отец. Голос звучал прямо внутри мозга. — Ты просто трус. Ты всегда прятался, когда становилось жарко. Вспомни, как ты смотрел на него. Как ты нажал на курок.
Коул зажмурился и замотал головой.
— Нет. Нет.
— Коул? — голос Шермана. Тревожный. — Коул, посмотри на меня.
Коул открыл глаза. Отец и Адвокат накладывались друг на друга. Двое мужчин. Один хотел спасти его тело. Другой хотел забрать его душу.
— Он... он пытался забрать пистолет? — спросил Шерман. — Это была самооборона? Маркус был должен кому-то денег? Мы знаем, что он был связан с букмекерами.
— Не смей марать его имя, — прошипел Отец. — Маркус был единственным, кто терпел тебя. А ты убил его. Как бешеную собаку.
— Коул! — Шерман хлопнул ладонью по столу.
Коул дернулся, как от удара током. Он вжался в спинку стула, гремя цепями.
— Я не знаю! — закричал он. Крик сорвался на визг. — Я не знаю, кто там был! Я ничего не вижу! Там темно!
Шерман выдохнул. Он достал платок и вытер лоб.
— Ладно. Ладно. Успокойся. Послушай... СМИ разрывают нас. Они делают из тебя монстра. "Бешеный пес NFL". Нам нужно дать им другую историю. Историю больного человека. Жертвы спорта.
— Жертвы... — Коул усмехнулся. Усмешка вышла кривой, болезненной. — Я не жертва. Я — тайт-энд. Я пробиваю защиту.
— Ты обвиняемый, Коул. И если мы не докажем, что твой мозг — это каша, тебя посадят на электрический стул. Или дадут пожизненное в дыре, по сравнению с которой эта комната — курорт.
Шерман встал. Он начал собирать бумаги.
— Я найду доказательства. Я переверну каждый камень. Камеры, свидетели, телефонные биллинги. Если там был кто-то еще — я найду его.
«Не найдет», — шепнул Отец из угла комнаты, где сгустилась тень. — «Потому что там был только ты. Ты и твоя гниль».