#1
Он допил кофе, вышел в коридор и накинул куртку. Проверил паспорт, телефон, застегнул карманы. Мысленно пробежался по содержимому своего чемодана, вспоминая ничего ли не забыл.
Жена стояла, оперевшись спиной о стену и нетерпеливо барабанила пальцами по черной атласной пижаме с кружевами. В ее взгляде читалось что-то среднее между осуждением и раздражением. «Как же мы до этого всего докатились…» – подумал он и тяжело вздохнул. Он сжал кулаки в карманах. Хотелось крикнуть, объяснить, тряхнуть ее за плечи, заставить очнуться, чтобы поняла, что происходит. Но что толку? Слова кончились полтора года назад.
– Мне пора. Такси ждет, – сказал он, стараясь придать голосу теплоту и мягкость.
– Хорошо отдохнуть, – ответила она и поморщилась.
– Я вообще то не отдыхать еду, так, если ты забыла…, – его голос напрягся, хотя, все еще пытаясь сохранить спокойствие.
Жена равнодушно посмотрела на него.
Он на секунду задержался, как будто чего-то ожидал. Извинений? Улыбки? Объятий? На это уже просто не было времени. После вчерашних выяснений отношений меньше всего хотелось слушать одну и ту же заезженную пластинку. Одни и те же доводы, одни и те же выводы. Он был уверен, что ничего нового она уже не скажет.
Она подошла и поцеловала его. Сухой дежурный поцелуй рухнул в привычную пропасть.
Он поднял чемодан и вышел. Дверь закрылась с негромким щелчком. Подходя к лифту, он слышал шелест замка.
Машина ждала у подъезда.
Водитель помог положить чемодан в багажник. Такси плавно вырулило на дорогу.
Сидя на заднем сиденье, он достал телефон и открыл терминал с биржевыми котировками. Пролистал лист. Ничего особенного. Сплошной биржевой компромисс с движением строго на восток.
Он ткнул на строчку со звездочкой, внимательно посмотрел на график. + 15% за ночь.
По лицу скользнула удовлетворенная улыбка. Открыв защищенный мессенджер, он набрал исчезающее сообщение единственному контакту: «Пока все по плану. Действуем дальше».
Он убрал телефон и посмотрел в окно. Было уже светло, но город только-только начинал просыпаться. Такси вывернуло на шоссе по направлению к аэропорту.
Лучи утреннего июньского солнца проникали сквозь зеленые кроны деревьев и отражались в больших панорамных окнах двухэтажного здания аэропорта, создавая причудливую игру света и тени, словно сама природа пыталась хоть как-то навести порядок в этом людском муравейнике.
Длинное типовое здание аэровокзала, построенное после «двухтысячных», но уже пережившее масштабную реконструкцию выглядело как один из тысяч подобных объектов: стандартная обшивка белыми композитными панелями снизу, синими – сверху и молочной надписью «Аэропорт» на крыше. Единственное, что выделяло его из общей массы – странные массивные козырьки над входом и выходом, похожие на водопады плотины. Вся архитектура здания намекала на бесконечный поток человеческих судеб, втекающий в одни двери и вытекающий через другие.
Несмотря на раннее воскресное утро, парковка перед зданием аэровокзала была забита машинами. Огромные двухэтажные пассажирские автобусы и яркие маршрутки соседствовали с военным транспортом, выкрашенным в защитный зеленый цвет. Люди с чемоданами, торопились по артериям и сосудам тротуаров, каждый по своему пути и в своем направлении, что еще больше напоминало какой-то живой организм с броуновским движением людей-молекул.
Прилетевшие последним рейсом смуглые гастарбайтеры, индусы, пакистанцы, турки, таджики загружались в автобусы, отправляясь на очередную стройку века, а те, кто выгружался – спешили в здание, думая, что смогут скорее попасть в самолет. У входа группа коротко стриженных людей в одежде с нашивками на липучках, какие носят военные курила, пряча лица в сизом облаке статично висящего табачного дыма. Молодые парни от двадцати до сорока пяти. Их тактические рюкзаки, набитые до предела, беспорядочно валялись тут же, на обшарпанных деревянных балках бетонной скамейки, как молчаливое свидетельство вызова, с которым столкнулась страна в последнее несколько лет.
Эти люди в военной форме или просто в камуфляже, с легкими сумками ручной клади или плотно набитыми рюкзаками стали частым явлением в аэропортах большой страны. Они летели до ближайшего стыковочного хаба. Без обратного билета. Все чаще без багажа и только в один конец, как песчинки, подхваченные невидимым ветром истории.
Мимо военных прошла стайка молодых девушек, в коротких летних шортах, волоча за собой огромные чемоданы с потертыми наклейками. Их беззаботный щебет о предстоящем отпуске резко контрастировал с серьезными короткими фразами военных. Кто-то из парней отпустил пару шуток, но девушки, как и положено, гордо проигнорировали комментарии, затащили свои чемоданы на лестницу у входа и остановились перед стеклянными дверьми.
На парковку, словно белая фигура на шахматной доске, въехала машина с наклейками такси. Не найдя свободного места, остановилась прямо посредине проезда. Водитель вышел и открыл багажник.
– Удачного путешествия, – произнес таксист, аккуратно ставя небольшой чемодан на асфальт.
– Благодарю вас, – ответил молодой человек. Он не улыбнулся. Уголок губ едва дернулся, но тут же замер. Это было больше похоже на рефлекторное сокращение мышц, чем на проявление эмоций.
#2
За полтора месяца до...
Майское солнце жарило. Его лучи отражались от ломаных линий зеркального фасада здания бросая резкие тени.
С балкона атриума на восьмом этаже он наблюдал за главным холлом внимательно рассматривая группу арабов. Они ходили по площадке, заставленной оборудованием, и активно жестикулировали. Вокруг них суетились инженеры в серых комбинезонах. Они демонстрировали оборудование, установленное в рэковых стойках на площадке атриума. Возглавлял эту группу Игорь Викторович – директор фирмы, где он руководил проектной группой.
Игорь Викторович улыбался, кланялся и что-то объяснял гостям с той самой уверенностью в движениях и внешнем виде, которая проявляется только тогда, когда уверенности не осталось совсем. Те, в свою очередь очень внимательно смотрели, кивали, все время что-то фотографировали и записывали в телефоны. О чем они говорили – сложно было расслышать.
То, что это директор фирмы с первого раза можно было и не догадаться. Он был достаточно худой, но не спортивный, с небольшим животиком, нависающим над ремнем. Маленький острый носик и небольшие акульи глазки делали его похожим на нахохлившегося воробушка. Постоянный стресс и образ жизни оставляли живописную карту морщин на его лице. Вокруг глаз была заметна сеточка уже глубоких кратеров, глаза впали, словно устав от бесконечной борьбы и покоились на огромны темных мешках. Привычки и график работы активно покрывали его когда-то темные волосы густым равномерным инеем седины. Он носил джинсы и футболки, последнее время уже не масс-маркет, а больше бренды мидл-сегмента и предпочитал такую же простую, но брендовую спортивную обувь. Когда принимал гостей, то на лицо приклеивал неизменную жизнерадостную улыбку и демонстрировал крайнюю степень учтивости и дружелюбия. В общем, вел себя так, как завещал Петр 1, при виде тех, кто был выше чином и званием.
Он увидел, как директор извиняющееся кивнул головой, сделал несколько шагов в сторону и достал телефон. Все это напоминало ритуальный танец первобытного племени перед грозным божеством. Только божество было в костюме Brioni и приехало на переговоры.
Звонок прозвучал как сигнал к капитуляции.
— Кирилл Александрович, — голос директора сочился медом и отчаянием одновременно, — надеюсь, к переговорам все готово?
Кир усмехнулся про себя. Как же он любил эти моменты, когда люди пытались замаскировать панику под деловитость.
— Конечно, Игорь Викторович. Все в точности, как вы и просили. Переговорная готова. Материалы тоже, — ответил он с той интонацией, которая одновременно успокаивала и настораживала.
«Те, что подготовил отдел продаж и инженерный», — мысленно добавил он, представляя лицо директора, когда тот узнает, что половина обещанных расчетов существует только в его воображении.
— А вы не планируете почтить наших гостей своим присутствием? — в голосе директора прозвучали нотки, которые можно было интерпретировать как упрек, мольбу или угрозу. В зависимости от степени отчаяния слушателя.
— Разумеется, — Кир растянул паузу, наслаждаясь моментом, как будто делал огромное одолжение. — Я же не могу оставить своих коллег наедине с такими... важными решениями. Через пять минут буду.
Лифт плыл вниз настолько неспешно, насколько можно двигаться только в критические моменты жизни. Кир смотрел сквозь стекло кабины на происходящее в холле — очередной сервер, группа инженеров, снующих как муравьи в разрушенном муравейнике, и директор, расцветший в улыбке, которая стоила ему, вероятно, больше, чем весь этот сервер.
«Удивительно, — размышлял Кир, – как быстро люди забывают о достоинстве, когда на кону стоят деньги. В офисе все улыбаются чаще, чем хостес в стрип-клубе. Только костюмы дороже, а искренности меньше».
Он чувствовал, как внутри нарастает знакомое чувство усталости. Слухи о приезде арабов давно блуждали по коридорам фирмы, как призраки надежды на возрождение. Неделю назад эти призраки материализовались в виде конкретной даты, а сегодня гости приехали знакомиться с фирмой.
Он представил, как через час, может быть, два, эта улыбка сползет с лица Игоря Викторовича, когда станет ясно, что спасения будет стоит слишком больших усилий. Что некоторые поезда уходят безвозвратно, а некоторые мосты горят красивее, чем строятся.
«Но это будет потом, — подумал Кир, поправляя галстук перед выходом из лифта. А сейчас — шоу должно продолжаться».
Кир подошел к делегации тщательно контролируя выражение лица. Он знал, что его присутствие необходимо – слишком много было поставлено на карту, но также понимал, что директор предпочел бы держать его подальше и не посвящать в детали.
– Господин Аль-Малик, знакомьтесь, это Кирилл, наш руководитель проектной группы, – представил его директор по-английски. Киру послышались нотки фальши в его голосе. Они оба знали, что представление вынужденное. Подчеркнутое «наш», прозвучало как завуалированное напоминание ему о том, что он работает в этой компании, но все еще «человек из фонда».
«Конечно, наш — подумал Кир. Как камушек в ботинке — технически твой, но лучше бы без него. Еще вчера был «из фонда», сегодня — «наш». Интересно, когда начнет называть «мой золотой»?
Кир подошел ближе и поздоровался с арабом.
Фарис Аль-Малик оказался из той породы людей, которые не нуждаются в представлении. Высокий, худощавый, с волосами цвета полуночи на крайнем севере, он излучал особую энергию, которая бывает только у тех, кто привык покупать не вещи, а возможности. Около шестидесяти, но двигался с грацией человека, который никогда не сомневался в своих решениях. Его взгляд методично изучал присутствующих — не с любопытством туриста, а с профессиональным интересом коллекционера, оценивающего новые экспонаты.
#3
Не открывая глаз, она нехотя начала водить ладонями по простыням. Назойливая как сверло дантиста мелодия настойчиво разрывала тишину ее спальни. Сознание, затуманенное остатками седативного, медленно выплывало из тяжелого забытья. Каждое движение давалось с трудом, будто все тело сопротивлялось самой идее возвращения в реальность. Во рту — металлический привкус, на языке — пленка от вчерашнего чая. Кончики пальцев онемели и покалывали. «Боже, который час! Кто в такую рань может звонить?!» – мысль возникла медленно, прорываясь сквозь вязкое марево сна. Нащупав холодными пальцами телефон, она с усилием приподняла отяжелевшую голову и открыла глаза.
Код местный. Номер – незнакомый. «Наверное, спам», – подумала она с привычной апатией, но какой-то слабый импульс любопытства заставил все-таки ответить.
– Да, слушаю вас, – почти шепотом медленно сказала она. Голос прозвучал как у человека с простудой. Горло пересохло, каждое слово царапало. Она едва разжимала губы.
– Привет! Это Альбина! Помнишь меня? Мы встречались на выставке несколько лет назад.
Альбина… Имя отозвалось глухим эхом где-то в затуманенной памяти. Она попыталась сосредоточиться, но мысли путались.
– Альбина? На выставке? – повторила механически, надеясь, что время сыграет за нее, и собеседница сама все объяснит. В ее голосе не было эмоций, чистая вежливость, отработанная годами профессионального общения.
– Да. Ну ты должна помнить. Там еще файер шоу было и файерщики работу повредили. Помнишь?
Файер шоу? В голове мелькнули обрывки: искры, дым, чей-то крик. Или это приснилось?
— Если честно, то нет... — призналась она с облегчением. Притворяться дальше было выше ее сил. — Ладно, не важно. Альбина, у тебя какой-то вопрос?
«Пожалуйста, пусть это будет быстро. Пусть она не станет расспрашивать, как дела, что нового. Пусть просто скажет, что нужно» – быстро промелькнуло в голове
— Уверена, когда мы увидимся ты вспомнишь, но не суть. Слушай, мне нужна помощь. Никто кроме тебя не справится, потому что в этом ты лучшая. Выручай.
Лучшая. Слово одним точным ударом раскроило черепную коробку, из которой хлынул селевой поток обрывков из воспоминаний. Когда-то она действительно была хороша в своем деле. Могла за час составить концепцию выставки, за день найти спонсоров, за неделю организовать мероприятие, которое потом обсуждали месяцами. Теперь ей было сложно выбрать, какую футболку надеть.
Она попыталась сесть, но головокружение накрыло волной. Тело отказывалось подчиняться, суставы ныли, словно перед дождем.
— Что конкретно нужно, — выговорила по слогам, цепляясь за остатки профессионализма.
— Моя подружка хочет сделать персоналку своих фоторабот. Нужно организовать выставку. Хотим сделать здесь, а потом по всей стране. Ну или хотя бы по крупным городам каким-то... Для начала... Если… Если получится… Ну как, поможешь? – спросила она не уверенно, но с надеждой в голосе.
Фотовыставка. В прошлой жизни она бы уже прикидывала площадки, составляла списки контактов, оценивала бюджет. Сейчас мысль о том, что придется выходить из дома, общаться с людьми, принимать решения, вызывала тошноту.
— Подружка? Фотовыставка? — переспросила она, выигрывая время. В голосе слышалась едва заметная растерянность, которую она пыталась скрыть за показным равнодушием.
— Ну да! Слушай, там такие работы, закачаешься!
«Закачаешься». Альбина говорила таким восторженным тоном, каким она сама когда-то говорила об искусстве. Этот энтузиазм сейчас звучал как язык с другой планеты. Планеты, где люди все еще способны чувствовать восторг, где они не боятся лишний раз выйти из дома.
— А от меня что нужно?
— Полная организация и курирование всего проекта. Хотя бы не первом этапе.
Она представила бесконечные звонки, встречи, презентации, людей, которые будут ждать от нее решений, энергии, блеска. Всего того, что она оставила в прошлом.
— Мне надо подумать... — начала она осторожно, нащупывая слова, как слепая. — Ты же знаешь, что я фотопроектами не занималась.
Она знала, что это неправда. Занималась. Несколько лет назад курировала выставку молодых фотографов. Помнила каждый кадр, каждый угол освещения. Тогда еще могла чувствовать искусство, а не просто анализировать его.
— Без тебя никак. Ну пожалуйста, — взмолилась Альбина.
Во всей этой фразе была такая искренность, от которой что-то дрогнуло в груди. Когда в последний раз ее о чем-то просили? Дети просили каждый день — поиграть, почитать, включить мультики. Но это были ее дети, хотя иногда их просьбы и отскакивали от нее, как мячики от стены. Муж перестал просить еще до того, как решил пожить отдельно. Когда ее профессиональное мнение было кому-то нужно?
— Хорошо... — слово вырвалось неожиданно для нее самой. — Но я все равно подумаю. Мне надо посмотреть работы. Прикинуть масштаб трагедии, — добавила она с тенью старой иронии, которая прорезалась сквозь туман. — Мне нужно понимать с чем я буду иметь дело.
— Да, конечно. Сейчас все подготовлю и отправлю. Тебе на этот номер?
— Да. Буду ждать, — ответила она и завершила звонок.
#4
«Почему она решила сдаться? Жажда жизни, инстинкт самосохранения... Природа создала человека слабым, эволюция максимально приспособила к жизни, но тогда почему? Почему она не стала бороться? Почему она замкнулась и выбрала такое бессмертие, вместо жизни?» — этот вопрос не давал ей покоя с тех пор, как она согласилась организовать эту выставку.
Последние две недели для нее начинались одинаково.
Она просыпалась от ужасающего чувства «дежавю», преследующего по утрам. В памяти всплывали образы, которые она тщетно пыталась отогнать от себя. Не думать об этом было выше ее сил. Каждый раз мысли возвращались к одному и тому же сценарию: больница, траурный зал, урна с прахом на следующий день. И воспоминания, от которых сердце сжималось и на глазах выступал молчаливые слезы.
Она отводила детей, возвращалась домой и садилась за кухонный стол. Если бы не следы детских пальчиков, то кухня пахла бы вчерашним ужином и одиночеством. Чай остывал в ее любимой кружке, пока она листала фотографии. Пятьсот снимков пролетали, как чужая жизнь, которую она пыталась понять. Каждый кадр завораживал. Каждый снимок говорил так громко, что хотелось закрыть глаза.
Из пятисот она отобрала сто восемьдесят. Потом сто пятьдесят. Дальше рука застывала над экраном. Убрать еще несколько значило предать что-то важное. Что-то, чего она не могла назвать.
Что-то ускользало от нее, словно она смотрела на мир через запотевшее стекло и никак не могла его протереть.
Она вспомнила, как Альбина позвонила на следующий день, когда солнце едва проглядывало сквозь летние тучи. В ее голосе было что-то сломанное — как у человека, который плакал всю ночь, но теперь слез больше не было.
— Она вчера спросила, помню ли я наш детский двор. Песочницу под тополем, где мы строили замки. Я сказала — конечно, помню. А она... она засмеялась таким странным смехом. Будто вспомнила что-то, чего я не знаю.
В трубке было слышно, как Альбина курит — затягивается глубоко, делает паузу пропуская дым через легкие и медленно выдыхает.
— Знаешь, что меня пугает больше всего? Она спокойна. Впервые за полгода не мечется, не ищет новых врачей, не читает форумы до утра. Просто лежит и смотрит в окно. Как будто уже там.
Она стояла посреди темной спальни, одной рукой раздвигая шторы, другой так сильно прижимала телефон, что он почти обжигал ухо. За окном кто-то заводил машину, хлопали подъездные двери — обычная жизнь текла мимо, не замечая, что где-то кто-то с каждым днем угасает.
— Николь сделала выбор, — Альбина говорила все тише, будто боялась, что ее услышат. — Вчера врач пришел, принес результаты анализов. Сказал про новый протокол лечения. Она выслушала и покачала головой. Просто покачала. Выбрала жизнь вместо лечения. Настоящую жизнь — последние месяцы среди людей, которых любит, а не в больничных коридорах под капельницами и обреченно сочувственными взглядами врачей и персонала.
Такое решение требовало воли. Не принять. Следовать.
Она включила моноблок, открыла список галерей и впервые за последние дни почувствовала, что не справляется. Эмоции перекрывали кислород. Как будто под этим списком был не сайт с адресами, а чья-то последняя надежда.
Она выписала все галереи и пространства, которые хоть как-то могли подойти под формат. Тяжело вздохнув, снова прошлась по списку, как будто боялась что-то пропустить. Три площадки из почти двух десятков. Остальные – скорее витрины для местных художников-любителей с пресными синтетическими пейзажами, невнятными натюрмортами и прочими замшелыми салонными сюжетами, которые люди по ошибке называют искусством.
Дрожащими пальцами она набрала номер. Директор выставочного зала выслушал ее внимательно и даже заинтересованно — она чувствовала, как он что-то записывал. Изредка хмыкал. Он отказался вежливо, почти ласково. План выставок расписан на год вперед, плюс сейчас проходила персоналка популярного сибирского автора.
— Понимаете, — сказал он в конце, — мне очень жаль вашу подругу. Но наш зал подчиняется музею. Сейчас даже частые галереи выживают на энтузиазме и госгрантах. Мы не можем себе позволить...
Он не закончил фразу. Просто было не нужно.
Второй звонок. Новый зал в историческом центре. Молодой голос полный искреннего интереса, энергии и энтузиазма:
— Какая мощная история! Какая идея! Великолепная концепция. Мы бы и сами хотели организовать такую выставку, но для такого масштаба у нас, к сожалению, недостаточно площадей. А работ действительно много? Может как-то можно уменьшить формат постеров?
— Сто пятьдесят, — ответила она и вдруг поняла, что это не просто цифра. Это сто пятьдесят кусочков души человека, который скоро исчезнет.
Последним в ее коротком списке было большое арт-пространство на другом конце города. Она попросила Альбину отвезти ее туда. Договорилась на завтра. Та приехала без четверти пять, лицо осунувшееся, глаза красные. Попали в пробку. Машина ползла как улитка по стеклу. Приехали за полчаса до закрытия.
Она помнила это помещение. Почти все левое крыло на четвертом этаже торгового центра. Руководитель пространства встретил их у входа — мужчина лет шестидесяти в очках с цветными стеклами, в джинсах и клетчатой рубашке. Он походил на университетского профессора по истории искусств, который случайно заблудился в торговом центре.
Из состояния полусна его вывел шипящий над головой динамик интеркома: «Дамы и господа, говорит капитан корабля. Наш полет проходит на высоте десять тысяч метров, температура за бортом минус пятьдесят пять градусов. Наш экипаж желает Вам приятного полета».
Раздался щелчок и салон самолета снова заполнился равномерным гулом реактивных двигателей.
Буквально через секунду динамик снова щелкнул и из него раздался приятный женский голос старшей бортпроводницы: «Дамы и господа, через несколько минут Вам будут предложены прохладительные напитки, чай, кофе, сэндвичи. На время обслуживания просим вас привести спинки кресел в вертикальное положение и приготовить столики. Благодарим за внимание».
Народ в салоне заметно оживился.
Кир достал бортовой журнал авиакомпании из кармана в сиденье на против. Сколько тысяч миль налетали эти страницы за месяц? Потертая обложка, потрепанные и кое-где загнутые страницы – спасение для тех, кто не знает, чем заняться в полете. Способ убить время? Возможность найти вдохновение?
«Займитесь счастьем» – было написано на обложке. Странная фраза. Как будто счастье — это проект, который можно внести в ежедневник между встречей с клиентом и походом в спортзал. Или может быть, именно так оно и работает?
Кир смотрел через проход на пожилую женщину, которая уже час разгадывала судоку. Ее очки с толстыми линзами в роговой оправе со шнурком на концах дужек покоились на самом кончике носа. В её движениях была какая-то отчаянная методичность. Будто каждая решенная головоломка приближала её к чему-то важному. К чему? К пониманию закономерностей жизни? Или просто к следующему номеру журнала?
За стеклом иллюминатора в белом безмолвии минус пятидесяти пяти градусов мелькали редкие всполохи слишком высоко поднявшихся ледяных облаков. Как долго они здесь?
Интересно, а какие облака видели те, кто ушел из его жизни в поисках новой мечты? Забавно, но такие мысли всегда приходят на высоте десяти тысяч метров. Может быть, потому что здесь легче дышать? Или потому, что на авиатрассах мы как будто встречаем призраки тех, кого потеряли?
Половина салона еще дремала. Кир рассматривал лица. За женщиной в очках сидел мужчина в дорогом костюме. Галстук чуть ослаблен, но даже во сне он старался держать осанку. Тщетно. Его голова то и дело сваливалась, он сползал по креслу, вздрагивал, на мгновенье просыпался, выпрямлялся. Цикл повторялся. Интересно, помнил ли он, как впервые надел костюм? Тот момент, когда еще можно было выбрать другой путь? Или он из тех счастливчиков, кто никогда не сомневается?
Маркетологи авиакомпании. Что они знают о счастье? Кому они адресуют свое послание? Всем этим людям, застывшим в неудобных креслах и с нетерпением ждущих конца полета? Или только таким, как он – вечно ищущим, вечно сомневающимся?
Он вспомнил слова классика: «Каждая семья несчастлива по-своему...» А как счастлива? Может быть, счастье – это просто умение не замечать трещины в фундаменте? Или искусство возводить мосты там, где остальные упорно городят стены?
Зачем люди создают семьи? Почему бегут от одиночества как от огня? Что они надеются найти в этом бесконечном беге? Кир посмотрел на свое отражение в иллюминаторе. Оно накладывалось на облака, создавая странный эффект – будто он одновременно здесь и там, внутри и снаружи, думал и смотрел на себя как сторонний наблюдатель.
Социальные сети, музыка, работа – все эти заплатки внутри себя. Мы затыкаем ими пустоту, как дети зажмуривают глаза и затыкают уши, когда страшно. Они показывают жизни других как нескончаемый праздник. Все счастливы, все успешны, все путешествуют, все любят. А ты сидишь в самолете и думаешь: «Что со мной не так? Почему я не чувствую этого счастья?» Но может быть, настоящий страх не в пустоте, а в том, что мы можем услышать, если наконец замолчим?
Кир посмотрел на соседний ряд. Сладкая парочка. Они целовались при взлете – как будто в последний раз, словно пытались удержать друг друга от падения. Сейчас она спит у него на плече. Её дыхание легкое, поверхностное. Волосы разметались, один локон почти касается экрана его телефона. Он придерживает гаджет неудобно вывернутой рукой, стараясь не потревожить её сон. В этом жесте столько нежности и обреченности одновременно.
«Интересно, они знают, что я наблюдаю за ними? Что их маленькая драма разыгрывается перед невидимым зрителем? Впрочем, разве не все мы актеры в чьих-то историях?» – думал Кирилл.
Рука молодого человека уже затекла. Но он терпит. Ради неё. Или ради себя? Иногда так сложно понять, где заканчивается забота о другом и начинается попытка соответствовать собственным представлениям о любви. Мы все немного заложники собственных представлений о любви, не так ли?
Жертвенность. Какое тяжелое слово. Оно падает на язык, как горькое лекарство. Мы проглатываем его каждый день, убеждая себя, что это и есть любовь. Некоторые проживают так целую жизнь - в вечном служении алтарю чужих ожиданий. А может быть и своих страхов.
Девушка пошевелилась во сне. Ее парень мгновенно замер, как часовой на посту. Интересно, было бы знать, что ей снится? Может быть, другой полет? Другое плечо? Или тот момент, когда она впервые поняла, что любовь – это не только полет, но и готовность терпеть неудобства чужого плеча?
Мы все немного такие – пытаемся быть удобными. Складываемся, как карманные нож, пряча острые углы. Боимся, что если не будем достаточно мягкими, достаточно покладистыми – нас перестанут... Что? Любить? Терпеть? Замечать?