Здравствуйте.
Меня зовут Игорь Толич. Я создаю разные литературные произведения, начиная от философских сказок и заканчивая суровой реалистичной прозой. В течение жизни я увлекался многими разделами медицины — анатомией, физиологией, эндокринологией, психиатрией, а также пограничными дисциплинами — психологией, нутрициологией, реабилитологией.
Поскольку одной из вех моего интереса всегда являлась психология бессознательного, я собрал внушительную базу знаний о сексуальности, где немалую долю занимало влечение к запретному — откуда и почему оно берётся, как формируется и к чему приводит. Истории серийных убийц, маньяков-насильников, а также людей, оказавшихся на грани психических срывов, я изучал посредством самых разных источников. Много и с удовольствием беседовал с врачами, находил научные статьи. Общался с людьми, пришедшими к согласию со своими сексуальными особенностями, девиациями. Постепенно я понял, что хочу в каком-то смысле объединить полученные сведения — создать роман «Бездна зверя». Разумеется, пересказать совершенно всё узнанное в одной книге через историю одного конкретного человека не представляется возможным. Более того, «Зверь» — осознанный человек, умеющий самостоятельно анализировать то, что с ним происходит. Это не может уберечь от ошибок, но может передать читателю, насколько непросто общаться с собой честно, искать и находить способы удовлетворить свои потребности, не попрощавшись со здравым мышлением.
Будет весьма грубо сказать, что «Бездна зверя» — это роман о культуре BDSM. С одной стороны, такое определение поставит ненужные рамки для понимания психологии происходящего, а с другой — уведёт сознание читателя далеко от истинной причины и цели создания этой работы. Я глубоко убеждён, что ключ ко многим проявлениям находится не в прямом действии, которое является лишь логическим завершением, и даже не в настоящем времени, где обстоятельства уже взяли определённый вектор развития. Ключ всегда формируется в прошлом, часто — в детстве, в переживаниях, событиях, которые иногда происходят помимо воли. Оттого ключевой аспект романа «Бездна зверя» кроется в непрерывном возвращении к ушедшему. Власть сознания в большинстве случаев намного скромнее власти бессознательного, но главный герой книги Виктор хочет понять себя, в каком-то смысле примириться с собой на каждом этапе своего становления. Потому все его практики — только вершина айсберга, а основание у него намного масштабнее и мощнее.
И напоследок ещё один дисклеймер:
Автор не несёт ответственности за сбой моральных шаблонов, срыв графика сна из-за невозможности прервать чтение и не гарантирует, что книга пройдёт совершенно бесследно, не перевернув сознание на 180 градусов несколько раз. Потому что из бездны зверя никто не возвращается прежним.
Женщине нет никакого смысла любить жестокого мужчину. Но у любви нет логики, в особенности, если она подчинена страсти. А страсть жестока. Страсть — удобная маска жестокости, при помощи которой можно оправдать всё, что не вписалось в нормы морали, но от этого не перестало быть реальным и естественным. Благородные манеры, аристократический шарм, духовное смирение, трепет нежности — всё рвётся об углы естества человеческого, где блуд и похоть тайно служат свою Чёрную Мессу в каждом представителе хомо сапиенс. Мораль сложили из вырванных и перемешанных в логическом беспорядке кусков контекста жизни, создав таким образом хрупкий фундамент сознательного мира, настолько же ложного и криводушного, как и любая тоталитарная идея. У меня нет никаких сомнений в том, что промытыми моралью умами намного легче управлять. Но также у меня нет сомнений, что сила естества громадна и прячется в каждом, даже самом невзрачном, сером человечке, который благопристойно ходит в церковь, вежливо здоровается с соседями, водит детей в музыкальную школу по классу скрипки или фортепьяно, а ночью делит супружеское ложе с единственным партнёром.
Под влиянием страсти, для живописности переименованной в любовь, любой человек способен на самые странные, страшные, жестокие поступки. Банкиры кидают миллионы в промежности своих любовниц. Балерины ломают себе ноги, прыгая в приступе ревности с пятых этажей. Матери троих детей режут вены, наглотавшись дешёвой водки, пытаясь иссечь из себя стыд за влечение к чужому мужу. Маленькие девочки соблазняют взрослых мужчин. Взрослые мужчины жаждут нагнуть в застрявшем лифте смазливую соседку. А смазливые соседки мечтают о том же самом, пока на страницах их любимых бульварных романов какой-нибудь красавец Андреа дарит нежные бутоны роз деревенской простушке Изабель. В книге Андреа и Изабель обязательно влюбятся и поженятся, будут жить долго, счастливо и страстно. До тех пор, пока в реальности Андреа не обнаружит у себя эрекцию во время сна, где он совокуплялся с лошадью. А Изабель не поймёт, что ей давно чхать и на розы, и на Андреа, потому что у неё сохнет горло и увлажняются волосы на лобке при мысли, как их грязный наполовину глухой громила-садовник валит её в недостриженные кусты и грубо задирает юбку.
Эти фантазии не дают покоя. Плоть твердеет и наливается кровью. Маленькое светлое чувство, понятное и обоснованное с точки зрения морали, превращается в животный клич, который зовёт окунуться в бездну зверя. И грань, разделяющая тайные желания и их живое воплощение, удивительно тонка — не толще пергаментного листа. Однако переступить её сложно, а подчас невозможно по причине всё той же морали, которая утверждает, что единожды переступив, никто не останется прежним, незапятнанным, чистым. Реализованное желание обольёт человека жирным слоем неодобрения и стыда. Так что формально чисты и непорочны лишь те, кто всего-навсего бредит пороками. А бредят ими все. Даже те, кто утверждает обратное. Я слишком долго наблюдал за смазливыми соседками, матерями троих детей, их благопристойными мужьями и подрастающими дочками, чтобы сделать совершенно очевидный вывод — им всем есть отчего краснеть. У каждого из них в подсознании разверзнута собственная бездна, где живёт персональный зверь. У кого-то — кролик, у кого-то — тигрица, у кого-то — гигантская похотливая горилла. В любом случает это зверь из дикой природы, и в какой-то момент он может издать свой клич, потребовать накормить его жестокостью и страстью, почти вытравленных из рафинированного бытия приличного человека.
Так что лучше не заходить в один лифт с незнакомцами. Ведь ещё неизвестно, в ком первым и какой именно зверь проснётся. Чей зов окажется сильнее в заданный промежуток времени. Звериная жестокость заложена природой и часто срабатывает как магнит. Особенно в тесном пространстве.
Я хорошо помню тот день: июньский, солнечный. Он наполнял обманчивым светом тусклую жизнь нашего маленького района. Грязные пятиэтажки раскрашивались золотыми бликами, сочная зелень деревьев оттеняла серость брошенных на растерзание судьбы лиц местных жителей. В такие дни бабули, уже скопившие немного долларов себе на гроб, выходили на улицу и занимали места на покосившихся лавочках с самого раннего утра. Они делали вид, что ещё живы и интересуются окружающим миром, который не собираются покидать. Наверное, им самим в эти моменты хотелось верить, что они так же молоды, как свежие листочки на дворовых тополях и каштанах. В самом деле бабулям было не так уж много лет. Однако старость поселялась здесь преждевременно. Дети считали стариками всех, кто не работал и прозябал на лавочках. Среди них часто можно было увидеть того страшного, изуродованного раком горла мужика со свистящей трубкой в шее. Он не разговаривал, а только хрипел через эту трубку. Но, должно быть, бабулям льстило его внимание. И они с горячностью докладывали ему о последних сплетнях района.
Я прошёл мимо лавочек, поздоровался с сидящими. Я направлялся в библиотеку. Мне двенадцать, и, в отличие от своих сверстников, обожаю читать. Читаю всё подряд: классику, фантастические романы, ужасы. Ужасы я любил в первую очередь. Но в тот день я целенаправленно шёл за очередным номером журнала «Новая Польша». Там всегда публиковали неоднозначные диссидентские статьи о польском взгляде на Россию. А ещё можно было наткнуться на увлекательные рассказы иммигрантов и репатриантов. Мне хотелось быть в курсе культурной жизни этой небольшой европейской страны, потому что моя мать — этнографическая полька, выросшая в приёмной белорусской семье, которая переехала из Минска в Москву задолго до моего рождения. Уже тут, в столице, мать познакомилась с отцом. Ей едва стукнуло восемнадцать, когда родился я. В тот день моей матери исполнилось бы тридцать. Но год назад отец сказал, что мама предала родину в лице нашей семьи и укатила в Варшаву. Я был уверен, что мама хотела забрать меня с собой, потому тоска по ней и незнакомой стране превратилась для меня в страсть ко всему польскому. Однажды, случайно обнаружив в библиотеке этот журнал, я стал подолгу засиживаться в читальном зале. Домой я его принести не мог. Отец бы меня убил. Однако в читальном зале я мысленно улетал туда, где сейчас, возможно, находилась моя мама.
— А, Витя, это опять ты, — сказала библиотекарша Нина Михайловна, которая давно знала меня и часто с удовольствием предлагала что-нибудь интересное помимо того, что я просил.
Она была маленькой невзрачной женщиной с короткой, наполовину седой стрижкой и светлыми, почти бесцветными глазами, в которых осела толстым слоем библиотечная пыль. Сейчас я вспоминаю её и осознаю, что ей было всего-то чуть за сорок. Но тогда она казалась мне такой же старушкой, как те бабули на лавках. Разве что без платка и без лавки. Нина Михайловна сидела в большом неудобном кресле, которое страшно скрипело, пока она заполняла мой формуляр и выдавала книги или журналы. Сегодня она невзначай подсунула мне вместе с «Новой Польшей» другой литературный журнал. Я взял из вежливости и направился в читальный зал.
Здесь было прохладно, несмотря на знойный день. Я листал «Новую Польшу» страницу за страницей. В углу дул вентилятор, других желающих насладиться чтением в такой солнечный день не нашлось. Я сидел один, втихаря грыз яблоко. Нина Михайловна не разрешала есть в читальном зале, но я был аккуратен, и к тому же вряд ли она следила за мной пристально. Я был из тех редких юных мальчишек, которым интереснее книги, чем мордобой со сверстниками. Покончив с яблоком и «Новой Польшей», я решил всё-таки заглянуть в другой журнал. Он был тонкий, из шершавой газетной бумаги, но совсем новый. Литературные журналы вообще не пользовались спросом. Дамские глянцевые журналы брали часто — из-за рецептов блюд, выкроек платьев, дурацких гороскопов и бессмысленных психологических тестов. Я если и брал в руки такой журнал, то лишь ради картинок красивых женщин в купальниках. Но даже самые безупречные фигуры и наряды не могли возбудить моё воображение настолько, насколько это делал художественный текст. Буквы превращались в бесконечные новые миры, где я был вправе дорисовать что угодно. Фотографии не сотворяли такого чуда. Фотография всегда была законченным образом, который мог нравиться или не нравиться, но никогда по-настоящему не увлекать за собой.
В журнале, который дала Нина Михайловна, не было картинок. Он больше напоминал подшитую скрепками газету. Я наугад раскрыл страницу и уже через минуту не смог оторваться. Я прочёл рассказ, даже скорее литературную зарисовку — маленькую, волнующую, переполненную чувственной страстью мужчины, который наблюдал за девушкой на лугу. Он долго любовался ею, описывал её красоту, восхищался, таял, изнемогал от острой необходимости приблизиться к ней. А она не замечала его, занималась своими делами: принимала солнечные ванны, подставив небу голые плечи, что-то рисовала в блокноте. Рассказчик чувствовал безвольное притяжение, которому не мог противиться. Красота природы, красота молодой женщины, красота внутреннего желания, обуревавшего его, ослепили этого мужчину. Он вышел из своего укрытия, подошёл к девушке, повалил её на землю и овладел ею в несколько минут. Она почти не сопротивлялась, только смотрела в небо застывшими глазами и не проронила ни звука. Автор описал это актом истинной любви, когда он любил её, а она любила его — безымянно, безропотно, молниеносно и вечно в единственном кратком миге совокупления. Когда рассказчик поднялся на ноги и пошёл прочь от девушки, он уже знал, что никогда больше не увидится с ней, но отныне будет любить её всегда. Она осталась такая же красивая и растерзанная лежать под небом, ставшим единственным свидетелем их бессмертной любви. Обоих любовников переполняла легкость и нежность после исполненного долга перед самими собой за то, что они сумели быть настоящими, открытыми своим чувствам и порывам.
— Я очень боюсь опоздать на экзамен, — призналась Лена.
— А у вас сегодня экзамен? — снова выдохнул я в её прическу.
Она, должно быть, подняла голову, потому как и я ощутил на себе чужое прерывистое дыхание — его вкус и запах. Запах и вкус недавно выпитого кофе, одной стыдливой сигареты, мятной карамели, помады, наивно пахнущей ванилью, вязкой слюны, впитавшей в себя всё это и утратившей влагу от страха.
— Да, в девятых классах. Я учительница. Я не могу опоздать…
— Но ведь никто не умрёт.
— Конечно, не умрёт… — нервно засмеялась Лена.
— Конечно, не умрёт, — подтвердил я и опустил голову ещё чуть ниже — на уровень её губ. — Вы позволите?..
Я мягко обнял девушку за плечи и отодвинул от выхода.
— Что вы делаете? — испуганно шепнула Лена, вжимаясь в стенку лифта и уже почти паникуя.
— Хочу посмотреть, где именно мы застряли. Посветите мне, — я воткнул в её руки свой телефон, предварительно включив в нём фонарик.
Я потянул створки в разные стороны. Они с трудом поддавались, но я успел разглядеть, что кабина находится на бо́льшую свою часть в шахте — в прорези мелькнула кирпичная кладка. Но чуть выше над ней, примерно на одну треть от верха, мне удалось различить внешние двери.
— Так нельзя делать, — прошептала мне всё ещё страшно перепуганная учительница.
Она сделала это так, словно я — один из её балбесов, который курит в школьном туалете или носится как полоумный во время перемены. Я строго повернулся к ней. Моё лицо осветил мертвенно-голубой свет фонаря.
— Если хотите, — медленно, но при этом жёстко сказал я, — мы можем остаться здесь. Я лично никуда не тороплюсь.
На последней фразе я улыбнулся, и Лена опять вздрогнула.
— Если у вас получится…
— У меня всё получится. Доверьтесь мне.
Я присел на корточки возле её колен, легонько зацепив носом край юбки. Закатал одну штанину джинсов и извлёк из портупеи на голени охотничий нож с булатным клинком drop point и деревянной рукоятью, на молекулярном уровне помнящей мой хват. Протиснув лезвие между лифтовых створок, я сделал упор на левую руку, а правой помогал. В конечном счёте двери не выдержали и с грохотом разъехались в разные стороны. Теперь предстояло проделать то же самое с внешними дверьми. К счастью, моего роста хватило, чтобы достать до них. К тому же они оказались слабее. Вскоре в кабину пролился свет из открытой прорези. Кажется, мы застряли чуть ниже второго этажа, не доехав всего какие-то метры до нужной точки.
Я быстро убрал нож, подтянулся на руках и вылез из кабины. Теперь я возвышался над Леной, которая открыла рот, и на лице её в тот момент читался немой восторг и неподдельный ужас. Я полюбовался ею с высоты своего положения. Признаться, мне доставило это определённое удовольствие. Даже было немного жаль вызволять её на поверхность — уж больно приятно было смотреть на такую искреннюю растерянность, беспрекословное восхищение и неприкрытый страх.
Я протянул ей обе руки:
— Держитесь. Я вас вытащу.
— Но я…
— Я буду аккуратен. Давайте. Не бойтесь.
Она передала мне свои документы. Я уложил их рядом с собой на пол. Затем, робея и смущаясь, Лена прикоснулась к моим ладоням своими маленькими, влажными от волнения ладошками. Я перехватил её за предплечья и одним рывком вытянул к себе. Через секунду она уже стояла на полу, прижавшись ко мне и озираясь по сторонам, до сих пор не веря в случившееся.
— Боже мой… — простонала девушка и резко отошла назад на полшага, наступила на свои документы, пошатнулась, я её придержал. Лена выровнялась и посмотрела мне в глаза: — Спасибо.
— Не за что.
Она глянула на часы на своём запястье и затем снова на меня. Её бил озноб, и в этот раз я не удержался от улыбки.
— Зачем вы носите с собой нож?
— Чтобы вызволять красивых женщин из застрявших лифтов.
— Да?.. И часто вы это делаете?
— Нет, — я скользнул рукой по лацкану её пиджака, имитируя, что стряхиваю с него с него пыль. — Сегодня — впервые.
Остолбенев от такой наглости и незавуалированной лести, Лена попыталась придать своему лицу сердитое выражение. Но у неё ничего не вышло. Она стояла потерянная, сконфуженная и покрасневшая будто случайно увидела, как я рассматриваю её непристойные фотографии. Я знал, что женщины, вроде скромных учительниц географии, нечасто получают изящные комплименты. В их сердцах разрастается голод по чувственности и вниманию. Он обретает такие масштабы, что даже пошлые присвисты пьяных гопников, они начинают воспринимать не столько с раздражением, сколько с теплотой, которую густо населяет страх, не дающий им выразить свои настоящие чувства.
— Спасибо ещё раз, — наконец, выдавила Елена.
Она подняла свои папки с пола, собираясь направиться к лестнице и спуститься вниз. Я не дал ей уйти далеко.
— Могу вас отвезти на работу, вы ведь опаздываете.
Лена замедлила шаг. Мы уже подходили к двери подъезда.
— Нет, не стоит, — сбивчиво ответила она.
— Почему? Вы боитесь садиться в незнакомые машины?
У самого выхода мы вдвоём остановились.
— Послушайте, — сказал я, — если бы я желал вам навредить, только что у меня была шикарная возможность. Не отказывайтесь. А то ведь у меня есть нож.
Последнюю фразу я выдал за шутку. И она сработала — Лена действительно улыбнулась, девичьей жеманной улыбкой. Если бы ни её очки и костюм, можно было бы подумать, что я клею невинную школьницу.
Я довёл Лену до «Фольксвагена», открыл дверь. Она села. Пока я запускал двигатель и пристёгивался, она сделала попытку объяснить мне маршрут.
— Я знаю, как доехать, не волнуйтесь, — оставил я её неуместное рвение.
— Откуда вы знаете, в какой именно школе я работаю? Здесь в округе минимум три школы.
— Вы всегда садитесь в один и тот же автобус. Он проходит рядом только с одной, — объяснил я. — Не удивляйтесь. Мы ведь часто пересекаемся по утрам. А у меня прекрасная память на цифры.
Пожалуй, самый очаровательный момент эротического возбуждения — не кульминация, не самый пик, когда буйная энергия природы хлещет через край, а момент тягостного предвкушения. Момент, когда ещё неизвестно наперёд, что случится дальше. Не так уж важно, чем именно предстоит заняться — самоудовлетворением или сексом с живым человеком. Предвкушение — это таинство, где энергия страсти преобразуется в движение атомных частиц. Они сталкиваются друг с другом, множатся, вибрируют, их становится всё больше и больше. Частицы наполняют каждую клеточку тела вплоть до кончиков волос. Все внутренние органы начинают работать в новом ускоренном темпе. Это вызывает жажду, которую требуется утолить как можно скорее, выйдя на финишную прямую. В природе соитие происходит, как правило, весьма скоропостижно. Жеребец, например, удовлетворяет возникшее желание в считанные секунды. Так что комплимент мужчине в духе «настоящий жеребец» довольно сомнителен. Человеческой особи нужно намного больше времени, чтобы дойти до настоящего экстаза. Пусть даже сам акт продлится не больше минуты, ему всегда предшествует время ожидания, томного, горячего, истового. Начало возбуждения — ни с чем несравнимое удовольствие. Это как сон наяву, когда практически нет возможности что-то контролировать, но процесс уже запущен. Атомные частицы разбежались по крови. Зрачки зашевелились, готовые раскрыться. Тепловой эффект согревает живот, грудь, пах, и оттуда спешит в конечности, но почти никогда не добирается до их вершин — кончики пальцев и ступни часто остаются холодными, замершими, твёрдыми как и органы, куда особенно приливает кровь. Человек в состоянии возбуждения словно горячий утюг — стальной, прямолинейный, тяжёлый.
Когда я впервые ощутил на себе сексуальное возбуждение, мне было не больше десяти. Это было новое для меня состояние, и я, разумеется, не понимал, что с ним делать, как его использовать. Мне просто становилось жарко и тесно в собственном теле при определённых мыслях, которые были навеяны, например, кадрами из фильмов. Мой отец обожал кино про гангстеров. Часто пересматривал «Крёстного отца» и «Однажды в Америке». Это были его любимые фильмы. Должно быть, ему хотелось почувствовать себя мафиози с крепким стволом, в элегантном костюме, в шляпе с полями, с сигарой в зубах и долларами в кожаном кейсе. Однако он был простым работягой. От него я узнал всё, что он сам понимал в автомобилях, с ним научился водить ещё будучи мальчишкой. Я путался под ногами в его автомобильной мастерской и, если так можно выразиться, помогал, чем мог. В детстве я не отлипал от отца. Мать ревновала, но делала это снисходительно. Полагаю, её дальнейший поступок отчасти был продиктован в том числе моей близостью с отцом. Она не хотела нас разлучать. Но когда она исчезла, я впервые понял, как много она значила в моей жизни. И мне не хотелось думать, что я в её жизни был никем, поскольку она видела меня урывками и по большим праздникам, которые нужно было отбывать всей семьёй. Отец был моим идолом и почти ничего мне не запрещал. Даже смотреть с ним взрослые, жестокие фильмы про насилие и убийства.
«Однажды в Америке» мы смотрели раз шесть. Не знаю точно, какие сцены больше всего нравились отцу, но лично я прекращал дышать с того момента, когда возрастной полицейский на крыше дома от души трахает девчушку Пегги, которая «даёт» за деньги и, кажется, искренне наслаждается процессом. Однако эти быстротечные кадры не шли ни в какое сравнение со сценой ограбления банка, где главный герой Лапша насилует на столе с бумагами женщину, которая и навела их банду на это преступление. Перед этим она красноречиво требует сама: «Ударь меня! Ударь! Ударь, чтобы всё выглядело по-настоящему!». Для полной реалистичности Лапша не только отхлестал девушку по щекам, как она того просила, но вдобавок разнообразил её половую жизнь. О чём она впоследствии ни разу не пожалела. Это было понятно дальше из фильма, когда они вновь пересекаются, и эта девушка с откровенным азартом пытается угадать вслепую по предъявленным пенисам, кто именно устроил ей во время ограбления сексуальное приключение.
Однако в этом фильме есть ещё одно важное и для меня, и для сюжета место. Тоже с участием Лапши и тоже изнасилование. На сей раз он против воли овладевает своей любимой женщиной. Предпосылки к этому выглядят почти безукоризненно: он и она любят друг друга с детства. Он — потому что она его мечта длиной в целую жизнь. Она — потому что он бедный еврейский мальчик, оборвыш, забавный, бойкий и даже в чём-то милый. Её любовь напоминает жалость. А мужчины не выносят жалости, пускай это жалость по любви, но у женщины нет никакого права жалеть мужчину. Она может сочувствовать, сопереживать, быть к нему мягкой, добросердечной, милостивой, но жалеть — нет. Поцелуй в автомобиле, после которого следует изнасилование, был самой настоящей жалостью. Не нежностью, не признанием, не обещанием. Просто жалостью к тому, кто недостоин большего. Лапша берёт эту девку, растаптывает её об уродливый секс, в котором нет ни жалости, ни любви. Только месть и отчаяние убитого ею мужского самолюбия.
Эта сцена творила со мной нечто невероятное. Я чувствовал отвращение, горечь, обиду за главного героя, за его униженную женщину. И он, и она в тот момент потеряли честь. Потеряли человеческие души, потеряли любовь, которая их соединяла, и оставили после себя только взорванные похотью гениталии, уничтожив последний оплот морали словно домашний скот, агонизирующий в первородных фрикциях, где не так уж важно, кто кого сношает. Это просто слепой пыл, безличностный и безэмоциональный. Чистый секс без удовольствия, который, тем не менее, накалял меня изнутри, когда я видел эти кадры. Отчего-то я скорее чувствовал, чем понимал, что всё происходит правильно, своим чередом. Сексуальные преступления, совершаемые главным героем «Однажды в Америке», не являются преступлениями в чистом виде. Самки, которыми он овладевает, буквально заставляют его взять их. Это жёсткая команда «Фас!», а Лапша ей просто не противится. Он слаб и преисполнен довольно заурядными фантазиями. Он — животное, которое раздразнили. Причём дразнили его так же животно, откровенно, гадостно. Но что можно взять с мальчишки, выросшего в дикости и нищите? У таких первыми открываются инстинкты. Слишком незатуманенный разум, слишком оголённые нервы.
В какой-то момент я сбросил скорость и покатил по обочине. Я искал между высившихся деревьев дорожку, где мог бы проехать автомобиль. Пассажирка вела себя спокойно. Видно было, что озвученное предложение она озвучивала неоднократно попутным таксистам, а может, и для меня подготовила заранее. Я следил за ней искоса и точно видел, как она без задней мысли пялится в окно. Её совершенно не смутило, когда мы съехали с трассы в лес.
— А сколько тебе лет? — невзначай спросил я, уже приметив, куда сверну дальше.
— Девятнадцать, а что?
— Ничего.
— Нравятся дамочки постарше? — она лукаво улыбнулась и положила ладонь мне на бедро.
Я глянул на её руку одним глазом и ответил без всякого лукавства:
— Мне разные нравятся.
— А я нравлюсь? — с ещё большим надрывом спросила девушка.
— Нравишься.
— М-м… Тогда чего же ты тянешь?
— Ты куда-то торопишься?
— Нет. Домой еду к подругам. Мы снимаем вместе. Они меня не ждут. Им есть, чем заняться. А этот кретин пусть курит бамбук, раз без бабла сидит. Правильно я говорю? У нормального мужика должны быть бабки.
Я улыбнулся на одну сторону. Не знаю, что за день сегодня выдался, но с самого утра мне чертовски везло. Не остыв от первого возбуждения, я постепенно погружался во второе. Женская рука на моей ноге, наконец, нащупала то, что искала. Я улыбнулся ещё шире.
— Долго ехать будем? — спросила моя пассажирка.
— Как тебя зовут?
— Лиля.
— Лиля… — повторил я с двойным удовольствием. — Лиль у меня не было.
— Эй! — как бы подыграла она. — Просто минет и ничего больше! Даже не думай!
И она погрозила пальчиком всё с той же лукавой гримасой.
Я остановил машину. Мы вышли. Я отвёл Лилю чуть в сторону, вглубь лесополосы, так, чтобы с тропинки, по которой мы въехали, нас не было бы видно.
Вокруг простирались до небес огромные сосны. Щебетали птицы. Всюду пело многоголосье листвы. Мы стояли под одним из деревьев — коричневым, золотистым от смолы, с низкими, упругими ветками. Дерево было ещё молодым. Наверное, таким же как Лиля.
Она потянулась к ремню на моих брюках и попыталась открыть пряжку. Ремень у меня строительный, из нерастяжимых плетёных волокон, а пряжка с хитрым зубчатым механизмом — такой, незнаючи, не вскроешь.
— Я сам, — сказал я, убирая Лилины руки. — Ты не могла бы закрыть глаза?
— Зачем? — удивилась она с усмешкой.
— Я немного смущаюсь. Не каждый день пассажирки предлагают мне минет.
Лиля засмеялась, но глаза закрыла.
— Накрой ладонями, — попросил я. — Вот так, да.
Я сам уложил её руки на глаза, чтобы она точно ничего не видела.
— Ты как маленький! — смеялась Лиля. — Ну, что я членов не видела?
— Мой — не видела.
Осторожно вытянув ремень из шлёвок, чтобы он сильно не гремел, я предельно точным и быстрым жестом накинул его на Лилины запястья, сомкнутые у лица, и тут же затянул петлю. Она не успела опомниться, как я уже толкнул её спиной к ближайшему дереву, приглянувшемуся мне. Там была одна ветка, самая нижняя и достаточно прочная визуально. Находилась она аккурат на двадцать сантиметров выше над головой девушки.
— Ты что делаешь?! — заорала Лиля, спустя несколько секунд, которых мне хватило, чтобы прижать её к стволу и начать закрепление свободного конца ремня. — Чё за дела?! Мать твою! Охерел?!
Тем временем я уже связал надёжный узел, чтобы моя жертва очутилась прикованной и абсолютно беззащитной. Она пыталась брыкаться, но я предвидел все её движения, что позволяло мне легко избежать любых травм. Лиля, повисшая на поводке из ремня, походила на рабыню у позорного столба. Только те обычно не матюкались как сапожники, но моя рабыня была явно не из робкого десятка.
— Ах, ты мудак! Отвяжи меня немедленно! Сучара!!!
— Ну, тихо, тихо, — ласково шепнул я, осторожно убирая волосы с её лица.
Мне действительно нравилась Лиля. Впрочем, кому бы она не понравилась? Длинные смуглые ноги с острыми коленями, стройная вытянутая шея, на которой бешено пульсировала от злости нервная жилка. Кожа без единого изъяна — она так и манила оставить какой-нибудь след. Убиение совершенства невозможно притягательно. И мне безумно хотелось достать нож, чтобы его острая кромка вкусила теплоту человеческих клеток.
Я положил ладонь на Лилину грудь, провёл указательным пальцем по соску. Девушка зашипела с ненавистью и выдала мне в лицо новую порцию обзывательств.
— Успокойся, — сказал я. — Ты ведь сама хотела развлечься со мной.
— Тварь!
— Не ори, — тем же ровным голосом остановил я её крик. — Будешь орать — раздену и отправлю домой голой. Будет тебе незабываемое приключение.
— Что тебе нужно? — сквозь зубы плюнула Лиля.
— Для начала хочу, чтобы ты немного остыла.
Я достал из кармана платок и стал повязывать ей на глаза. Лиля попыталась меня укусить.
— Закрой рот, иначе я натолкаю тебе в глотку палок. И вовсе не тех палок, к которым ты привыкла.
— Ладно, я молчу, — выдохнула Лиля. — Ты меня отпустишь?
— Отпущу.
— Когда?
— Когда получу оплату за проезд.
— Так тебе что, деньги нужны?! — вспыхнула она мгновенно. — Я отдам всё, что у меня есть!
На секунду я сдвинул платок с её глаз, чтобы заглянуть в них.
— Стало быть, у тебя были деньги? Ты меня обманула?
— Не обманула! — завыла девушка. — У меня последние до конца месяца! Но я тебе всё отдам, честное слово! Клянусь!!! Отпусти меня.
Я снова поправил платок, убедившись, что девушка полностью ослеплена. Спина и грудь у неё взмокли, топ вздёрнулся высоко, открыв обозрению живот, сведённый нервным импульсом. Я аккуратно погладил его. Ощущения в ладонях были непередаваемые: липкий, холодный пот, вибрация кожи, покрытой мурашками, короткие мышечные спазмы.
— Мне не нужны деньги, — сказал я. — Ты могла просто объяснить ситуацию, и я бы ничего не стал требовать. Но тебе ведь не хотелось просто, да? Тебе хотелось авантюры…
Когда мне исполнилось тринадцать, дела в сервисе отца пошли на спад. Я тогда ещё плохо понимал, что такое кризис, но уже полноценно ощутил на себе всю подноготную данного явления. Отец стал выпивать. Сейчас бы сказали, что у него развилась депрессия, однако сам отец ни за какие шиши не признал бы подобного. В его понимании депрессия и женские капризы стояли примерно на одном уровне, так что взрослого, достаточно молодого мужчину никак не мог поразить сей недуг. Потому и справлялся отец со своим состоянием по-мужски: заливал глаза спиртным и искал новые источники дохода. Перебрав все доступные варианты работы, он остановился на вахте в качестве водителя грузовой техники. Работал преимущественно по пятнадцать суток, а следующие пятнадцать суток отдыхал. Такой режим обеспечивал стабильным и немалым заработком, вдобавок позволял налегать на синьку, почти не выпадая из графика — за две недели можно было вдоволь накуражиться и успеть прийти в норму.
Поначалу я тосковал, оставаясь в одиночестве на очередные пятнадцать дней, но вскоре привык, как привыкают все к любым обстоятельствам жизни, и позже стал даже радоваться такому распорядку. Отец мне полностью доверял, поскольку склад моего характера и поведение оставались уравновешенными и спокойными, что не предвещало лишних бед. В школе у меня не было особых проблем: я не дотягивал до отличников, но никогда не пребывал среди откровенных двоечников. Мне нравилось учиться, а любые дела по дому я легко освоил — умел готовить еду, прибираться, ходить за покупками. При надобности вполне мог справиться с протечкой крана или отвалившейся дверцей шкафа. Быт не был для меня чем-то трудоёмким и тошным. Наверное, оттого, что я и не задумывался толком никогда, что может быть как-то иначе. Конечно, с исчезновением мамы в доме стали заметны следы запустения и разрухи, выражавшейся в том, что для двух мужчин декоративность имела второстепенное значение, а функциональность преобладала, причём самая неприхотливая функциональность. Кроме книг, в квартире не было других предметов искусства. Телевизор включался редко, в основном работал радиоприёмник. Холодильник неплотно, но регулярно заполнялся едой, довольно простой, без всяких изысков. В отсутствии отца я продолжал ходить в школу, в библиотеку, посещал районную секцию самбо. За мной никто не следил и не отчитывал, и мне самому не больно-то хотелось пускать кого-то в свою жизнь, кроме литературных героинь — скромных и застенчивых, дерзких и отважных, страстных и романтичных. Разумеется, мне нравились и живые девочки, но я не мог да и не хотел выделить среди них какую-то одну. Мне было слишком мало лет, чтобы целенаправленно убиваться по единственной женщине. В том возрасте они все по-своему прекрасны.
Чуть позже отцу подкинули вахту на целых шестьдесят дней. Полагаю, ему непросто далось это решение, тем не менее, обещанные деньги перевесили все остальные трудности — вынужденную завязку, два месяца плохого сна на продавленной койке в строительном общежитии и долгую разлуку со мной. Пускай он никогда не говорил этого напрямую, но последнее грызло его сильнее всего остального. Мы оба были лишены женской ласки, и оба до смерти нуждались друг в друге. В этом смысле мама поступила мудро, иначе бы отец спился окончательно. Но его волновала моя судьба, и ради меня он держался почти стоически. Приняв окончательно решение о двухмесячном отъезде, отец в первую очередь испугался за меня. Он заявил, что с середины июля до сентября я поживу у тётки в Барановичах, а затем вернусь в школу и уж там как-нибудь сам дотяну до его возвращения.
Я, хоть не был в восторге от такой затеи, перечить отцу не стал. Мы распрощались на Белорусском вокзале, и я покатил к своему временному пристанищу. Тётка моя жила в небольшом селении — что-то вроде посёлка городского типа, где соседствовали вялые бревенчатые дома, двухэтажные бараки и несколько пятиэтажек. Здесь с одинаковой вероятностью можно было встретить на дороге гусей, скрипучую телегу, запряжённую хромой лошадью, и новёхонький «Джип», где кутила молодёжь с последними моделями сотовых телефонов. Я поселился на втором этаже тёткиной хаты, которая по местным меркам являла собой золотую середину между нищенским существованием и зажиточностью. Меня приняли с распростёртыми объятиями, но не столько по доброте душевной, сколько зная о моей хозяйственной жилке, потому с первого дня я в качестве рабсилы был припахан ко всем возможным видам работ: рубил дрова, обдирал старую краску со стен дома, прокладывал паклей щели, обрабатывал морилкой древесину.
Строго говоря, вся эта кипучая деятельность должна была распределиться на двоих. У тётки имелся родной сын — Юрка, старше меня годом. Однако приноровить Юрасика к какому-либо делу казалось сложнее, чем обучить медведя танцевать. У него всё начисто валилось из рук. Как выражалась тётка, он был бездарем во втором поколении, имея в виду Юркиного отца, который быстро отвалился из семьи, а ему на смену пришёл отчим, дядя Миша. Он-то и отгрохал дом и хозяйство, но с наступлением непростых времён пустился на заработки в Минск, где и пропадал по полгода.
На Юрасика я не злился, поскольку впервые за долгое время у меня появился какой-никакой приятель. Его шутки-прибаутки нивелировали полнейшую беспомощность в тяжёлом труде. Днём мы вытаскивали вёдра с краской, длиннючую лестницу, кисти. Я малевал, а Юрасик стоял на страховке и развлекал меня анекдотами. За неимением других увеселений, он был почти бесценен. Вечерами Юрка убегал в местную компанию и тянул меня с собой. Я ходил без особой охоты и иногда предпочитал оставаться в одиночестве с книгами. Отчасти мой выбор был обусловлен привычкой и потребностью в уединении, отчасти тем, из кого та компания состояла. Она была на редкость разношёрстной и включала в себя сельских детишек из вполне благополучных семейств, сосланных на лето городских белоручек и местную шалупонь, которая с ненавистью и подобострастием заглядывала в рты и тем, и другим. Я не вписывался ни в одну категорию, всегда оставаясь особняком. Их разговоры и шутки, мало отличавшиеся от шуток и разговоров Юрасика, быстро утомляли меня. За весь день мне хватало одного Юрки, который и так доставлял мне, как по заказу, все свежие сплетни. Мусолить по второму кругу, кто сколько выпил, с кем сосался и кому залез в штаны, не доставляло мне никакого удовольствия. К тому же в компании все курили, кроме меня. Остальных это скорее раздражало, а я раздражался от беспрерывно летящего сигаретного дыма. Даже девчонки посасывали тонкие пахучие сигаретины, делая вид, что они уже достаточно взрослые, чтобы курить, но не окончательно распустившиеся, чтобы делать это взатяг.
Первый же мой визит заставил меня ещё больше усомниться в Юркином докладе. Три неразлучные подружки явились при полном параде, как всегда, скопом и вели себя самым непримечательным образом: курили, вставляли какие-то уместные и не очень реплики, хихикали. Они совершенно не были похожи на жертв группового изнасилования. Разве что самая младшая, Даша — почти прозрачная кудрявая блондиночка, которой было всего двенадцать, — молчала больше обычного. Из всей троицы она казалась мне наиболее смышлёной, оттого вяло поддерживала текущую беседу, чаще пребывая в собственных мыслях. Но в тот вечер я отчётливо видел, как она упорно жмётся за спину старшей приятельницы Валюхи-дылды и будто пытается стать невидимой, исчезнуть с глаз остальных ребят.
Я нарочно перехватил её взгляд, и она нарочно отвернулась. После этого я обратил внимание на Светку — среднюю девочку. Средней она была по возрасту, но во всём остальном считала себя отменной девчонкой. Природа не наградила её ни смазливым личиком, ни гением ума, однако под блузкой у Светы имелся бесхитростный, но стопроцентный козырь в виде мясистой, тяжёлой груди. Это словно давало ей некую привилегию: болтала и красовалась она заметно больше двух других подруг. Ей было пятнадцать, и всех, кто оказывался хоть месяцем её моложе, Света считала отбросами общества. Понятное дело, и я был в их числе. Исключение она делала только для Даши и только из уважения к соседству. На посиделках я не заметил за Светой каких-либо изменений: она всё так же задавалась и ворочала конопатым носом, если, например, спичку к её сигарете подносил Юрасик или кто-то другой из младших. Она стала чуть тише, пожалуй, только после появления Сечи и Фарша. Те с привычным мотоциклетным рёвом ворвались на заброшенный участок. Но с их прибытием расстановка сил и авторитетов менялась всегда. В этом не было ничего нового.
Наблюдение за Валюхой-дылдой тоже ничего не принесло. Дылдой её обозвали отнюдь не случайно. Ей уже стукнуло восемнадцать, однако все прожитые годы, судя по всему, ушли только в рост. Она была тупа как винная пробка, хоть и чувствовалась в ней какая-то покорная доброта и заботливость. Но в молодёжной компании такие качества имеют малую ценность. Валюха и Даша всё время держались вместе. Обе немногословные, они всегда пили и курили меньше остальных, никогда не вступали в споры. Валюха смазанно улыбалась шуткам. Если что-то и говорила смешное, то смеялись все только над её неумением шутить.
В общем, при взгляде со стороны тусовка происходила самая заурядная, не потрясённая ничем примечательным и уж тем более вопиющим. И я практически уверился, что рассказанное Юрасиком — всего лишь плод его ребячьего воображения. Но на всякий случай я не стал делать поспешных выводов и доверять исключительно собственным наблюдениям. Начитавшись детективов и триллеров, я обрёл теоретические знания о том, как незаметно проводить допросы и выуживать данные. Для этого было необходимо уединиться с возможными свидетелями под каким-нибудь предлогом и в доверительной беседе наводящими вопросами добыть интересующую информацию.
По правде сказать, в итоге мне едва ли понадобились навыки юного сыщика, потому как все, кого я опрашивал, выкладывали всё с большой охотой, не забыв при этом уточнить в конце, что вышесказанное «только между нами» и «по секрету». Полученные данные немного разнились между собой. Например, одни уверяли, что парни всего лишь «вставили девкам по приколу». Другие вспоминали, что Сеча «стопудов кончил», а Фарш «только мокнул». Добиться полной ясности не вышло бы в любом случае, но я и так узнал достаточно, чтобы сложить внятную картину происходившего.
И вот, что я выяснил. В ту злополучную ночку Васька припёр целую банку домашнего самогона. Все дружно упились и расшевелились кто куда — по домам, по закоулкам, по тёмным дворикам. Остались шестеро парней и три закадычные подруги-неразлучницы. Девочки тоже засобирались, но их уговорила Светка посидеть ещё немного. Судя по всему, она имела планы, наконец, сблизиться с Сечей. Железная бандура у него между ног давненько не давала Светке покоя. Думала ли она о том, что ещё, находящееся между ног у Сечи, идёт в нагрузку к мотоциклу, мне неведомо. Ясно одно — Сеча и Фарш спаивали девок намеренно, потому как по всем данным выходило, что после выпитой горилки главари банды настояли, чтобы девочки «отрезвились» пивом. Я верю, что девочки вполне могли не знать об обратном эффекте сей процедуры, но парни-то знали точно, вне всяких сомнений.
Даша быстро вырубилась, а Валюха не в пример себе обычной развеселилась. Решено было играть в «слабо» — более пошлой, жестокой и тупорылой игры придумать сложно. На трезвую голову в такое никто не играл. Однако градус был достигнут немалый, и всем захотелось экстрима. Первым же номером Светке выпало показать сиськи. Ей оказалось не слабо. Она с лёгкостью задрала кофту и продемонстрировала свою главную гордость. Дальше она ловила на слабо Укропа, которому задала прилюдно помочиться. Остальные задания, ясное дело, пошли в том же духе. Все присутствующие в том или ином качестве похвастались своими гениталиями. Все, кроме Даши. Она оставалась в относительной безопасности до самого конца.
А потом настало время поцелуев и мацаний. Разгорячённым подросткам требовалось больше ощущений. Все были возбуждены. Засунув руку во время очередного задания Светке в шорты, Сеча констатировал во всеуслышание, что «она вся мокрая». Между ними завязалась шутливая потасовка, в ходе которой Сеча повалил Светку в траву и полез за новыми доказательствами. Она смеялась и брыкалась, с удовольствием принимая его грубые шуточки за комплименты. А он также шуткой приказал парням придержать её.
Держали они крепко. Васька заламывал руки, Колька держал ноги. Укроп держал Вальку, к которой неровно дышал, и решил, пока суть да дело, добиться от неё взаимности. Но в итоге добился он не взаимности, а оплеухи. Фарш, которому пока не досталось главного веселья, и которому очень не хотелось отставать от другана, пришёл Укропу на помощь. Они вдвоём сочли необходимым проверить, сухая Валька или мокрая — содрали с неё джинсы. Сеча, покончив с первой жертвой, подтянулся к новому месту событий. Должно быть, парни решили, что, поскольку Валя совершеннолетняя, ей не повредит проникновение двух самцов подряд. Первым был Сеча, использовав своё право лидера, вторым — Фарш. Остальные были сыты зрелищем.
Что до главных пенетраторов той ночи, я боюсь ошибиться в точности своих чувств к ним. Не было ненависти, презрения, жалости. Когда по телевизору показывают передачу о животных, я не испытываю ничего подобного к гепарду, рвущему глотку косуле, или к волку, догнавшего и растерзавшего зайца. Зверь ищет добычу. Зверю нужен корм. Человек тоже может превратиться в зверя. И в той траве под сельскими звездами и луной именно звери, а не люди жаждали сиюминутного совокупления. Из шести до предела набухших членов лишь два принадлежали зверям. Они просто взяли своё. Без удовольствия, без сожаления, без любви — без всего, что делает человека человеком. В этом контексте бессмысленно их жалеть или обвинять.
Но наряду с бессмысленностью обвинений я также не нахожу никакого оправдания их действиям. Дикий зверь должен жить либо в дикой природе, подальше от человека, либо содержаться в клетке. Для Сечи и Фарша я выбрал бы второе. Эти звери действительно опасны, потому что их инстинкты подкреплены вполне человеческим мозгом, у которого есть право управлять заложенной звериной сущностью, но он им почему-то не пользуется.
Впоследствии я избегал любых контактов с Сечей и Фаршем. Их примитивность зашкаливала в моих глазах, при этом я отдавал им толику должного уважения хотя бы за то, что они сумели сколотить вокруг себя свою, пусть и примитивную, стаю. Мне ни за что не хотелось становиться частью этой стаи, даже с правом использовать для удовлетворения сексуальных потребностей находящихся в ней самок. Однако людская жизнь многим схожа с миром животных: есть стайные животные, есть одиночки. Я был одиночкой. Во мне уже бушевал страшный по своей силе дикий зверь, который метался с воем и визгом при мысли, как кто-то другой разряжается в тепло женского лона. Но первобытные методы насильственного достижения целей меня, тем не менее, не устраивали. Хотя бы потому, что сладость полученного во время изнасилования оргазма равна примерно удовольствию голодного желудка, который утрамбовали землёй.
Да, я кипел завистью, что какие-то пьяные вдрабадан девки пожелали, чтобы другие парни лазали к ним в трусы, трогали их груди, поили их своими слюнями. Почему не я?.. Почему не мне дозволили быть с ними грубым и нежным? Почему не подо мной они извивались с воплями? Почему?.. Ведь я сделал бы всё иначе — без этого группового паскудства, без грязи, забивавшейся им в волосы, в одежду, в души.
«Когда Сеча в неё кончил, я видел, как всё потекло — прям по ляжкам», — сказал Колька, который держал Светкины ноги и был ближе всего к тому, о чём говорил.
Меня передёрнуло от его слов. И передёргивало всякий раз, когда я их вспоминал. Тогда я чувствовал гнев. Настоящий. Живой. Смертоносный гнев.
Гнев за то, что этот Васька — здоровый бычара, кровь с молоком — мог с одного удара ухайдокать Сечу вместе с его мотоциклом. Гнев за то, что Сеча — сволочь, перетрахавшая всех, кто давал без проблем — мог легко переспать со Светкой в любую ночь, прикладывая минимальные усилия, она отдалась бы ему сама. Гнев за то, что Светка — глупая девка, купившаяся на дешёвые понты — текла от грубостей и скотского отношения, а на меня смотрела свысока, хотя моя сперма ничем не хуже смотрелась бы в ней.
Всю неделю в сервисе стоял переполох. Прикатили тачку одного из соучредителей. Он попал в ДТП. Вся морда у машины — в мясо, на водителе — ни царапины. Официально его признали невиновным и чудом спасшимся. Однако я знал, что во время происшествия он был в лоскуты пьяным: когда автомобиль доставили на эвакуаторе и открыли водительскую дверь, оттуда смердело как с армейских про́водов. По хорошему, останки этого «Лексуса» нужно было сдать на запчасти и забыть как страшный сон. Но то ли из экономии, то ли из сентиментальности директор велел восстановить машину, причём в кратчайшие сроки. К следующему вторнику излатанный, исклёпанный, целиком покрытый сварочными швами «Лексус» был частично готов к покраске. Внутри продолжались работы по наладке электроники. Но всё это было уже не в моей юрисдикции.
Я зашёл в рабочую душевую, смыл грязь и пот, вычистил ногти, сбросил накопившееся сексуальное напряжение. Оделся и направился домой. По дороге заехал на спортплощадку. Вечерняя прохлада идеально подходила для занятий на свежем воздухе. Я как следует размял мышцы, дал расслабиться позвоночнику на турнике. Всё тело пульсировало от многочасового физического труда. Меня здорово измотало за эти семь дней, и то была тяжёлая усталость, возникающая от длительного сосредоточения, когда велик риск ошибиться, и ещё выше ответственность за свою работу. Но я был доволен собой, понимая, что сделал всё возможное и отчасти невозможное, чтобы выполнить свою часть дела в лучшем виде.
Умиротворённый я покинул спортплощадку и дворами пошёл к своему жилищу. Лифт в подъезде так и не отремонтировали. Меня лично это мало волновало, поскольку подъём на седьмой этаж по лестнице не представлялся чем-то сложным. Я неторопливо преодолевал ступеньку за ступенькой, размышляя о грядущем выходном дне.
В районе пятого этажа, я расслышал робкое:
— Виктор!..
И остановился.
На площадке у окна, примостившись на подоконнике, сидела Лена с сигаретой, зажатой между двух маленьких пальцев. На ней был домашний халат — рыжий с белыми полосками. Его полы раскидало вокруг колен, и я мог видеть почти целиком голые ножки школьной учительницы, которые вряд ли когда-нибудь доводилось лицезреть её ученикам. Лена испуганно дёрнулась, наверное, пожалев о своём порыве. Если бы не её окрик, я бы и не заметил тихо курящую в этот поздний час девушку.
— Добрый вечер, Лена, — сказал я и подошёл к ней ближе.
— Добрый вечер.
Она замерла с тлеющей сигаретой и не знала, что говорить дальше.
— Как ваши дела? Как экзамен?
— Экзамен?.. — Лена будто не ожидала такого довольно естественного вопроса. — Да, экзамен… хорошо. Всё хорошо с экзаменом.
— Очень рад, что вы не опоздали.
Я улыбнулся и сделал ещё шаг навстречу. Лена глянула на свою сигарету.
— Простите… — выронила она, собираясь затушить окурок.
— Ничего страшного. Курите.
— Я вообще-то не курю. Очень редко, — оправдывалась Лена, словно уже не она, а я был тем строгим учителем, который застукал малолетнюю школьницу с куревом и собирается вызвать её маму на разгромную беседу.
— Лена, у вас есть право делать всё, что вы хотите, если это не вредит другим, — ласково произнёс я, подобравшись уже вплотную к сидящей девушке.
— Да, конечно. Вы правы. Простите…
— Почему вы извиняетесь?
— Я… нет, я…
— Лена, — я глубоко заглянул ей в глаза, зрачки у неё остановились и стали расширяться, отражая моё лицо, — Лена, вы чем-то расстроены?
— Я?.. — занервничала Лена. — Нет, что вы. Я разве похожа на расстроенного человека? Совсем нет. Совсем не расстроена. Ничем.
— Прекрасно, — подытожил я. — Тогда хорошего вам вечера.
— Да, и вам.
Я развернулся и пошёл к лестнице. Лена осталась сидеть на подоконнике, но уже через пару секунд она зашевелилась, спрыгнула на кафель и направилась следом за мной. Я замедлил шаг. Мы стояли возле входа в её квартиру. Лена смотрела мне в висок — я чувствовал её животрепещущий взгляд. Спокойно повернул голову. Она что-то хотела сказать, но не решалась.
— Виктор…
— Да, Лена?
— А вы не хотите?.. Не хотите зайти ко мне… на… на чай?
— На чай? — уточнил я, чтобы убедиться в её намерениях.
— У… у меня есть коньяк, если хотите. Кажется, хороший… — она сглотнула слюну, скопившуюся во рту, и воззрилась на меня умоляющими глазами.
— Чай подойдёт, — ответил я, понимая, какое облегчение приношу ей своим ответом.
Квартира Лены была намного просторней моей, но в ней всё же ощущалась та бесприютность, которая поселяется в каждом доме, оставшемся один на один с единственным хозяином. Впрочем, эти стены ещё хранили память о недавней семейной жизни: слишком много посуды для одинокой девушки, слишком много пыли на телевизоре, который теперь не показывал новости и футбол, слишком быстро и красноречиво нашлись мужские тапки, очевидно оставшиеся от бывшего мужа.
Мы прошли в кухню. Лена стала готовить чай. Я терпеливо ждал за столом, усевшись на табуретку.
— Представляете, а лифт так и не починили, — сказала Лена, протягивая мне старомодную красную чашку в белых горох на блюдце точно того же фасона. — Не знаю, что бы я делала без вас в тот день.
Волосы у неё до сих пор были собраны в хвост, который сильно поистрепался к вечеру. Кудряшки выбились со всех сторон. Лена убирала их от лица, а мне в тот момент хотелось сделать это самому, но я не приближался к ней чересчур нагло. Она подбиралась сама: сама села рядом на соседнюю табуретку, сама придвинула её к столу и чуть наискось — в мою сторону. Я следил за руками, за тем, как Лена бросает робкие взгляды и вновь быстро уводит глаза в чашку.
— Вам бы пришлось звать на помощь, пока кто-то бы не откликнулся, — рассудил я. — Но хорошо, что получилось так, как получилось.
— Да, вы правы. Глупо сказать, но подчас бывает страшно оставаться одной. Глупо, потому что я живу одна. С мужем мы развелись. Но не в этом дело. Иногда просто накатывает, знаете… Тоска какая-то. Даже не знаю, как описать. Вот вы один живёте?
— Лена, — аккуратно произнёс я, дотронувшись до её дрожащей ладони на столе, — вы расстроились из-за этих фотографий?
— Нет, конечно, нет, — торопливо ответила Лена, отчего её всю затрясло мелкой дрожью. — Это же всё такая глупость…
— Лена, зачем вы полезли на страницу к бывшему мужу? Вы же не думали, что обрадуетесь увиденному.
— Нет, не то чтобы не обрадуюсь… Я чисто случайно зашла, он у меня в друзьях, понимаете?
— Так удалите его из друзей.
— Как это? — удивилась девушка и быстрым жестом поправила очки. — В смысле, я знаю, что можно удалять из друзей. Просто — зачем?
— Чтобы случайно не заходить на страницы, которые могут огорчить, — мягко пояснил я, не убирая своей руки и даже слегка увеличивая пятно контакта.
— Это хорошая мысль… — растерянно пробормотала Лена. — Но… Виктор, простите, а у вас есть девушка?
— Нет.
— Понятно, — то ли обрадовалась, то ли окончательно растерялась бледная учительница. — В вашем возрасте это нормально. Я имею в виду, что у вас очень хороший возраст. Очень… зрелый, но не юношеский. Хотя мужчины всегда в чём-то юноши…
— А женщины всегда в чём-то девочки.
Лена зарделась. Её губы не сдержали приятной, даже польщённой улыбки.
— Это так, да, — сказала она вполголоса. — Но я вот совсем не чувствую себя девочкой…
— Сколько вам лет, Лена?
— Мне? — глаза у Лены стали почти такими же круглыми как её очки. — Мне двад… м… Тридцать… Двадцать девять лет. А через месяц тридцать. Да, такой вот возраст. Пограничный.
— Нормальный возраст.
— Да?.. Да, спасибо. Конечно, нормальный. Что же в нём ненормального?..
Лена разнервничалась. Видимо, я наступил в щекотливую зону. Как и большинству женщин, ей не нравился собственный возраст. Как и большинству людей, ей казалось, что она уже для чего-то слишком стара.
Мне хотелось обнять её, но я не мог себе позволить оскорбить её своей жалостью. Ласкать кого-то из жалости так же мерзко, как бить кого-то из-за любви.
Лена не нуждалась в сочувствии. Она нуждалась в силе, которую у неё отобрали, от которой она сама отреклась, которая ей не дозволялась возрастом, преподавательской деятельностью, статусом «разведёнки» или ещё чем-то, что она насочиняла себе во время одиноких вечеров, исследуя чужие страницы «ВКонтакте».
— Лена, — сказал я, крепко сжав её запястье, — вы прекрасны. Не горюйте о всякой ерунде.
Внезапно Лена выдернула свою руку.
— Зачем вы такое говорите? — выпалила она.
— Затем, что я хочу так сказать.
Смутившись и оторопев от такой прямоты, Лена интуитивно выровняла спину, но при этом потупила взор. Её ресницы самыми кончиками касались очков. Она не шевелилась, хотя на губах незримо дрожали слова.
— Всё равно — больше так не говорите, — едва не задохнувшись, произнесла она с ещё более бледным, чем прежде, лицом. — Это как-то... неправильно.
— Почему? — не отступался я. — Что неправильного в комплиментах женщине, если они отражают правду?
— Прекратите. Давайте поговорим о чём-нибудь другом. У вас чай уже остыл, а вы даже не попробовали.
Девушка резко отстранилась прочь, словно в один миг выстроила меж нами толстую стену.
Я встал с табуретки и, опираясь на стол, нагнулся к Лене. Я пытался вернуть так нелепо утраченный контакт.
— Лена, — сказал я, — Лена, посмотрите на меня, пожалуйста.
Не сразу, но всё-таки она глянула на меня.
— Вы прекрасны, — повторил я, улыбаясь одними уголком рта. — Вы ведь звали меня не затем, чтобы пить чай. Верно?
— Вам лучше уйти.
— Вы хотите, чтобы я ушёл?
— Да.
Я не двинулся с места. Между нашими лицами, глядящими друг на друга, ещё сохранялось расстояние — небольшое, но достаточное, чтобы разминуться навсегда или же мгновенно преодолеть его. Я оставлял выбор за женщиной. И Лена выбрала последнее.
Через секунду я ощутил вкус её поцелуя. Руки с жадностью впились в мои скулы. Я рывком поднял Лену на ноги за талию. Её халат рассыпался, потеряв упругость ослабшего пояса. Развернув девушку спиной к столу, я прижал её собой, целовал её плечи, виски, подбородок, шею.
— Виктор… — вдруг услышал я. — Виктор, не надо… Не сейчас. Я не готова.
Я остановился.
Это было непросто. Это было очень непросто. Но, если зверь встречает на своём пути чересчур слабую жертву, его долг либо добить её одним движением, либо оставить в покое и найти другую, более подходящую жертву.
Вдохнув побольше воздуха в лёгкие, я направился в коридор обуваться.
— Виктор, — позвала Лена, когда я уже завязывал второй шнурок на ботинке.
Она стояла рядом, туго затянув поясом свой халат, словно это как-то могло её спасти, и выламывала себе руки.
Я выпрямился во весь рост.
— Виктор, вы поймите меня, пожалуйста, — продолжала говорить Лена, — у меня ещё всё так живо в памяти… Я знаю, что прошло немало времени. Я об этом думала, конечно же. Но мне нелегко, понимаете?
Я молчал.
— Виктор… Не смотрите так, я вас прошу…
Я молчал.
— Вы… Вы… не представляете, как я…
Она не договорила, потому что вновь припала к моим губам. После этого я повалил её на пол. Лена раскинулась подо мной и изо всех сил пыталась вырваться, правда сил у неё было не так уж много. Она уворачивалась от моих поцелуев, пробовала удержать халат, который я сдирал с неё. Она бешено стонала, и от этих стонов кровь внутри моих жил вскипала.
— Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста… не надо…
Она не посмела меня ударить, и мне не пришлось держать её руки. Оттого мои собственные руки были полностью свободны. Я вгрызся ей в шею зубами, она вскрикнула.
— Пожалуйста… Я не хочу… Не хочу!.. — раздались плаксивые нотки.
Я пробрался ладонью между бёдер Лены, которые она пробовала как-то сжать, но в этот момент она боролась не столько со мной, сколько сама с собой. Я это знал. Я это чувствовал. Звериный нюх не обманешь: когда женщина хочет мужчину, она пахнет уксусом и персиковым соком — именно в таком сочетании. Кислота и сладость, едкость и приторность.
Я закрываю глаза, и в памяти снова восстают портреты трёх девочек — Валюхи, Светы, Даши. Я намеренно запечатлевал их образы в своём сознании, когда раз за разом встречался с ними и в каждом эпизоде встреч размышлял: что они чувствуют, как оценивают своё положение, собираются ли что-то предпринять — отомстить или извернуть ситуацию в свою пользу? Я тщетно пытался уловить какие-либо изменения. Но, как и в первый вечер, так и во все последующие, пока я вёл своё недолгое любительское расследование, всё оставалось по-прежнему.
Дальнейшая жизнь показала, что то событие значительно потрясло лишь меня — человека, который там и близко не стоял, а непосредственные его участники отнеслись спокойнее. Меня охватывало недоумение, ещё детское, идеалистическое, воспитанное на книгах, где самое малое зло всегда каралось тем или иным способом. Однако реальное преступление, у которого была совершенно чётко прописанная уголовная статья, так и осталось безнаказанным.
Долгие годы я разбирал в уме, что стало тому причиной, и в конечном счёте пришёл к выводу, что у трёх разных девочек были разные причины поступить так, как они поступили.
Для Даши, в силу её возраста, основная причина состояла в давлении со стороны взрослых подруг. Физиологически Даша осталась девственницей, а того, что сделали с её подругами, она не видела, поскольку спала. Возможно, позже Света и Валюха сами рассказали ей об этом. Возможно, дополнительно попросили не распространяться, и Даша послушалась. Её убедили, что ничего дурного не приключилось, а унижение её достоинства — ерунда и забава, на которую не стоит обращать внимания. Я сомневаюсь, что Даше хотя бы немного хотелось подобных забав — уж больно мало ей было лет, сексуальность только-только пробивалась в ней первыми лучами. Она была не из тех ранних девочек, которые в свои двенадцать знают минимум три способа, как удовлетворить парня. Но в одиночку Даша ничего не могла предпринять, да и не хотела, ведь все вокруг считали случившееся нормой. Легче было поверить. А уж как на ней отразился впоследствии тот эпизод — я не знаю. Быть может, забыла совсем. Быть может, затаила обиду, которую сама не осознавала и которая позднее могла вылиться во внезапные фобии и комплексы. А, быть может, напротив — палец Сечи в её вагине пробудил дремавшую женскую чувственность. В последнюю версию мне верится меньше всего. Хотя бы потому, что, на мой взгляд, Сечин палец не пробудил чувственность даже в нём самом, куда уж ему было что-то будить в других.
Мне неведомо, насколько опытными в сексуальном плане были Света и Валя до того случая. Подозреваю, что совсем невинными они не были. Всё-таки первейший опыт близости с мужчиной западает в сознание женщины, пусть не самым грандиозным, но хотя бы небезразличным событием. Но то, с каким хладнокровием они приняли эксперимент у заброшенного дома, говорит об имевшейся возможности спустить на тормозах это варварство и отнести его к разряду баловства. Обе девочки уже достигли понимания, что такое секс. Они знали, что занимались именно сексом. Другой вопрос, насколько насильственным он был в их глазах.
По юности мне казался ясным как день тот факт, что Свету и Валю изнасиловали. Однако позже, проникнувшись идеей относительности всего и вся, я задался иным вопросом — а было ли изнасилование?
Свидетельства показали, что Валя сопротивлялась. И Света вроде бы тоже. Тем не менее, их, на первый взгляд, единодушное «нет» выглядело по-разному.
Валя кричала и наносила удары. Пока её не одолели двое парней, одному она ещё могла дать какой-никакой отпор. Укроп получил по харе — я видел синяк. Справиться и с ним, и Фаршем одновременно вряд ли сумела бы любая девушка на её месте. А уж когда появился Сеча, сопротивление вообще стало бесполезным. Валя сдалась. Возможно, её пробрал страх перед избиением. А избить могли влёгкую. Возможно, в какой-то момент ей стало наплевать — лишь бы побыстрее всё закончилось. А ещё, возможно, где-то в самом краешке подсознания у Вали взыграло любопытство и самолюбие. Ведь она была жутко непопулярной девочкой, а внимания хочется всем девочкам без исключения. Но, даже если оно так, в любом случае, ей вряд ли хотелось именно таким образом получить это внимание. Её изнасиловали. Дважды. И неважно, кончил ли кто-нибудь из парней, или они уже все были не в состоянии. Факт изнасилования — налицо.
И всё-таки Валя молчала. Молчала, потому что боялась позора на всю деревню? Её никто бы не пожалел. Валю сделали бы виноватой, причём виноватой безоговорочно. Молчала, потому что переживала за младших подруг? Если бы всё вскрылось, бичевали бы не только Валю, но и Свету, и Дашу, которой Валюха отчаянно покровительствовала как сестра. Или же она молчала, потому что ей понравилось? Я не исключаю такого варианта, потому как, если верить Юраськиным сплетням, позже Укроп добился от Вали того, чего давно хотел. Валя затихла, а жизнь пошла своим чередом, а от Вали ни убыло, ни прибыло.
Однако самой неоднозначной реакцией из трёх мне видится реакция Светы. В течение всей ночи она была инициатором и заводилой. Это она уговорила девчонок не уходить. Она изо всех сил подогревала идею игровых заданий с эротическим подтекстом. Она, уже оказавшись в траве, когда Сеча тыкал в неё пальцами, продолжала веселиться. Она хотела его. И очень вероятно, что за ценой Света не стояла. Азарт был сильнее. Азарт полностью притупил благоразумие. Света очнулась лишь тогда, когда почувствовала в себе уже не пальцы, а мужской член. И потом она не пыталась защитить Валюху. Из-за шока? Из мести? Из солидарности?
И вот тут для меня стоит самый жирный во всей этой истории знак вопроса: а считала ли Света это изнасилование — изнасилованием?
Позже Сеча ещё неоднократно пользовался Светкиными интим-услугами, чем она, кстати сказать, очень гордилась. Кроме пышной груди в её жизни появился новый повод для гордости — вагина, куда кончал самый крутой на селе парень. А тот антураж, в котором произошёл их первый секс, кажется, лишь придавал резкости мутному пьяному воспоминанию.
Света была в восторге от того, как её взяли, как размозжили о землю, как трахали, несмотря на её крики. В душе она ликовала. С ней случился праздник похоти и торжество самолюбования. Да, она бы в любом случае рано или поздно раздвинула ноги перед Сечей, но то, как это произошло тогда, было даже за пределами её фантазий. Дикая агрессия стала доказательством крутости Светки: вот она какая бешеная самка — довела самца до неистовства, что он был готов на всё, чтобы заполучить её.
Это победа, а не тяжкий груз. На большую грудь тоже можно жаловаться, но Светка носила её орденом, носила с достоинством, как и Сечину сперму, которая в ней пузырилась по окончании двухминутных фрикций.
Чтобы понять всё это, мне самому было необходимо подрасти. Кроме того, мне помог отрывок из какого-то романа, написанного женщиной. Я нашёл его случайно в туалете у своего школьного друга. Возможно, его мама или старшая сестра любили занимать время на унитазе чтением низкосортной литературы. Что ж, мне тоже стало любопытно: под яркой обложкой с нарисованным изображением мужчины и женщины, сплетённых тесными объятиями, запечатлелись опыт и фантазии вполне реальной женщины.
Значит ли это, что сексуальное насилие над женщиной — естественно и желанно? И да, и нет. Насилие полностью оправдано в дикой среде. Но выбор человека как раз и состоит в той неоднозначности, с какой можно ответить на этот вопрос. Причём ответ в разное время и в разных обстоятельствах у одной и той же женщины может быть разным.
Я уверен, что Света желала в ту ночь оказаться под Сечей любым способом. Таким образом, это изнасилование можно считать почти игровым. Но, если бы её вдруг стал склонять к сексу другой парень из компании, реакция Светы, вероятно, тоже была бы другой. Я уверен, что Валя не была готова к такому повороту, но смирилась, раз уж у неё не было выбора. Однако отведи её Укроп в ту же ночь куда-нибудь в сторонку, возможно, она бы тоже была счастлива, как и Света, даже с применением силы.
А что насчёт девушки на лугу из старого, безызвестного рассказа от лица насильника? Была ли она счастлива своему приключению? Автор уверял, что да. Но как он мог доподлинно знать? Он ведь даже не разговаривал с ней. Доверился интуиции? Почувствовал оргазмические спазмы её влагалища?
Одна лишь интуиция, одни лишь реакции тела, одни лишь слова — малоинформативны.
В этом и состоит самая большая сложность. Женщина кричит «Нет!», а в душе умоляет «ДА!!!». Женщина говорит «Да», но тело её сжимается в отторжении. Неважно, что сообщает женщина — «Нет» или «Да». И то, и другое могут означать сами себя и так же могут означать свои полные противоположности, вдобавок есть третий вариант — «Может быть, не знаю точно».
Для полной уверенности все три пункта должны сложиться воедино: интуиция, тело, вербальный ответ.
Интуиция срабатывает у зверя сама по себе. Взгляд. Жест. Нюх. Искра…
Она садится в такси, и салон заполняется её флюидами. Она что-то говорит. Она улыбается. Она приглашает. У неё есть право показать свои желания. Она крепко сжимает колени, облизывает губы. Она хочет.
— Поцелуй меня…
Я резко открыл глаза, не разбирая, где сон, где явь. Я забыл отключить звук в телефоне на ночь. Он-то меня и разбудил пришедшим сообщением. Утерев лоб от выступившего пота, я взялся за мобильник: «Привет, Витюша. Я соскучилась. Если не спишь, позвони мне».
Я нажал на обратный вызов.
— Привет.
— Привет.
— Ты могла хотя бы представиться.
— А что, так многие скучают по тебе в три ночи?
Я усмехнулся:
— Многие, немногие — не имеет значения, Лиля. А тебе следовало бы хорошо подумать, прежде, чем заявлять подобное мужчине. Особенно в три ночи.
— Я не думала. Это не по моей части.
Она была пьяная в щепки, потому говорила серьёзно и только правду. На заднем фоне играла музыка — какая-то клубная похабщина. Доносились голоса: женские вопли, мужской мат — короче, где-то веселье шло полным ходом. Я вспомнил, что уже наступило воскресенье, и днём надо выйти на работу не в свою смену, потому мне удалось отпроситься на несколько часов, чтобы выспаться. А выспаться в итоге не получилось.
— Забери меня, — попросила Лиля.
— Где ты?
— На беспонтовой тусовке с беспонтовыми упырями.
— Ты что, не можешь просто вызвать такси? Или тебе опять платить нечем?
— Хах! — со злостью пальнула она. — Я всегда найду, чем заплатить! Но я в такую сраку, что меня могут трахнуть, даже не спрашивая. И если уж кто-нибудь меня сегодня выебет, путь лучше ты.
— Какой прелестный комплимент, — издевательски заметил я. — Надо будет взять у тебя пару уроков красноречия.
— Учись, пока я жива. Так ты приедешь?
Некоторое время я размышлял, ничего не говоря, пока меня вновь не позвал Лилин пьянючий голос:
— Витя… — уже гораздо тише и мягче сказала она. — Вить, ну, пожалуйста… Я, что хочешь, тебе сделаю, только забери. Я правда боюсь…
— Чего?
— Что сейчас ещё выпью, и мне совсем всё равно станет. А пока мне не всё равно, сделай что-нибудь.
— Почему я?
Лиля помолчала и ответила устало:
— А кто ещё, если не ты?..
В этот момент я сам себе покачал головой. Откровенно говоря, чисто по-человечески мне было лень куда-либо сейчас ехать. Ненавижу вот так вскакивать как обдолбанный сурикат и мчаться на сомнительную встречу к сомнительной девушке. Но Лиля, быть может, сама того не подозревая, применила запрещённый приём: она просила, упирая на то, что никто, кроме меня, сейчас не способен её спасти. А мужчина не может устоять, когда женщина настолько истово просит. Каждый мужчина мечтает стать героем, даже если геройство предстоит мелкое, почти незначительное. Заслышав пароль «Кто, если не ты?», мужское подсознание начинает греметь в набат: «Вставай и действуй!». Это всегда работает безотказно. Разумеется, если не входит в привычку: запрещённые приёмы нельзя использовать часто, иначе они утратят все мотивационные качества. И, конечно, разумом я понимал, что Лиля врёт чаще, чем дышит, но сейчас её ложь обратилась правдой — она действительно ждала меня и хотела видеть.
Я оделся, взял ключи от машины, спустился на парковку возле дома. Через пятнадцать минут Лиля уже сидела со мной рядом. Я её едва узнал — столько косметики на ней сейчас было намазано, что чуть не отваливалась комьями. Платье золотистое, короткое, пошлое — я думал, только для киношных проституток такие шьют. Когда Лиля забиралась в машину, её трусами можно было любоваться, даже не нагибая голову. Босоножки на голую ногу, блёстки в волосах, серьги громадные, тяжёлые — наверняка тяжелее Лилиной обуви, от них даже уши покраснели.
Лиля с закрытыми глазами упала затылком на подголовник:
— Поехали.
— Куда?
— Куда хочешь. Хоть в лес.
— Что ты пила?
— Водку с энергетиком.
Она посмотрела каким-то странным взглядом — то ли извинялась, то ли пыталась обвинить меня в своём жутком состоянии.
— Что ты ещё принимала? — спросил я.
— Нюхнула разок. Больше ничего. Честно.
Я отъехал от тротуара и направил машину к дому. Пока мы ехали, Лиля сползла с сиденья и уткнулась лбом мне в плечо. Она ещё не спала, но могла окончательно вырубиться в любую секунду. Это было странно, так как от выпитых коктейлей и порошка её должно было держать ещё минимум сутки, а Лиля буквально таяла в кресле: глаза у неё закатывались, превращаясь в страшные бельма, изо рта потекла слюна на рукав моей футболки.
— Мне больно! — Лиля подтянула к подбородку свои километровые ноги, обняла их руками и зарылась лицом в колени. — Меня ещё не отпустило, а уже хреначит отходняк. А теперь ещё спину ломит! Ты сам-то пробовал на голом полу спать?
— Пробовал, — сказал я. — За матрас прости. Может, он прохудился. Но я не планировал тебя оставлять просто на полу. С другой стороны — это с непривычки дискомфортно, а вообще очень полезно для позвоночника.
— Засунь себе свою полезность, знаешь, куда, мудила?! — рявкнула Лиля.
Я резко сжал её волосы в кулаке и рывком натянул на себя.
— Я попросил не орать, — пояснил я свои действия. — В последний раз предупреждаю. Потом будет кляп, и никаких разговоров. А продолжишь материться — надаю по заднице. Всё ясно?
— Ясно… Отпусти…
И я отпустил.
Продолжая размазывать горькие слёзы, Лиля простонала жалобно:
— Я хочу пить…
— Сейчас принесу.
На некоторое время я её покинул и вернулся в комнату с большим полулитровым стаканом жидкости и пластиковым тазом. Таз я поставил на пол, стакан протянул девушке. Она принюхалась, не решаясь сделать глоток, хотя наверняка от обезвоживания у неё уже началась мигрень.
— Пей.
— Что это?
— Пей, а не нюхай.
Лилю обуревал страх, но, в конце концов, жажда пересилила — она вылакала всё до капли.
— Мерзость какая…
Я отнял и у неё стакан и пнул ногой таз, поближе к девушке.
— Это вода с горчицей. Сейчас тебя вырвет. Советую не промахиваться, потому что убирать потом тебе.
Лиля подняла ко мне глаза, всё ещё мутные и ненавидящие. Она понимала, что я не шучу, понимала, что положение её уязвимо и полностью зависит от моих действий. Через пару минут её передёрнуло желудочными спазмами, а затем ещё несколько минут она, согнувшись в три погибели над тазом, билась в рвотных судорогах. Я стоял в стороне и не мешал ей. Не пытался убрать её волосы или придержать. Она должна была справиться сама. Рвота продолжалась некоторое время, потом ослабла и прекратилась совсем. Вся загаженная тошнотворной слизью с фрагментами пищи и желчи, выпотрошенная, обессиленная Лиля упала на пол.
Я отодвинул от неё таз, расстегнул ошейник, поднял девушку на руки. Её рот и волосы измазали мне одежду. Теперь и от меня пахло так же дурно, как от этой упоротой девчонки, которую я тащил в ванную. Руки и ноги у неё болтались безвольными шнурками. Я протиснулся вместе с ней в дверь. Ванна была уже полная. И я осторожно погрузил тело в воду.
Лиля тут же взвизгнула:
— Господи боже!
Чтобы она не выпрыгнула обратно, я посильнее надавил ей на грудь.
— Лежи спокойно.
— Господи… господи… господи… Почему так холодно?
— Потому что ты лежишь в холодной воде.
— Господи…
— Расслабься.
Я сидел рядом на табуретке, одной рукой удерживал Лилю в ванне, на другую руку смотрел, отсчитывая время по часам на запястье.
— Господи…
Лиля не шевелилась, потому что сил не осталось. Медленно и равнодушно взгляд её перемещался по кафелю на противоположной стене. Она едва ли уже что-то чувствовала, кроме боли, и лишь о ней могла говорить.
— Больно…
— Я знаю, — сказал я, продолжая следить за часами. — Потерпи. Это спазм сосудов. Надеюсь, у тебя нет проблем с сердцем. Но если продолжишь хлестать всякое дерьмо — очень скоро будут.
— Больно… — она уложила щёку на холодный бортик и закрыла глаза.
Спустя три минуты я вынул её из воды, усадил на своё место, а сам тем временем открыл сток и включил душ. Пока я настраивал воду на нужную температуру, Лиля не шелохнулась. Её пульс замедлился, и любое действие вызывало новую тупую боль по всему телу. Она не могла быстро реагировать и тем более сопротивляться. Потому, когда я снова забросил её в ванную, она не издала ни звука.
Я тщательно омывал её горячей водой, стараясь быстрее согреть после ледяного шока. Совсем скоро озноб унялся, кожа заново расцвела здоровым цветом. Я вылил на ладонь шампунь и с его помощью очищал Лилины волосы. С них испарялся перегар, копоть и весь остальной смрадный дух, от которого меня самого чуть не стошнило.
— Зачем ты меня мучаешь? — спросила Лиля, когда смогла наконец соображать.
Вряд ли мне удалось полностью избавить её от грядущего похмелья, но я сделал всё, что мог, чтобы отравление не затянулось надолго.
Я улыбнулся:
— Мучаю? А то, что ты делаешь с собой, как называется?
Усмехнувшись, подавленно и опустошённо, она ответила мне:
— Развлекаюсь.
— Ну, значит, я тоже развлекаюсь.
— Мы занимались сексом?
— Нет.
— Почему?
— Потому что, во-первых, я не занимаюсь сексом с неодушевлёнными предметами. Иначе бы давно завёл себе резиновую куклу. По сравнению с тобой этой ночью даже резина была бы более чувствительной.
— Негодяй… — шикнула Лиля.
А я продолжал:
— Во-вторых, я не стану заниматься с тобой сексом до тех пор, пока ты не сдашь все анализы. Я не хочу что-нибудь подхватить.
— На это презики есть.
— Само собой. Только они не ото всего защищают. Откуда мне знать, где и с кем ты шаталась.
— За кого ты меня принимаешь? — Лиля подняла ко мне лицо со сдвинутыми бровями.
— Открой рот, — сказал я.
— Чего?
Я повторил:
— Открой рот. Тебе это действие прекрасно известно.
Достав щётку и зубную пасту, я выдавил небольшую белую полоску на щетину. Лиля сжала челюсти, и мне пришлось насильно разомкнуть их, жестко вонзив пальцы ей в щёки. Я принялся за чистку зубов. Девушка морщилась, постанывала, если ворсинки слишком грубо проходились ей по дёснам, но я не обращал на это внимания, продолжал заниматься своим делом.
— Высунь язык.
— Чья это щётка? — показав мне кончик языка, спросила Лиля.
— Моя.
— Ты совсем чокнулся?
— Думаешь, у парней из клуба на членах меньше бактерий?
Лиля смутилась.
— Я не делала ничего такого в этот раз.