Глава I. Анафема
18 апреля 1694 года виленский Кафедральный костел святого Станислава был мрачен в своем торжественном убранстве, своды сотрясались от надрывного гудения органа, сотни монашеских голосов сливались в единый хор, а над городом плыл тяжелый колокольный звон, заставляя человеческие сердца сжиматься от страха перед гневом небесным: с амвона Кафедрального собора первый прелат Великого Княжества Литовского, их преосвященство епископ виленский, секретарь великий литовский, князь Святого Престола Константин Казимир Бжоствоский предавал анафеме великого гетмана литовского, воеводу виленского Казимира Павла Яна Сапегу.
К куполу собора возносились слова проклятия: «Данной нам властью связывать и освобождать в рае и на земле, мы лишаем тебя, Яна Павла Казимира Сапегу, и всех соумышленников твоих, общности тела и крови нашего Господа, мы исключаем тебя от лона нашей святейшей Матери Церкви, в рае и на земле, мы объявляем тебя осужденным к погибели, к огню вечному…»
По случаю торжественной службы епископ облачился белоснежную альбу, поверх одел столу красного цвета, а на голову водрузил высокую митру. За спиной епископа полукругом стояли двенадцать ксендзов со свечами в руках. Неровное пламя освещало белые мраморные колонны.
Однако, несмотря на торжественность момента, людей в храме было немного. И первое, что бросалось в глаза – на церемонию явились лишь ксендзы виленской епархии, подчиненные непосредственно архиепископу – остальные предпочли оказаться в стороне от организованного епископом действия.
Над могилами великих литовских князей – Витовта, Сигизмунда, Свидригайла, Александра – гремел голос прелата: «Да ниспошлет Господь на тебя и голод, и жажду, и муки, и страдания, и душевные терзания, и напасти злых ангелов, пока не попадешь ты в глубины ада, где будешь терпеть вечный мрак и негасимый пламень, жажду без утоления и голод без насыщения, страх и отчаяние, боль и стыд. Да будешь ты проклят всюду, где бы ни находился: в доме, в поле, на большой дороге, в пустыне и даже на пороге церкви. Да будешь проклят ты в часы жизни и в час смерти. Да будешь проклят ты во всех делах своих, когда пьешь или ешь, алкаешь или жаждешь, спишь или бодрствуешь. Да будешь проклят ты во всех частях своего тела, внутренних и внешних, во всех суставах членов своих».
Епископ на секунду замолк, набрал в легкие побольше воздуха, и возвысив голос, воскликнул: «И чтобы небо и все живые силы обратились на тебя, чтоб проклинать до тех пор, пока не дашь ты нам открытого покаяния! Amen».
– Fiat! Fiat! Fiat![1] – отозвались стоявшие за спиной епископа ксендзы. Спустя мгновение двенадцать свечей были потушены и брошены на пол – в знак того, что великий гетман литовский отныне отрешается от лона святой католической церкви и становится вовеки веков жалким, отверженным, презираемым и всеми гонимым существом.
Наконец в храме воцарилось молчание.
Далекий звук пушечного выстрела заставил всех присутствующих вздрогнуть. Нарушая торжественный обряд службы, к епископу подошёл монах и что-то прошептал на ухо. Епископ нахмурился, побледнел, и спустя секунду скрылся в каплице святого Казимира. Монах осторожно притворил за прелатом двери.
Епископ опустился на скамью и, уткнув мясистый подбородок в кулак, и погрузился в воспоминания о событиях двухлетней давности, когда Сапега разместил литовские войска на постой в церковных имениях. В ответ Бжостовский распорядился закрыть ряд костелов, включая виленский кафедральный собор Святого Станислава. Первый прелат Великого Княжества Литовского целый год требовал от великого гетмана литовского компенсацию за убытки, причиненные церковным владениям – все было тщетно…
В каплицу вошёл человек, облаченный в одежду каноника – однако огромный рост, широкие литые плечи и пристальный взгляд холодных немигающих глаз говорили о том, что церковное облачение этот человек носит не по призванию сердца, а по каким-то иным обстоятельствам.
– Что там? – вполголоса спросил Бжостовский.
– Гетман пирует у себя на Антоколе. Стреляет из пушек.
– Кто с ним?
– Человек сто шляхты.
– Подскарбий там?
– И подскарбий, и все остальные Сапеги.
Епископ вытер платком вспотевшие шею и лоб.
– Ладно. Письмо в Рим готово?
Каноник с поклоном подал епископу резной ларец из кости. Бжостовский вынул свернутый в трубку лист.
– И еще, пан Белозор. Повторно потребовать, чтобы обряд анафемы был повторен во всех кляштарах и костелах виленских, со всех амвонов.
– Будет исполнено, ваше преосвященство.
Епископ развернул лист и, быстрым взглядом пробежав содержание письма, снова протер вспотевший лоб. Надо было действовать, причем быстро и решительно. Гетман, без сомнения, подаст апелляцию его святейшеству папе. Его надо было опередить во что бы то ни стало.
– Сегодня же отправь в Рим.
Белозор наклонил голову, тенью скользнул вдоль темно-красных, увенчанных золотой лепниной гранитных колонн и скрылся в боковом проходе.
Оставшись один, епископ преклонил колени перед чудотворным образом святого Казимира. По преданию, иконописцу не понравилось, что правая рука святого, держащая лилию, получилась слишком длиной. Иконописец закрасил её и написал другую руку, но первая рука проступила сквозь слой краски. Так образ и остался с тремя руками.