Весла в руках лодочника скрипели протяжно и жалобно. Поясница ныла, мышцы еще подрагивали от пережитого приключения. Море теперь дышало ровно, и лодка скользила по его глади – плавно, почти беззвучно. Меня бросало в дрожь, когда я думал, насколько обманчивым может быть это спокойствие. Я никогда не доверял морю. В конце концов, именно оно меня убило.
Не далее, чем полчаса назад, мы с Лаурой цеплялись за борт, прижавшись друг к другу, а лодка металась на гребнях волн. С каждым таким броском я прощался с жизнью, а Лаура шептала молитвы. Лодочник греб, не оборачиваясь, спина его двигалась в такт веслам.
На носу, поджав ноги, сидел мальчишка — молчаливый, с костлявыми коленками и взъерошенными волосами. Казалось, он не замечал, как кренилось наше суденышко, как трещали доски под напором воды. Чемодан перед ним — тот самый, куда вчерашним вечером Лаура поспешно запихнула все наши нехитрые пожитки, пока я боролся со рвотными позывами в туалете — болтался по днищу из стороны в сторону. Мы здорово перепугались, пока нас штормило, но изо всех сил старались не подавать вида. Кто знает, что взбредет в голову лодочнику. Глядишь, заметив, что мы растеряли всю свою спесь и уверенность, передумает и развернется к берегу. А этого допустить мы не могли.
Письмо в моем кармане жгло кожу через ткань. Я опустил руку, нащупал чуть влажную от соленого воздуха бумагу, но доставать не стал. Не было смысла, я знал наизусть каждое слово: «Это ваша дочь. Она умирает. Вы — ее последний шанс. Умоляю, приезжайте, спасите ей жизнь!»
Я читал и перечитывал эти строки сотни раз. Жадно впитывал каждое слово, тер пальцами бумагу, всматривался в выведенные аккуратным почерком буквы, будто хотел разгадать тайное послание. Впрочем, так оно и было. Это письмо — будь оно правдой или жестоким розыгрышем — стало первой ниточкой за все десять лет, связавшей меня с моим прошлым.
Тем прошлым, о котором я не помнил ровным счетом ничего.
День клонился к закату, небо над нами окрасилось в рыжевато-пурпурные тона. Всюду, насколько хватало глаз, простиралось бескрайнее море — берег материка скрывался за плотным туманом. И если днем в воздухе еще хранились остатки летнего тепла, то сейчас всем своим существом я ощущал присутствие осени. В груди сдавило, и я перевесился через борт, заглянул в темную воду, надеясь отвлечься. Вместо этого меня замутило.
Я чувствовал, как медленно искажается реальность, каким далеким и неправильным становится все вокруг: это небо, это море, мои собственные руки. Лодочник и его весла показались мне резиновыми, ненастоящими, скрип теперь доносился будто сквозь густую пелену.
«Нет, — подумал я, — нет, пожалуйста, только не это».
Неясная, безымянная тоска охватила меня, в груди надувался пузырь, сдавливая легкие. Черная бездна разрасталась внутри меня. Я знал это чувство, знал слишком хорошо, чтобы игнорировать. Меня прошиб пот, в панике я бегал глазами по лодке, пытаясь найти что-то, хотя бы одну деталь, за которую можно зацепиться. Я должен это остановить!
Вдруг Лаура придвинулась ближе, прижалась ко мне, склонила голову на плечо. И бездна вокруг начала смыкаться. Лодочник снова стал человеком — из плоти и крови, — вернулись звуки, и жуткая неправильность происходящего лопнула, как лопнул распирающий изнутри меня пузырь, и я снова мог дышать.
— Какая красота, Роберт, милый! Ты только погляди.
Она указывала вдаль — туда, где солнце почти касалось моря, подсвечивая облака. Но я смотрел не на них.
Повернувшись, я изучал ее открытое лицо, лучистые, почти прозрачные голубые глаза, высокий лоб, какой она, не стесняясь, едва ли не с гордостью предъявляла всему миру, неизменно зачесывая волосы назад. Ее нос, чрезмерно большой для узкого лица, тонкую бледную кожу. Все эти детали, поодиночке казавшиеся непривлекательными, несуразными, волшебным образом соединялись в гармоничную внешность.
Лаура еще что-то говорила, но я не слушал, все так же не отрывая от нее глаз. Как замечательно, что я на ней женился! Она всегда возвращала меня в нормальность. Она была моей нормальностью.
Я сжал ее руку и закрыл глаза.
Пока мы вместе, все будет хорошо.
***
Я понял, что должен сделать ее своей, в тот же миг, едва увидел Лауру в толпе во время представления иллюзиониста. Это случилось два месяца назад, в разгар июля.
Стояла невыносимая жара, а я все никак не мог согреться. Я метался по квартире, изнывая от тягучего чувства, черной бездной разливавшегося в моей груди. Хуже всего в такие моменты — оставаться одному. Мне надо было на волю, в гущу событий и людей, туда, где смех, веселая болтовня и детские крики. Туда, где царит нормальность.
Я схватил шляпу и выбежал на улицу, прямо под палящее солнце. Дороги были пустынными; горожане попрятались по домам от зноя. Что же мне делать? Вдруг я заметил яркое пятно на асфальте, рядом с фонарным столбом. Это оказалась листовка. На городской площади открывается ярмарка, приглашаются все желающие. Живая музыка, аттракционы, традиционные угощения, конкурсы, выступление иллюзиониста, предсказания будущего и вечерние танцы… Буквы плыли перед глазами, и я никак не мог отыскать дату. Суббота и воскресенье, пятнадцатое и шестнадцатое июля.
Я пытался припомнить, какой сегодня день, но последние недели слиплись в одно сплошное месиво. Кажется, я был в постирочной во вторник. Сколько ж с тех пор прошло времени? Я принялся загибать пальцы. Среда, четверг… Это в четверг я ел рагу на ужин? Нет, кажется, то было в среду… В отчаянье я сжал кулаки, но тут из-за угла показался молодой мужчина в униформе официанта с двумя большими мусорными ведрами. Присвистывая, он пересек улицу пружинистым шагом, направляясь к контейнерам в конце мостовой. Какая удача!
— Постойте! — крикнул я и бросился вслед за ним, почти не соображая от волнения. — Ради Бога, скажите, какой сегодня день?
Холод сжал нас в свои тиски, едва мы ступили на берег. Казалось, сойдя с лодки, мы пересекли невидимую черту, за гранью которой остров жил своей собственной жизнью. Могучие деревья плотно обступали нас, разросшись по обе стороны от пристани; в раскидистых голых ветвях, костями торчащих кверху, тревожно гудел ветер. За нашими спинами шипело и пенилось море; внезапная мощная волна едва не сбила нас с ног.
Я обернулся, протягивая руки, но было поздно: наше хлипкое суденышко стремительно уносило прочь от берега. Каких-то пару мгновений я смотрел, как лодка беспомощно качается на волнах, а потом она исчезла в темноте.
— И Бог с ней, — сказал я и подхватил промокший чемодан. — Пойдем быстрее, пока нас не смыло вслед за лодкой.
Мы вышли на тропинку, где кончались деревья, надежно защищавшие пристань от ветра, и первый же ледяной порыв пробрал до костей.
— Ты взяла мое пальто? — спросил я, расстегивая чемодан прямо посреди дороги. — Или хотя бы тот шерстяной свитер? В серую полоску?
Лаура покачала головой:
— Я не рассчитывала на такой холод. Но в боковом отделении есть свитер, который я связала для тебя.
О Боже, этот свитер. Если чему-то и не должно было достаться места в нашем багаже, то именно ему. Лаура вручила его мне на первый месяц со дня нашей свадьбы, и более нелепого подарка в своей жизни я просто не встречал.
«Я вязала его с тех пор, как ты сделал мне предложение, — призналась она, краснея от самых корней волос. — В основном по ночам, чтобы получился сюрприз. Мне так хотелось сделать для тебя что-то своими руками… Никогда до этого я не брала спицы в руки. Тебе нравится?»
Нравилось ли мне? О, я его ненавидел. Нет, несомненно, я был тронут ее порывом, но свитер был до того колючим и уродливым, что мне пришлось сдержать гримасу отвращения. Сказать ей этого, конечно, я не мог, и, изобразив восторг, убедил жену, что это — лучший подарок, о каком я мог мечтать.
Сейчас же выбирать не приходилось.
— Пойдет.
Я нацепил кособокого уродца, сверху потуже запахнул свой плащ. Конечно, этот свитер по степени утепления и в подметки не годился моему любимому — из шотландской толстой пряжи, в котором не страшно прогуляться по городской площади и в самый лютый мороз.
— Итак, — сказал я и достал письмо с приложенной картой, хотя надобности в этом не было, — по главной тропе от пристани до первого поворота и направо, оттуда с километр, пока не упремся в калитку. Отопрем ее, пересечем поле, и дальше, если все так, как указано в письме, нас ждет долгожданный приют. Ох, как не терпится растянуться на постельке под теплыми одеялами! Мои мышцы не привыкли к таким нагрузкам.
Я улыбнулся и посмотрел на Лауру, но она стояла, скрестив на груди руки, и смотрела на меня с чем-то, похожим на вызов во взгляде. Я разозлился: неужто сейчас припомнит мне срыв в лодке и начнет пилить? Самое время выяснять отношения!
— В чем дело? — спросил я раздраженно, надеясь дать понять одним своим тоном, что здесь не время и не место, чтобы отстаивать свою уязвленную гордость.
— Мне тоже холодно, — сказала она, и только сейчас я заметил, что жена дрожит. Черт, ведь и в самом деле на ней было лишь теплое платье с промокшим подолом, да накидка с капюшоном. И как я не подумал про жену? Дурная голова!
Я снова принялся расстегивать чемодан, но Лаура меня остановила:
— Там нет ничего теплее накидки, — сказала она. — Я не успела перевезти к тебе зимние вещи, — и выжидательно на меня посмотрела.
Ах, вот оно что. Она хочет… Что ж, если так… другого выхода и правда нет. Я развязал свой плащ и накинул жене на плечи, стараясь не выглядеть слишком несчастно. Но, откровенно говоря, меня жутко злила эта несправедливость: подумать только, теперь на ней и платье, и накидка с плащом, а я должен зябнуть на острове, продуваемом ледяными ветрами, в одной рубашке и дырявом свитере, будь он неладен!
Я знал, что не имею права возмущаться, и это злило меня еще больше. Что за дурацкие общественные установки, будто мужчины никогда не мерзнут, им не бывает плохо, больно, грустно…
Письмо не обмануло: мы следовали описанным путем, и он вывел нас к покосившемуся заборчику. Ворота были открыты. Пройдя по каменной тропинке сквозь густые заросли каких-то растений, — в темноте не разглядеть, — мы оказались перед одноэтажным деревянным домиком. Под тяжелым садовым гномом у крыльца нас дожидался ключ — местами проржавевший, с причудливым витиеватым ушком.
Я зашел первым. Втащил чемодан по крутым ступенькам, нащупал выключатель у двери – он оказался ровно там, где обещало письмо — и позвал Лауру. В тусклом свете одинокой лампочки под потолком мы осмотрели наше временное пристанище. Внутри дом оказался вполне уютным: слева от входа расположилась маленькая кухонька с печью, в двух метрах от порога — основная спальня, справа — комната поменьше.
В спальне для нас были подготовлены кровати, приставленные к стенам: одна у окна, другая — напротив платяного шкафа. Кровати были ужасно узкие, и я сдвинул их вместе, а после разжег камин, пока Лаура раскладывала наши вещи по местам.
Мы были так измотаны, что не стали ужинать, и сразу забрались под одеяла. Лаура тотчас уснула, а я лежал, уставившись в ночное небо, чувствуя, как меня охватывает неправильность происходящего.