Глава 1
Алина Воронцова всегда знала: жизнь не бывает честной. Но одно дело осознавать это хладнокровно, во время очередной лекции по домашней экономике в своём блоге, а другое — почувствовать, как на глазах расползается привычный мир: плитка на кухне будто плывёт, воздух становится вязким, а сердце, ещё минуту назад бодро стучавшее после утренней пробежки, начинает отбивать тревожный набат. Сорок семь — возраст, в котором ты уже давно умеешь договариваться с собой: «Сегодня тренажёр и растяжка, завтра — монтаж ролика, потом прямой эфир и, наконец, чашка чая с медом». И всё это работало — до того самого дня, когда на столе осталась короткая, до нелепости безликая записка.
«Лина, прости. Я встретил другую. Она моложе. Ты сильная, справишься».
Она смотрела на эти четыре предложения, как на рекламный слоган, который ей подкинули на согласование в последние минуты дедлайна. Только слоган нельзя было переписать. Слова врезались в мозг, в грудную клетку, в диафрагму — и отозвались странным, рваным смешком, когда она, не чувствуя ног, опустилась на пол среди кухни, где всегда пахло эфирными маслами, свежей выпечкой и чем-то уютным, домашним, что она умела создавать вокруг себя почти профессионально. Смех вышел хриплым, некрасивым, как будто застрял в горле — и всё же спасительным. Иначе были бы слёзы. Истерики Алина себе не позволяла. Никогда.
Она поднялась, прошла к шкафчику, не включая свет, достала его любимую чашку с дурацким футбольным мячом. Подержала на ладони, чувствуя вес, и неожиданно ясно, по-хозяйски спокойно прицелилась. Звон разбившегося фарфора оказался чистым, как удар по гонгу. Осколки разлетелись веером, под холодильник, под барный стул, один блеснул у плинтуса, а другой — аккуратно лег в лужицу пролитого ранее молока. «Вот и всё», — сказала она вслух. И от этого «всё» в животе потянуло пустотой.
Утро она встретила в кроссовках — упрямо протопала свою восьмикилометровую петлю по парку, глядя на людей, собак, деревья, на то, как октябрьский воздух сушит щеки. Возвратившись, свалилась под душ, а потом сделала то, что у неё получалось всегда: открыла ноутбук, подвинула камерный свет, расставила на столе красивую композицию — белая скатерть, льняная салфетка, стеклянные баночки с маслами, сушёная лаванда, срез лимона для цвета. Камера включилась. Лицо стало правильным, голос — тёплым, тембр — уверенным: мышечная память.
— Девочки, привет. Сегодня варим мыло с розмарином. Розмарин — мой фаворит, он придаёт коже тонус, а запах… — она поднесла к носу маленькую коричневую бутылочку, — запах как утро в саду. Нам понадобится базовое масло, щёлочь, аккуратный подогрев, и, как всегда, терпение. Терпение — это главное.
Слово «терпение» ударило отблеском от софтбокса, и она на долю секунды отвела взгляд. Но только на долю. Лента в телефоне бежала — сердечки, комментарии, привычные «Лина, вы богиня мыла!», «Лина, благодаря вам перестала покупать магазинное!». Всё шло по сценарию; она комфортно и бодро комментировала текстуру, говорила, чем хорош холодный способ, поясняла, почему щёлочь добавляют тонкой струйкой и почему нельзя торопиться. В конце привычно вставила рекламный блок — «а теперь, девочки, у меня для вас подарок, промокод VORONOVA даёт скидку 15% на форму “Лепесток”» — и выключила запись.
Тишина за кадром была плотной, как ватное одеяло, которое кто-то уложил ей на плечи без спроса. В этой тишине отчётливо слышалось, как в батареи бежит горячая вода, как за окном кто-то ругается из-за парковки, как в соседней квартире орёт мультик. А в груди, в самом центре её спортивного, дисциплинированного тела, поселилась щель. Не рана — это было бы слишком драматично. Щель — сухая, холодная, через которую сквозит.
В этот день она взяла ещё два рекламных макета, о которых раньше бы даже не подумала: дешёвые витамины с глянцевыми баночками — «волшебный комплекс для волос и ногтей», и шампунь с слишком резким запахом кокоса. «Да, беру, — написала она агенту. — Да, сниму сторис и ролик. Да, предоплата. Да, нативно, без перебора». Работа стала перекисью водорода: жжет, но дезинфицирует.
По вечерам она ездила по городу, где её ждали владельцы крошечных магазинчиков трав и душистых смесей. Это были её «современные знахарки»: кто-то — бодрая женщина лет пятидесяти в ярком платке, кто-то — сухонькая старушка с пальцами, тонкими как корешки старых книг. В их лавках всегда было тепло, тесно, пахло сушёной мятой, сушёным чабрецом, зверобоем; над прилавками висели грамотки, дипломы сомнительных образцов, на полках стояли банки с корой дуба, срезами айвы, пучками тысячелистника.
— Садись, красавица, — одна такая старушка, Анфиса Семёновна, глянула поверх очков, как учительница на первоклассника. — Записывай. Не для рекламистов твоих пустых, а по-настоящему. Чай расслабляющий — мелисса, мята, шишечки хмеля, и капельку лаванды. Ты сильно дёрганая — вижу. Пьёшь по вечерочкам, не на ночь глядя, а за пару часов. Дубовую кору заваривай не кипятком, а томи — иначе будет жечь желудок. Айву сушёную — от боли, и детям можно, если не балуются.
Алина держала блокнот, записывала аккуратным, строгим почерком, кивала. Иногда уголок губ норовил дрогнуть — от смешной серьёзности этих рецептов, от уверенности старушки, от ощущение, что всё это — дорогое, бесхитростное театральное ремесло. Но она ловко придавливала улыбку, и в записи выводила: «айва — обезболивающее», «кора дуба — вяжущее, против воспалений», «лаванда — осторожно с дозой».
— И чтоб знала, — Анфиса Семёновна ткнула в воздух узловатым пальцем, — если сердце шалит — не валяйся с телефонами до полуночи. У меня зять такой же был — спортсмен, а сердце сдуру загнал. Силу береги.
Сердце отзывчиво откликнулось резким, сухим толчком. «Берегу», — сказала Алина и даже поверила на полминуты.
Блог был её крепостью. В комментариях женщины писали: «Лина, вы меня спасли», «Лина, без вас я бы не решилась на перемены», «Лина, вы как подруга». Она не имела права быть слабой перед этими незнакомыми, но будто родными голосами. В сторис она шутила: «Девочки, рецепт мыла сегодня — как рецепт новой жизни: всё по граммам, на огоньке, и ждать, пока схватится». В прямых эфирах смеялась до слёз над тем, как пролила щёлочь на фартук, а в тайне от всех стояла ночью на балконе в кроссовках, дышала, считала удары: раз, два, три, вдох, раз, два, три, выдох. Пульс утихал, но ровным не становился — в нём что-то глухо барабанило, как далёкий поезд, который никак не уйдёт с перекрёстка.
Глава 2
Просыпаться в новом мире оказалось делом тяжёлым и неблагодарным. Болезнь вцепилась в горло, словно медведь в малину: каждое дыхание — боль, каждое слово — хрип. Казалось, язык распух, а нёбо обожгли углями. Но хуже всего было не это, а чужое тело: тонкое, юное, ослабленное, как у девчонки после тяжёлой лихорадки. Алина чувствовала себя странно разболтанной: голова кружилась от малейшего движения, руки дрожали, ноги не слушались.
Она лежала на широкой лавке, застеленной соломенным тюфяком, прикрытая шерстяным одеялом. В воздухе пахло дымом, мёдом, сушёными яблоками и травами, и всё это напоминало не уютную дачу, а музей быта с очень активной вентиляцией. Иногда она открывала глаза — потолок из тёмных брусьев, стены-брусчатки, закопчённые углы, иконка в углу, печь, от которой веяло ровным теплом. Иногда закрывала и пыталась убедить себя, что всё это сон. Но сон не может быть таким детальным: щепка в потолке, запах копоти, шероховатая ткань под щекой, до занозы ощутимые неровности доски под локтем.
— Галюшка, голубушка… — раздавался знакомый хрипловатый голос. Нянюшка сидела рядом и гладила её по волосам. — Потерпи, детонька, ещё день-два, и полегчает. Господь не оставит.
Старушка была коренастая, с тёплыми ладонями, от которых пахло печёным хлебом и сухим сеном. В её глазах было столько заботы, что Алину пробирало до дрожи: слишком давно к ней не прикасались с такой искренней лаской.
Алина пыталась улыбнуться, но получался лишь кривой оскал. Говорить она всё ещё не могла. Горло саднило, и каждый звук превращался в мучение.
В тот день пришёл лекарь.
Он вошёл, покашливая, в серой длинной кафтанной одежде, подпоясанный верёвкой, с торчащими седыми усами и сундучком в руке. Его сапоги были вытоптаны, от овчинного воротника пахло дымом и чесноком. У него были узкие глаза, внимательные, цепкие, словно он проверял, не прикидывается ли больная.
— Ну-с, где тут наша голубица? — сказал он, усаживаясь на табурет рядом. Голос его был густой, с протяжными окончаниями слов. — Жар держится, горло красное. Нечего и ждать — ангина. Надо кровушку пустить да пиявочку поставить. Это верное средство.
Алина едва не подпрыгнула от ужаса. «Кровопускание? Пиявки? Серьёзно? А у вас, батенька, нет случайно „Ингавирина“?» Она даже попыталась хрипло рассмеяться, но тут же закашлялась, согнувшись пополам.
— Пиявка, — наставительно продолжал лекарь, открывая свой сундук и показывая маленькую глиняную банку с мутной водой, где действительно извивались чёрные твари, — тварь полезная. Сосёт дурную кровь, облегчает сердце, снимает жар. А коли кровушку чуть спустить, болезнь выйдет, и станет легче. Так дед мой лечил, так отец мой лечил, так и я лечу.
Нянюшка нахмурилась, встала стеной:
— Батюшка, не надобно! У девочки сердце слабое, не велено ей кровью делиться. Лучше травы! Я у Ульяны брала, вот — малина, солодка, мать-и-мачеха.
Она поставила на стол глиняный ковш с заваром, от которого поднимался пар с терпким ароматом.
— Травы… — протянул лекарь, скривившись так, что усы его задрожали. — Бабьи выдумки. Но коли уж желаете — пейте. Токмо не жалуйтесь потом.
Он сунул ей под нос деревянную ложку, чтобы та показала язык. Алина нехотя высунула — покрасневший, обложенный белым налётом. Лекарь кивнул, как будто подтвердил собственные слова: «ясное дело, кровь дурная».
Алина отвернулась к стене, чтобы не видеть его снадобий и пиявок. Когда лекарь ушёл, оставив наставления и утирая нос рукавом, она дождалась, пока нянюшка выйдет за водой, и осторожно, дрожащими руками, достала из тайника парацетамол. Таблетка блеснула белизной, как маленькое чудо цивилизации. Она проглотила её всухомятку, заедая слюной.
«Ну что, посмотрим, кто кого: двадцать первый век против семнадцатого».
К утру жар спал, а к вечеру голос стал чуть крепче. Она смогла прошептать:
— Спасибо…
Нянюшка всплеснула руками:
— Чудо-то какое! Господь помог! Так быстро отойти — прямо дар небесный.
Алина кивнула и промолчала. Пусть думают, что чудо. Она знала: таблетка сделала своё дело.
На третий день нянюшка принесла ей суп — похлёбку из капусты, репы и крошки мяса. Алина с трудом проглотила пару ложек. Еда пахла дымом, была густой и тяжёлой, но после голода показалась божеством.
Вечером пришёл отец.
Дверь скрипнула, и в комнату вошёл высокий мужчина в тёмном кафтане, с густой бородой, но осунувшийся и бледный. Лицо его было сурово, но глаза мягкие. Под густыми бровями светились усталые, но любящие глаза. Он подошёл к Алине, сел рядом и положил ладонь ей на голову. Ладонь была тяжёлая, тёплая, пахла лошадью и дегтярным мылом.
— Не бойся, доченька, — сказал он низким голосом. — Я рядом. Ты поправишься. А если со мной что случится, знай: ты моя наследница. Нянька тебе скажет всё. Уроки я проплатил на год вперёд, будешь учиться.
Он погладил её по голове, и в этом жесте было столько тепла, что Алина, привыкшая к холодному «ты сильная, справишься» своего бывшего мужа, вдруг почувствовала, как к горлу подкатывает ком. Она едва не заплакала.
Ночью нянюшка, наклонившись к самому уху, прошептала:
— Галюшка, ты ж единственная. Отец твой хочет жениться, свадьба скоро. А ты должна будешь нести фату его невесте. Не плачь, детонька. Господь управит.
Алина слушала и думала: «Ага. То есть, я теперь дочка богатого помещика, и у меня мачеха на горизонте. Отличный поворот сюжета, спасибо, сценаристы».
Через несколько дней её вынесли на воздух. Два крепостных мужика подняли лавку и аккуратно вынесли её во двор. Солнце било в глаза, воздух пах навозом, дымом и снегом. Крестьяне ходили в лаптях, в домотканых рубахах, подпоясанных верёвками. Женщины — в сарафанах, поверх которых накинуты тёплые душегреи. Дети босиком носились по двору, с красными носами и ушами, визжали и смеялись.
Один из мужиков был рыжий, с веснушками по всему лицу, лохматый, как медведь, плечистый, с добрыми, но простоватым глазами. Он посмотрел на Алину и смущённо улыбнулся.
Глава 3
Утро в барском доме начиналось с запаха хлеба и скрипа половиц. Печь ещё хранила ночное тепло, и из неё тянуло дымком, смешанным с ароматом свежеиспечённых караваев. В сенях хлопотали девки — ведра звенели, плескалась вода, кто-то сморкался шумно, а кто-то напевал себе под нос. Всё это было непривычным, слишком шумным и живым после моей городской квартиры, где утро звучало только шипением кофемашины.
Я уже могла вставать без посторонней помощи, хотя Дарья всё равно крутилась возле меня, как наседка. Теперь ко мне приставили ещё одну девку — молодую, румяную, лет семнадцати, звали её Феклуша. Она жила в гостевой горнице, в своей комнаты у неё не было. Феклуша смущалась, но глазки бегали живо, и руки у неё были лёгкие — то подаст чашку, то поправит платок.
— Ну, барынька, — говорила она, сбивчиво, с деревенским выговором, — я ево… я для вас, што скажете — то и сделаю.
Я улыбалась ей. Эта девка была как тень, но тень полезная: то воды принесёт, то полотно разложит.
Дарья вытащила из сундука клубки шерсти и протянула мне спицы.
— На, Галюшка, петельки покрути. Руки-то молодые, а дело женское — тёплое. В невестах сгодится, коли ниточку держать умеешь.
Я взяла спицы. Пальцы сами вспомнили движения — ещё на Земле я вязала в прямом эфире, показывая подписчицам «необычные узоры». И вот, подсмотрев в телефоне когда-то схему, которую сама же и снимала, я начала вывязывать рисунок — сложный, с косами и переплетениями.
Дарья и Феклуша застыли над моими руками.
— Господи, диво-то какое, — пробормотала Дарья. — Не слыхано, не видывано… Где ж ты, голубка, такому обучилась?
Я пожала плечами и сипло ответила:
— В монастыре.
Обе переглянулись и закивали: объяснение подошло идеально.
---
Позже я пошла в кабинет отца. Кабинет! Он гордо называл эту комнату именно так, и я не могла не улыбаться. Небольшое помещение с голландской печью, белёной и гладкой, с полками книг и бумаг, с массивным дубовым столом, на котором в чернильнице торчало несколько гусиных перьев. На стенах — иконы и пара гравюр с видами Москвы.
Отец сидел за столом, в добротном кафтане, с поясом, оттянутым книзу — живот выдавал годы и болезни. Но глаза… глаза были ясные и внимательные.
— Садись, доченька, — сказал он, отодвигая стопку бумаг.
Я принесла ему чашку чая — сама составила сбор. Листья малины, чабрец, немного пустырника — знала, что для сердца нужно.
— Что это? — удивился он, понюхав настой.
— Травы. Для сердца. Попробуй, — ответила я тихо.
Он сделал глоток и одобрительно кивнул:
— Вкусно… и мягко ложится. Умница ты.
Я скользнула взглядом по бумагам. В столбцах — зерно, подати, оброк. Мелькнули цифры: должны были сдать пятнадцать четвертей овса, а в строке стояло двенадцать.
— Здесь меньше, — сказала я и ткнула пальцем. — Обманули.
Отец посмотрел на меня с удивлением и даже с уважением.
— Верно подметила. Действительно, недосдача. Пантелей! — позвал он приказчика. — Проверь.
Приказчик вошёл, нахмурился, но покорно записал на дощечку. Я почувствовала, что впервые в этом доме меня услышали.
---
Дом я разглядела внимательнее. Избы соединены сенями, в людской пахнет щами, дымом и мокрой овчиной. В горнице — сундуки, покрытые коврами, лавки вдоль стен, на полках — расписная посуда. Но посуда закопчённая, грубая. Я показала девкам, как мыть её песком и золой.
— Вот так, — сказала я, растирая жесткой тряпкой. — И чище будет, и запах уйдёт.
Кухарка, толстая Авдотья, всплеснула руками:
— Ай да барышня! Чисто, как ново! Мы так не делали сроду.
Мы готовили вместе. Я показала, как нафаршировать рыбу — луком, хлебом, травами. Сделала майонез — взбила желтки с маслом и горчицей. Девки смотрели во все глаза. Мясной салат с луком и яйцом вызвал восторг: такого здесь никто не пробовал.
И вдруг мне попались зёрна какао — кто-то привёз заморское. Никто не знал, что с ними делать. Я растёрла их, сварила с молоком и мёдом. Горячий шоколад!
— Господи, горько, да сладко! — воскликнула Авдотья. — Барыня, да ты колдунья, не иначе!
Я рассмеялась:
— Нет. Просто училась.
---
Вечером пришла будущая мачеха. Высокая, слишком худая, в богатой шали, с холодными глазами. Она прошла в горницу, даже не взглянув на меня, и сразу начала распоряжаться:
— Это убрать. Это подать. Девку — ко мне.
Я наклонилась подать ей чашку шоколада, но она лишь скривила губы:
— Ты кто такая? Приживалка? Или… любовница хозяина?
Я сжала зубы и ничего не ответила. Отец нахмурился, но промолчал.
В тот вечер я поняла: эта женщина не станет моей матерью. Она — титул, не более.
---
Позднее, оставшись в кабинете одна, я открыла сундук. Нашла завещание. Два поместья, дом в городе, кузня, конюшни, земли, ферма. Всё — мне. А будущей жене — лишь часть доходов с рудников.
Я закрыла бумаги и прижала руки к груди. Наследница. Единственная. Пока.
И я вспомнила ролики, которые снимала: как красить шерсть натуральными красителями — луковой шелухой, корой, ягодами. Здесь красили только свёклой. Я могла бы показать им больше. Могла бы сделать сыры, масло с травами, даже масло с рыбой.
---
Ночью, лёжа в своей горнице, я думала: «Я не приживалка. Я не жалкая сирота. Я — хозяйка. И докажу это. Не ради титула. Ради себя».
Я улыбнулась в темноте и впервые за долгое время уснула спокойно.
На следующий день отец снова позвал меня в кабинет. На столе горели свечи в латунных подсвечниках, и их огонь дрожал на стекле окон, словно боялся выйти наружу в морозный вечер.
— Садись, доченька, — сказал он, отодвигая стопку бумаг.
Я присела на лавку и не удержалась:
— Батюшка… скажи. А зачем тебе жена? У тебя есть я.
Он долго молчал, потом вздохнул:
— Ты — моя кровь, моя опора. Но мир устроен так, что без титула наш род не считают большим. Я землю выслужил, не получил по наследству. Мужики нас уважают, но бояре смотрят свысока. А титул можно купить патентом — или заслужить наукой. Государь нынче ценит тех, кто новую пользу даёт: кузнецов, мастеров, учёных.