Алик
Люди думают, что демоны живут в огне и серных испарениях. Чушь. Наш настоящий дом достаточно тих и уныл. А нравятся нам деловые районы в час пик, очереди в супермаркетах и офисы с их унылым светом. Вот где клокочет настоящая сера — сера человеческих слабостей.
Меня зовут Аластор. Мне триста двенадцать лет. По меркам моей братии — почти юнец. Но чтобы пресытиться этим цирком, хватило и первой сотни.
Моя работа — подталкивать. Никакого тебе высокопарного зла, никаких кровавых ритуалов. Рутина. Шепнуть на ухо заложившему телефон пареньку: «Одну ставку, отыграешься». Подлить вина уставшей от одиночества женщине, пока она не поверит, что стакан — ее единственный друг. Посеять червячка сомнения в сердце влюбленного, шепнув: «А она тебя действительно достойна?».
Я лишь создаю идеальные условия для падения. Люди обожают обманывать себя, будто их толкает неведомая сила. На самом деле, они лишь ждали моего шепота как оправдания. Я — спичка. А горючий материал они носят в себе сами. Из раза в раз. Года за годом. Это наводит на мысль, что мы, демоны, не столько искушаем человечество, сколько обслуживаем его потаенные желания. Признаться, это зрелище быстро приедается.
Пару месяцев назад я бродил по своему любимому маршруту — спальному району в предрассветные часы. С трех до четырех ночи здесь царит идеальная, вымороженная тишина. Людской шум уже выдохся, а утренняя суета еще не началась. Огни погашены, экраны выключены, остаются только голые, честные коробки домов и ясное, безразличное небо. В этом безвременье я чувствую себя... на своем месте. Такой покой куда ближе к моей настоящей родине, чем дневная людская возня.
И вдруг — одно-единственное светящееся окно на седьмом этаже. Оно резало ночь неровным желтым пятном, словно открытая рана. Оно поймало меня, как мотылька. Какое-то странное, теплое пятно в холодной, стерильной тьме, которую я так ценил.
Я остановился в тени детской площадки, не сводя с него глаз. «Глупость, — подумал я. — Кто-то заснул перед телевизором. Или плачет в подушку после ссоры. Очередная мелочная человеческая драма». Но что-то заставляло стоять и смотреть. Не просто любопытство, а какое-то глубинное тяготение, будто мое демоническое естество почуяло аномалию в привычном порядке вещей.
Любопытство, тот самый грех, с которого все началось, стало нестерпимым. Я отошел в самый темный угол двора, огляделся — ни души. И тогда я выпустил их. По спине пробежала знакомая дрожь, и из разорвавшегося воздуха за моей спиной расправились два огромных крыла. Плотная кожаная перепонка, натянутая между длинными костяными пальцами — черные, как сажа, с прожилками и подпалинами кроваво-красного цвета, точно узоры из застывшей лавы. Они вобрали в себя весь окружающий свет, не отражая ни единого луча. Легкий толчок — и я бесшумно взмыл вверх, не нарушая идеальную тишину ночи.
Я приземлился на балкон, бесшумный, как тень. И увидел ее.
Она лежала на кровати, наполовину укутавшись в одеяло, в просторной футболке с каким-то неразборчивым принтом и в милых кружевных трусиках. Темные, чуть растрепанные волосы рассыпались по подушке. На ноуте шел какой-то комедийный сериал, и она смеялась. Тихо, искренне, закрывая глаза от смеха и прижимая ладонь к губам, словно пытаясь сдержать этот звук, но он все равно прорывался наружу — беззаботный и настоящий. А на ее запястье красовался маленький татуированный колибри.
Я замер, впитывая детали. На прикроватном столике стояла кружка с остывшим чаем и лежала книга, заложенная старым билетом из кино. На стене висел коллаж из Polaroid-снимков — она с подругами, она на природе, она с котом. Обычная, такая знакомая человеческая жизнь. Но в ней была какая-то... целостность. Уютный, самодостаточный мирок.
Этот звук, ее смех, ударил меня по нервам, как удар током. За 300 с лишним лет я слышал все виды смеха — злобный, истеричный, пьяный, фальшивый. Но никогда — такой чистый, рожденный просто от счастья быть живой. Он обжигал что-то внутри, как луч солнца, случайно пробившийся в пещеру, где вечно царит ночь.
И вдруг... ее смех стих. Она не двигалась, не вздрагивала, но ее взгляд на секунду оторвался от экрана и устремился в темноту за стеклом балкона — прямо в ту точку, где стоял я, невидимый во тьме. Прямо на меня. Ее брови слегка сдвинулись, не в страхе, а в легком, мимолетном недоумении, будто она почувствовала дуновение ветра, которого не могло быть. Потом она пожала плечами, улыбнулась чему-то своему и снова погрузилась в сериал.
А у меня по спине пробежал холодок, это было необъяснимо. Она не могла меня видеть. Но в тот миг мне показалось, словно какая-то невидимая нить натянулась между нами, и она, сама того не зная, коснулась ее кончиками пальцев.
С той ночи я стал возвращаться. Я, Аластор Искуситель стал Наблюдателем. Вором, крадущим крохи чужой жизни. И самое нелепое — я не мог остановиться. Я ловил себя на том, что отменял «важные» дела — соблазнение банкира или организацию чьего-то краха — ради того, чтобы просто смотреть на нее. «Что ты делаешь? — спрашивал я себя с презрением. — Она всего лишь человек. Одна из миллиардов. Скоро она состарится и умрет, а ты будешь все там же». Но что-то затягивало меня в этот ритуал, как наркотик.
Её звали Лика. Я видел, как она, зевая, работает за тем же ноутом, по утрам хмуро пялясь в экран и попивая кофе, а вечером рассеянно накручивает прядь волос на палец, когда думает. Я узнал, что она бормочет что-то себе под нос, когда сосредоточена, и что она очень смешно, по-детски, радуется, когда у нее что-то получается — подпрыгивает на стуле и тут же старается сделать вид, что так и было задумано.
Я видел, как она подкармливает во дворе вечно голодного рыжего кота, разговаривая с ним: «Ну что, рыжий бандит, опять дежуришь? Держи, обжора». И как она однажды в дождь вынесла ему кусок старого одеяла и спрятала под крыльцом, хотя сама промокла до нитки.