2025 год, Санкт-Петербург
Я Лера, студентка Санкт-Петербургского государственного университета. Как всегда я задержалась в университетском архиве дольше обычного. Я стояла в полутёмной комнате университетского архива, наслаждаясь атмосферой, которая напоминала забытые миры. Осенний дождь стучал в высокие окна, превращая пыльные стеллажи с рукописями в подобие лабиринта из теней и полумрака. Свет от фонаря давал магический отблеск на пол, где были видны пылинки. Каждая пылинка в этом танце света напоминала золотую пыльцу из сказок о Фейри — обманчиво прекрасную, но несущую зуд в легких. Чихнула(тут же пыль), и эхо разнеслось под сводами, будто проснулись призраки отвергнутых диссертаций.
Я знала каждый стеллаж здесь лучше линий на собственной ладони. В третьем ряду слева пахло сушеным шалфеем — кто-то в 1920-х подкладывал травы против моли, и теперь аромат смешивался с кисловатым запахом разлагающейся бумаги. На полке под трещиной в виде молнии лежала переплетенная в человеческую кожу рукопись 1583 года (как гласила этикетка, хотя Лера подозревала, что это всего лишь розыгрыш аспиранта-медика 19 века). Тысячи папок, пахнущих старыми книгами, словно шепчут: «Здесь спрятаны тайны». Но сегодня, как и всегда, они молчат. Я провожу пальцем по корешкам, смахивая серую пыльцу времени.
— Диплом о раннем средневековом оккультизме не напишется сам, а мой научрук уже вторую неделю хмурится в почте: «Лера, где ваши главы?» - шепчу себе под. Любимое дело.
— Эй, призрак архива! — голос Макса врезался в тишину, как нож в пергамент. Он стоял в портале готической арки, держа стаканчики с кофе, словно языческий жрец с дарами. Рыжие локоны его пылали в луче света, создавая нимб вокруг головы. — Ты же обещала быть на лекции Смирнова. Опять закопала себя здесь?
Протягивает мне стаканчик:
— Твой любимый: тройной эспрессо с сиропом чёрной смородины и.. — он сделал паузу, доставая из кармана куртки завернутый в салфетку круассан, — секретное оружие против ноябрьской хандры.
Спасибо большое, но ему я просто улыбнусь в знак благодарности. А то еще зазанется. Я машинально поправляю серебряный кулон в виде змеи Уробороса — подарок от покойной бабушки, изучавшей народные фольклоры разных стран. Макс был единственным, кто знал, что под моим свитером цвета архивной пыли скрывается татуировка с руной Эйваз. Мы познакомились на первом курсе, когда он, перепутав аудитории, ввалился на лекцию по палеографии с гитарой за спиной и синяком под глазом, позже выяснилось, что защищал честь бездомного пса от компании гопников. И этот случай стал началом нашей дружбы.
— Обещала в прошлой жизни, — бурчу, как всегда. Горячий, сладкий — именно так, как люблю. Макс знает. Мы учимся вместе с первого курса, и он до сих пор верит, что я «обязана вылезти из склепа и найти парня».
— Смотри, — он тычет пальцем в мою груду бумаг, — через год ты станешь той самой бабушкой из анекдотов, которая завещает библиотеке свою душу, заядлая книжная червяка, ты…
Закатываю глаза, но внутри — колет. Он прав. Последние месяцы сливаются в серую массу: лекции, архив, ночи с конспектами. Даже пятницы с подругами теперь сводятся к переписке в чате: «Извините, ребята, дедлайн…»
— Смирнов сегодня разбирал "Молот ведьм" через призму фрейдизма, — Макс уселся на стол, задев локтем карту звёздного неба 1678 года, нет ему прощения. — Утверждал, что инквизиторы проектировали собственные подавленные либидо на...
Голос друга забулькал, конечно же подавился, с набитым ртом, кто разговаривает, похлопала Макса по спине, чтобы он откашлялся.
— Благодарочка, Лерунь. Ладно, мне пора, мне еще на работу топать.
Но прежде, чем спросить, что там с инквизиторами, Макс уже спрыгнул, оставив на пергаменте пятно от кофе в форме Италии, нет ему прощения. Махнув рукой Лере, он выбежал из архива.
После его ухода я возвращаюсь к полкам. В секции "Некаталогизированное" пахло иначе — здесь витал запах влажной земли и медной окиси. Мой личный ад. Здесь десятилетиями сваливали то, что лень разбирать. Ящик XVIII века с выщербленными углами оказался заполнен письмами на берёсте, завёрнутыми в ткань, сотканную из крапивы и человеческих волос, анализ 1998 года, согласно прикреплённой записке, показал наличие ДНК трёх разных людей. Рука моя натыкается на шкатулку под грудой пергаментов. Чёрное дерево, обработанное по технологии, утраченной после Великого Лондонского пожара. Уголки не просто проржавели — они были покрыты патиной, напоминающей запёкшуюся кровь. Внутри, на бархате цвета воронова крыла, лежало зеркало. Не просто зеркало. Овальное, в раме, покрытой символами: змея, кусающая хвост, переплетённые треугольники, цифры в кругах… Алхимия. «Magnum opus», — узнаю этапы Великого Делания. Но зачем кому-то украшать этим зеркало?
Подношу ближе. Грязь веков скрывает стекло. Рукав свитера стирает налёт — и я вздрагиваю. Отражение дрожит, будто вода. Нет, не дрожит — движется. Тени за спиной колышутся, хотя я стою неподвижно. В ушах звенит, как будто кто-то кричит сквозь толщу воды…
— Лера! — Голос сторожа вырывает меня из транса. — Закрываемся через десять минут!
Зеркало падает обратно в шкатулку. Сердце бьётся так, будто я пробежала марафон. «Воображение. Недостаток сна. Переутомление», — твержу про себя, но пальцы дрожат, застёгивая рюкзак.
Вечером, за чаем в общаге, Катя, моя соседка-биологичка, тыкает в меня вилкой:
— Ты похожа на того хомяка из моей лаборатории, — Катя, моя соседка, щёлкнула зажигалкой с принтом ДНК, поджигая ароматическую свечу "Ваниль". — Нет, серьёзно. Бездумно бегаешь по колесу. Ты опять возилась с теми проклятыми фолиантами из спецхрана?
Я молчала, наблюдаю, как капля чая падает на открытую страницу дневника 1612 года: "...зерцало сие показует не лик, но душу, и ежели узришь в нём очи без веков..." Эх...Очень неаккуратно.
— Спасибо, — фыркаю. — Ты всегда умеела поддержать.
Архив на рассвете кажется иным, он дышал призрачным светом, тишина густеет, как кисель. Лучи, пробивавшиеся сквозь зарешеченные окна, дробились на пыльных стеллажах, словно пытаясь собрать рассыпанную мозаику времени. Зеркало лежало там же, где я его бросила, но теперь его поверхность смотрит на этот мир, поверхность мерцала, словно покрытая инеем из звёздной пыли. Символы на раме теплеют под пальцами, будто живая кожа. Они пульсировали в такт моему сердцебиения, как будто впитали тепло моего страха. Я провела пальцем по резному узору, змеиный глаз будто моргнул, и я отдернула руку, ощутив под кожей холодок зимней стужи. Глупость? Да. Но я достаю кисточку для реставрации, краденый из кабинета химиков флакон этилового спирта «Всего на минуту», — врала себе. Жидкость пахла резко, почти ядовито, смешиваясь с ароматом ладана, оставшегося на моем свитере после вчерашней службы в университетской часовне. Кисточка из барсучьей шерсти скользнула по стеклу, смывая наслоения веков. С каждой секундой отражение тускнело, уступая место дымчатому вихрю, что клубился в глубине, словно живой. Оно становится прозрачным. Слишком прозрачным. Вместо отражения — туман, клубящийся в глубине.
— Выбрось. Закрой. Уйди, - шептал разум мой, сердце стучало в висках, но моя рука уже тянулась к вечности. Да здравствуют приключения. Возможно, на мою голову.
Зеркало втягивает, как водоворот. Мир перевернулся.
Воздух вырывается из моих лёгких, как тряпка из рук прачки. Я падаю сквозь вихрь цветов: ультрамарин боли и расплавленного стекла, багрянец криков, сквозь слои времени, где мимолетные видения впиваются в сознание. В ушах моих— звон колоколов, но это не колокола. Это рёв. Человеческий рёв.
Приземляюсь в грязь, падение меня оглушило. Тело ноет, будто меня перемололи в мельнице. В носу — смрад гнилых овощей, жжёной шерсти, и под всем этим — сладковатая вонь гниющей плоти. Открываю глаза: деревянные лачуги, кривые, как кривые зубы, с соломенными крышами теснились вокруг. Их стены покосились, будто под тяжестью вековых страхов. Над переулком висело небо цвета свинцовой пули. Люди в грубых холщовых рубахах бегут куда-то, держа колья и косы. Что происходит, я вообще не понимаю…
— Čarodějnice! (ведьма) — рычит мужчина.
Мужчина в холщовой рубахе, пропитанной потом и сажей, тыкал в меня обугленным пальцем. Его лицо было изуродовано ожогами, словно он сунул голову в кузнечный горн, а в руке сжимал топор с зазубренным лезвием — явно не для дров. За ним сгрудились другие: женщина с лицом, изъеденным оспой, держала вилы; подросток в порванной шапке размахивал косой. Их глаза блестели голодным блеском — не к хлебу, а к крови.
Я не понимаю слов. У меня паника, кто эти люди? Где я? Почему тут так холодно? Женщина с лицом, изъеденным оспой, плюёт в мою сторону. Кажется, я им не нравлюсь.
— Я не… я не отсюда! Отпустите! — кричу по-русски, объясняю жестами, но их глаза пусты. Топор поднимается. Отползаю к стене, утыканной ржавыми гвоздями, которые впиваются в мою спину. Больно, но от топора боль сильнее, наверно.
Смех толпы прозвучал, как лязг кандалов. Топор взметнулся вверх, и в его зазубринах я увидела отражение собственного лица — бледного, искажённого ужасом. Ну всё, прогулялась, называется, в неизведанный мир.
Свист стрелы разрезал воздух. Щёлк.
Дерево рядом с головой мужчины вздрогнуло, и в него впилась арбалетная болт с наконечником в виде стилизованной луны. Толпа замерла, словно куклы с обрезанными нитями.
— Dovolte mi, přátelé, aby tato duše patřila mně, (Позвольте мне, друзья мои, чтобы эта душа принадлежала мне)— раздался голос за моей спиной, низкий и спокойный, как гул органа в пустом соборе.
Оборачиваюсь: мужчина в плаще из ткани цвета ночного неба, которая переливалась, как ночное небо, усыпанное звёздами. В руках он держал арбалет, украшенный рунами. На поясе висели стеклянные пузырьки с жидкостью, светившейся изнутри, словно в них заточили молнии. Но больше всего пугали глаза — золотисто-жёлтые, с вертикальными зрачками, как у совы, видевшей слишком много смертей. Или мне так кажется…
— Latine loquor(говоришь по латыни)? — переключается он внезапно, помогая мне встать. Рука в кожаной перчатке твёрдая, но не грубая.
— Л-латынь? Я… Loquor… — выдавливаю из памяти университетский курс.
— Bene(хорошо), — он резко дёргает меня за собой, когда топор вонзается в землю там, где я стояла. — Сurrere(беги). Modo(сейчас)!
Я так быстро еще никогда не бегала. Мы метались по узким переулкам, где тени цеплялись за камни, словно живые. Над головой хлопали ставни, и я успела даже заметить в щелях бледные лица — те, кто боялся выйти, но жадно наблюдал за охотой. Сколько бежали не могу сказать, но было очень быстро. Лаборатория мужчины пряталась в подвале каменной башни за дверью с семью замками, каждый из которых был отлит в форме алхимического символа: свинец, олово, ртуть…
Внутри воздух был густ, как су-пюре из брокколи, гороха и чего-то невыразимо сладкого — словно тление запретных знаний. На дубовых полках, искривлённых временем, стояли черепа с выгравированными формулами, банки с плавающими в зелёной жидкости глазами, механические птицы с клювами из обсидиана. В углу дымился реторта, внутри которой булькала субстанция цвета воронова крыла. На столе лежала карта созвездий, но некоторые звёзды были соединены линиями, образующими руну Альгиз.
— Ian Blazek(Ян Блажек), — представился он, наливая в глиняную чашку отвар, пахнущий полынью и медью. — Perchè non si devono consultare gli astrologi…( Алхимик, астролог и…) — он усмехнулся, обнажив зуб с золотой вставкой в виде анха, — Zachránce hloupých žen.(Спаситель глупых женщин)
— Cum te vad daca sunt bibliotheca(Как пройти в библиотеку)?
Вот говорила мне бабушка учиться, а я сбегала смотреть артефакты в музее. Я не понимаю этого красивого мужчину от слова совсем, и он смотрит на меня, как коалу. Удивительное животное, но с мозгом 0,2% от тела. Я даже не понимаю, что спросила. Кажется что-то про библиотеку. На всякий случай буду улыбаться. Это знак дружелюбия.
Дверь дрогнула под моей ладонью, словно живое существо. Сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из грудной клетки, ритм задавали остатки адреналина от прыжка сквозь века. Я рванула ручку, и деревянная створка со скрипом распахнулась, ударившись о каменную стену. Ослеплённая полосой солнечного света, я на миг замерла и сделав шаг в неизвестность тут же врезалась во что-то тёплое и упругое.
— Ой! — вырвалось у нас обоих в унисон.
Юноша, лет шестнадцати, с лицом ангела, сошедшего с небес, отлетел на шаг. Его холщовая рубаха пахла овсом и дёгтем, а в руках он сжимал глиняный кувшин, из которого сочилась мутная жидкость. Я, пытаясь сохранить равновесие, схватилась за косяк, но подошва кроссовка скользнула по мокрому камню. Падение оказалось стремительным, колени ударились о плиты пола с глухим стуком, а зубы клацнули, как кастаньеты.
— Здравствуйте! — выпалила я, поднимаясь и отчаянно пытаясь имитировать манеры придворных дам XIX века. Поклон получился нелепым, больше похожим на судорогу. Юноша уставился на меня круглыми глазами, будто видел привидение. Его взгляд скользнул к моим рваным джинсам, потом к свитеру и кроссовкам.
Дверь захлопнулась перед его носом с таким грохотом, что с потолка посыпалась известковая крошка. «Гениально, Лерка».
Спиной прислонившись к древесным сучкам двери, я пыталась унять дрожь в руках. Где-то за стеной заскрипели половицы, шаги были быстрые и чёткие. Ян вошёл, остановившись в двух шагах. Впервые я разглядела его без спешки. Мужчина, примерно 30 лет. Или сколько ему сейчас с учетом того, что я из 2025 года. Рост – 185 сантиметров. Лицо узкое, с резкими скулами. Глаза —оказались не золотисто-жёлтые, с вертикальными зрачками, как у совы, а цвета грозового неба. Серо-синие глаза, будто отражающие звезды, которые меняют свой оттенок при вспышке эмоций. Длинные пальцы с неровными ногтями, иссечённые шрамами от реагентов и осколков стекла. На мизинце левой — перстень с чёрным опалом, внутри которого мерцал крошечный зодиакальный круг. Вроде он уже переоделся в чистую одежду. На нем был камзол из ткани, сотканной с добавлением металлических нитей. И обтягивающие штаны. Замечательно обтягивающие штаны.
— Все хорошо? Прогуляться собралась? — спросил он, подняв бровь. Ирония висела в воздухе гуще запаха серы.
— Нет, — я скрестила руки, пытаясь скрыть дрожь в голосе. — Рассматривала твою дверь. Очень… солидная. Дуб, кажется?
— Лиственница, пропитанная маслом харальдных ведьм, — он щёлкнул пальцами, и дверь на мгновение вспыхнула синим отсветом. — На заказ делал. Пришлось обменять соседу на бочку Aqua Vitae.
Сверток, брошенный им на стол, развернулся, обнажив одежду. «Божички, это же исторический костюм!» — рубаха из небелёного льна, грубые шерстяные штаны. И — о да! — сапоги с загнутыми носами, пахнущие дёгтем и… розмарином?
— Где мне можно… — я замялась, краем глаза отмечая, как Ян перебирает склянки на полке. Его пальцы двигались с хирургической точностью, избегая колбы с маркировкой «Слюна василиска». Ох уж эти пальцы сводящие с ума.
— Что? — он обернулся, нарочито расширив глаза. Зрачки сузились в щёлочки.
«Ля, ты крыса», — мысленно фыркнула я, вспоминая слова Демиса Карибидиса.
— Переодеться, Капитан-очевидность, — выпалила я, хватая свёрток.
— А, — уголок его рта дёрнулся. — Чёрная дверь. Только не трогай сундук с шипами — последняя любовница оставила там… сюрпризы.
- Там, кстати, за дверью, какой-то мальчик стоял, - бросаю через плечо, заходя в подсобку.
Подсобка встретила меня ароматом, от которого защекотало в носу. В помещении было тесно, напоминало переплетение хаоса и древних тайн. Воздух здесь был густым от ароматов сушеной белладонны, серы и воска, смешанных с металлическим привкусом ртути. Свет пробивался сквозь закопченные стекла крошечного окошка, подсвечивая пыль, что висела в воздухе, словно застывший дым.
Полки из почерневшего дуба, искривленные от времени, тянулись от пола до потолка. На них теснились. Стеклянные колбы с притертыми пробками, внутри которых переливались жидкости кроваво-красные, ядовито-зеленые, мутно-золотые. Реторты и тигли, покрытые нагаром от бесчисленных опытов. Деревянные шкатулки с резными рунами, хранящие высушенные корни мандрагоры, крылья летучих мышей и кристаллы, мерцающие внутренним светом.
В углу притаился сундук с железными шипами. Рядом с ним на столике опасные диковинки. склянка с надписью «Lacrima Draconis» (слезы дракона — прозрачная смола, горящая синим пламенем). Мешочек порошка лунного камня, светящегося в темноте. Запечатанный свинцом глиняный сосуд — на нем красовалось предупреждение: «Noli aperire!» («Не открывать!»).
На стене, между пучками засушенного зверобоя и полыни, висела карта звёздного неба с отметинами иголок — Ян отмечал фазы планет. Рядом — нож с искривленным лезвием для сбора редких грибов, растущих только в полнолуние.
Здесь даже пыль казалась магической — серебристая, оседающая на руки, как пепел сожженных рукописей. Каждый предмет хранил следы экспериментов: оплавленные края, трещины от внезапных взрывов, пятна, въевшиеся в дерево за века. Это было царство беспорядка, где даже хаос подчинялся скрытой логике алхимика. Очень атмосферненько.
Переодевание стало квестом. Штаны оказались мне большие, пришлось завязывать верёвку на три узла. Рубаха, доходившая до колен, пахла полынью и чем-то чужим — будто её последний владелец бродил в ней по астралу. Сапоги на два размера больше с подковами на каблуках. Левый сапог упрямо сползал, шлёпая по каменному полу, как голодный карп. Пришлось подворачивать голенища. Оставшись довольной своим видом, я вышла в первую комнату.
— Готова? — раздался голос Яна, как раз когда я пыталась заколоть рукав брошью в виде летучей мыши (нашла в кармане).
В главной комнате кипел котёл с отваром цвета детской неожиданности. Рядом, прислонившись к стеллажу с черепами, стоял тот самый парень. Теперь я разглядела его. Его рубаха заляпана воском, видимо, подмастерье алхимика. На шее амулет из когтя медведя (настоящего?). Взгляд любопытный и испуганный, как у кролика перед удавом. Русые волосы, волнистые, неряшливые. Глаза карие, вздернутый нос, усыпанный веснушками. Щеки пухлые, высокий, примерно 180 сантиметров.
Комната, в которой мы стояли, пахла старым деревом и воском, словно часовня, забытая временем. Свет, пробивавшийся сквозь треснувшее витражное окно, рисовал на полу узоры, похожие на сплетение корней, кроваво-рубиновые блики скользили по моим рукам, будто пытаясь удержать. Где-то в углу тикали часы (как он их только достал в XV веке?) с треснувшим циферблатом, отсчитывали секунды, будто спеша к чему-то неотвратимому.
Ян увидел направление моего взгляда:
— Украл у одного монаха-еретика. Он утверждал, что они отсчитывают время до Судного дня. Возможно, не врал. — голос его звучал, как шорох пергамента, но в нем сквозила насмешка, прикрывающая что-то глубже.
— А, что не …? —отрывая взгляд от часов, не договорила я, потому что Ян уже стоял рядом.
Тень Яна слилась с моей, и в этом мимолетном единстве я почувствовала, как дрогнуло что-то в груди. От него пахло дымом и полынью, как от древних свитков, сожженных ради тайных знаний, но под этой горечью угадывался запах кожи, нагретой телом.
Его пальцы, коснувшиеся руны, оставили на пыльном полу серебристый след, будто прикосновение алхимика превращало даже пыль в нечто большее. Альгиз, выцарапанная на полу, теперь пульсировала тусклым золотом, словно в её линиях тек расплавленный янтарь. Но что-то было не так: концы защитных «рогов» руны закручивались в спирали, как змеи, готовые ужалить. Я слышала, как тише стал звук часов, будто время замедлялось, не решаясь двигаться дальше.
— Защита... или призыв, — сказал Ян, и его голос дрогнул, но не от страха. Взгляд скользнул по моему лицу, задержавшись на губах, будто ища ответа раньше, чем я его произнесу. Глаза, те самые «алхимические», мерцали двойным светом: в глубине зрачков горели крошечные руны, как печати в цепи заклятий, связывающих нас задолго до этой встречи.
— Ты знаешь, что происходит, когда Альгиз переворачивают? — он провел пальцем по воздуху над символом, и линия руны дернулась, будто живая. Его рука почти коснулась моей — между нами пробежала искра, заставив сердце колотиться. — Она становится зеркалом. Не щитом, а дверью. И кто-то... или что-то... уже стучится.
Я не успела ответить. Воздух сгустился, превратившись в мед, и мне стало трудно дышать. Ян не отводил взгляда, но его рука сжала моё запястье — холодное, как лезвие ножа, но дрожащее. Не для того, чтобы удержать, а чтобы не отпустить. Где-то за спиной упала склянка, разбившись с хрустальным звоном.
— Почему ты дрожишь? — прошептал он, и дыхание опалило кожу. В его интонации звучал вызов, но пальцы разжались, смягчив хватку, будто он боялся оставить след. — Ты боишься его... или меня?
Я отступила, но между нами натянулась «нить» — тонкая, как паутина, светящаяся полоска воздуха, пульсирующая в такт руне. С каждым ударом в висках звучал шепот на забытом языке, а на запястье, где он держал меня, осталось жгучее пятно, словно от прикосновения звезды.
Его губы дрогнули в полуулыбке. Взгляд упал на мою руку, где под рукавом виднелся шрам в форме спирали — тот самый, что я получила в детстве, упав с самоката. Но как он мог знать?
— Альгиз не защищает случайных, — он наклонился так близко, что наши тени слились в одну, а шепот коснулся уха. — Он связывает. Навсегда. Ты готова платить цену за такую защиту?
В его словах звучала угроза, но в них же таился вопрос, от которого сжалось горло. Ян отпустил мою руку, но «нить», между нами, не исчезла — она тянулась, как пуповина, связывая наши шаги, когда он повел меня к выходу.
— Ukliď to tady (Приберись здесь). — сказал Ян, не отводя от меня взгляда. Musíme si s hosty promluvit o samotě. (Нам с гостьей надо поговорить на едине).
— Dobře, mistře. Můžu se k vám přidat později? (Хорошо, учитель. Можно будет мне потом присоединиться к вам?) — бросая кроткие взгляды на меня, спросил Тобиас.
— Dobrá (Хорошо).
Всё еще держа меня за запястье, Ян пошел к выходу, на ходу хватая плащ. Толкнув дверь, мы вышли на улицу.
Дорога к дому Яна вилась меж старых клёнов, чьи ветви сплетались в арку, будто природа сама охраняла путь к его убежищу и скрывала нас от чужих глаз. Воздух звенел от холода, и я, едва сдерживая дрожь, пыталась согреться своими руками. Ян шел чуть впереди, его тяжелый плащ из грубой шерсти, подбитый лисьим мехом, развевался, будто черное знамя, но, когда я отставала, он замедлял шаг, не оборачиваясь. Ветер играл прядью его волос, выбившейся из кожаного шнурка, и мне вдруг захотелось прикоснуться к ней. Почувствовать, реальны ли эти черные шелковистые нити, или они сотканы из ночи. Внезапно он остановился, сбросил плащ и накинул его мне на плечи, не спрашивая. Плащ, накинутый на мои плечи, пахнул не только дымом и металлом. В складках ткани угадывался аромат сушеных роз, спрятанных кем-то в далеком прошлом. И он сохранил тепло Яна.
— Не умрешь от холода раньше, чем я узнаю твою историю, — бросил он, но в его грубоватом тоне сквозила некая тайная нежность.
Плащ был слишком велик для меня, и я почувствовала себя маленьким гномом. Противное ощущение. А этот древний жук начал подозрительно лыбиться.
Дом Яна возник перед нами неожиданно, фасад дома напоминал спящее существо: окна-глаза прикрыты ставнями, кирпичи, поросшие мхом, дышали сыростью, а дверь со скрипучей железной петлей казалась зубастой пастью. Ян провёл рукой по косяку, и что-то щёлкнуло внутри стены — механизм, скрытый веками. Дверь отворилась беззвучно, выпустив волну тепла с ароматом воска, металла и сушёного чабреца.
— Добро пожаловать в мою... берлогу, — произнёс он, и в его голосе прозвучала не только усталая ирония, но и усталость от одиночества.
Я шагнула через порог, и пол под ногами слегка прогнулся, словно дом вздохнул, ощутив моё присутствие. Прихожая тонула в полумраке, но дальше, за арочным проходом, мерцал оранжевый свет. Я последовала за Яном, мои пальцы скользнули по стене, покрытой резными символами, теми же, что украшали страницы алхимических манускриптов. Даже тишина здесь казалась густой, нарушаемой лишь потрескиванием поленьев, тиканием маятника в глубине дома да скрипом балок, будто дом дышал. Сквозь щели в ставнях пробивался холод, заставляя пламя в камине метаться, как пойманный зверь.
Ян Блажек
Осень 1552 года. Окраина деревни, затерянной в гуще лесов.
Возвращаясь от старого мельника, чью хворобу едва удалось усмирить зельем из коры ивы и горькой полыни, я ощущал тяжесть в костях, будто в них влили расплавленный свинец. Пятьдесят шесть зим — возраст, когда тело напоминает о себе каждым скрипом суставов, словно несмазанные колеса телеги, но ум мельника, острый как скальпель, жаждал загадок. Воздух был пропитан запахом гниющей листвы и дымком далеких костров, а ветер, холодный и резкий, словно нож мясника, продирался под полы плаща, цепляясь за кожу ледяными когтями. Дорога вилась меж чёрных елей, чьи ветви, облепленные хвоей, стлали тени-паутины под ногами, а вдалеке выл волк, будто предрекая беду. Внезапно — крики. Не человеческие, а звериные, рвущие глотку.
Толпа на заднем дворе кузницы. Кузнец Петро, его мускулы вздувались, как узлы на дубовых корнях, молочница Галя, от которой несло парным молоком и кислым страхом. Их глаза сверкали, как раскаленные угли в горне, а в руках Петро топор дрожал, словно жаждал рассечь плоть. Возле сарая, покосившегося под грузом лет, — девушка. Не местная. Одежда её была словно сшита демоном: синие, обтягивающие стройные ноги штаны из ткани, тонкой, как паутина, с прорехами, будто их клевали вороны. Толстая рубашка грязно-голубого цвета обвивала её стан, а узоры на ней переливались, словно чешуя змеи. Волосы — темно-русые, до плеч, растрепаны в безумии бега, пахли дымом и чем-то чужим, сладким, как мед с горькими травами. На щеке — царапина, алая нить на фоне мрамора кожи. Вся в грязи и полна ужаса, она казалась ланью, загнанной в капкан.
Петро занес топор, лезвие блеснуло, как зуб волка. Галя, с вилами, чьи зубья дрожали в её руках, шагнула к хрупкой фигурке. Девушка что-то кричала, но слова тонули в рокоте толпы, словно её голос — высокий, чистый, как звон разбитого хрусталя — резал слух, будто не из этого мира. Люди хотели крови. Их смех, хриплый и неровный, висел в воздухе, как смрад от гнилого мяса, а в глазах плясали отблески костра — дикие, ненасытные.
Стрела из арбалета вонзилась в сосну с глухим стуком, заставив Петро отпрянуть, будто сама судьба вцепилась в его душу. Я шагнул вперед, плащ взметнулся, как крыло ворона, отбрасывая тень на лица, искаженные яростью. Мой голос, низкий, пропитанный дымом костров и годами приказов, разрезал тишину: «Позвольте мне, друзья мои, чтобы эта душа принадлежала мне!» Авторитет лекаря — щит, скованный годами, но дрожь в пальцах выдавала страх: а вдруг не послушают? Сердце колотилось, как наковальня под молотом, но я стоял, словно каменный идол, чей взгляд обращает в бегство демонов.
Опустив взгляд на девчушку, сердце сжалось, будто в кулаке горгульи. Её глаза — шире лесных озер, зелень их глубока, как чащи, куда не ступала нога дровосека. Золотые искры в них мерцали, будто светляки, пойманные в ловушку изо льда, а длинные ресницы, влажные от слез, трепетали, как крылья мотылька на ветру. Лицо — овал, выточенный резцом небесного скульптора, с веснушками, рассыпанными, как звездная пыль. Нос вздернут, губы — бледные, с трещинкой, где засохла капля крови, словно рубин, разбитый ударом судьбы.
Я дернул её к себе, и её тело прижалось к груди — легкое, как пух, дрожащее, как лист в бурю. Запах её волн — горькая полынь и что-то чужое, металлическое, будто молния, ударившая в землю. «Беги!» — прошептал я, но пальцы сами сжали её локоть, не желая отпускать. Тепло от её кожи просочилось сквозь ткань, жгло, как угли, раздувая в груди огонь, который я тщетно пытался задуть.
В лаборатории, где воздух густ от аромата сушеного зверобоя и корня мандрагоры, я протянул ей одежду Тобиаса. Она переоделась в подсобке, и шелест ткани заставил сердце биться чаще, будто шепот шелковых лент, связывающих нас незримыми узами. Когда она вышла, свет смоляной свечи упал на её шею — гладкую, без морщин, будто выточенную из слоновой кости, а тень от ресниц легла на щеки, словно вуаль тайны.
«Лера», — прокатил я её имя на языке, словно пробуя вино. Странное, с рычащим звуком, будто шепот опасной кошки, готовой к прыжку. Она умудрилась сделать царапину в виде руны на полу, прямо само благословение. Или проклятье. Надо с ней поговорить, но не здесь, иначе Тобиас, чьи глаза уже пожирали её, словно голодный пес, сотрет всё в пыль.
Ноябрьские вечера холодны, девчушка стала замерзать и тереть себя руками, пальцы её посинели, как лепестки васильков под инеем. Не подумал про её комфорт, глупый рыцарь из меня вышел. Отдав ей свой плащ, приятный холод остудил мои низменные желания, которые пробуждала эта Лера — дитя, чья невинность смешалась с дьявольской загадкой.
Я слышал её маленькие шаги за своей спиной, как она шмыгает носом, словно лесной зверек. Но её глаза были распахнуты, поглощая мир с наивным восторгом, будто она впервые видела звезды. Как ребенок, доверчиво протягивающий руку к огню. «Я должен себя держать в руках», — твердил я, но каждый её взгляд, каждый жест разрывал эту клятву, как паутину.
Дома она села у камина, огонь золотил её кожу, а тени плясали на стенах, словно черти, сплетая вокруг неё венок из тайн. Тушеного зайца в вишневом соусе она уплетала за обе щеки, и я ловил себя на мысли, что готов готовить для неё вечность, лишь бы видеть, как её губы, испачканные соусом, складываются в улыбку. Я налил ей мак с можжевельником в глинтвейн, но дрожь в руке заставила переборщить с настойкой белены. Она выпила, глаза потеплели, зрачки расширились, как ночные фиалки, а голос стал вязким, словно мед. Я начал задавать свои вопросы, но её веки уже смыкались. Она начала медленно скатываться со стула, дыхание стало ровное, губы приоткрыты, будто шептали сонные заклинания.
Я остался один с её тихим дыханием. Рука сама потянулась к её волосам — шелковистым, запутавшимся в тенях этого мира. «Кто ты, дитя? Ангел, забредший в ад? Или демон, что вырвался из бездны?» Запах её смешался с дымом очага, и что-то в груди заныло, старое и глупое, будто юношеский жар, который я давно похоронил под слоем льда.