Сегодня был особенный день. Двадцать пятая годовщина. Четверть века — цифра, которая пугала и одновременно грела сердце.
Я с утра чувствовала лёгкое волнение: накрывала стол сама, не доверив никому. Хотелось, чтобы он пришёл и увидел — я помню, ценю, люблю.
На белой скатерти стояли хрустальные бокалы. Я прогладила её до безупречности, чтобы ни одной складочки — как будто гладя ткань, разгладила и все наши шероховатости за годы. В центре — низкая ваза с бледно-розовыми розами. Их было ровно двадцать пять. Я пересчитывала их трижды, хотя знала, что всё сходится.
В духовке томилась курица с розмарином — его любимая. Масло шипело на противне, пахло лимоном и чесноком. На плите тихо булькал соус, в ковше. На десерт — торт «Прага», который мы когда-то делили на двоих, будучи студентами: сухие коржи, густой крем, зеркальная глазурь, от которой отражалась лампа над столом.
Я достала из шкатулки серьги из перламутра — тот самый подарок на десятую годовщину. Когда-то он смеялся: «Чтобы помнить, что ты — моя жемчужина». Я улыбнулась воспоминанию и надела их как талисман, как напоминание о том, что у нас было. Холодок металла коснулся мочек, и я невольно передёрнула плечами. Казалось, серьги стали тяжелее.
Время шло.
На часах 19:30.
Потом 20:05.
21:10.
Телефон мигал сухими сообщениями:
«Задерживаюсь. Совещание.»
«Не начинай без меня.»
Я ходила по комнате, поправляла складки на скатерти, налила в бокал немного вина — только пригубила. Вино показалось терпче обычного. Я поставила бокал обратно и заметила прозрачный след губной помады на хрустале. Сердце билось в тревожном ритме, как метроном, который кто-то накрутил слишком быстро.
Я включила музыку — тихо, нашу старую: ту, под которую мы танцевали на дворе общежития, когда ещё не было ни ипотек, ни командировок, ни больших слов. Песня прозвучала один куплет, я выключила. Тишина оказалась невыносимей.
Звон вилок о тарелки, когда я машинально переставляла приборы местами, раздавался слишком отчётливо. Из кухни потянуло подгоревшим. Я распахнула духовку — корочка подрумянилась сильнее, чем нужно. Я полила соком, спрятала обратно и закрыла дверцу осторожно, как будто боялась разбудить кого-то.
В 21:15 я набрала его, не выдержав. Гудки тянулись равномерно, слишком ровные для живого разговора. Он не ответил. Отправил ещё одно: «Через полчаса.»
Я обошла квартиру круг — от кухни к спальне, от спальни к ванной, в прихожую. На пуфике в коридоре лежала маленькая коробочка, перевязанная лентой. Мой подарок. Немного глупый — манжеты к его любимым рубашкам, с крошечными буквами его инициалов. Я коснулась ленты пальцем и убрала руку.
К половине десятого я уже не выдержала. Натянула пальто поверх лёгкого платья, накинула шарф. Взяла зонт. И серьги надела крепче, будто они могли защитить меня от чего-то страшного. Пальто было тонковато для мартовского ветра, но возвращаться не хотелось.
В подъезде пахло мокрым бетоном и чужими ужинами. На лестничной клетке я прислонилась к перилам на секунду — дышать глубже. «Ну задержался. Ну совещание. Ты же сама знаешь, как бывает», — уговаривала я себя. Из внутреннего кармана пальто торчал конверт — карта в ресторан, где я заказала столик. Я вышла во двор.
Его офис был недалеко. Я знала дорогу наизусть: два квартала по проспекту, мимо аптекарской вывески с зелёным крестом, налево к стеклянной башне. Воздух был влажным, мелкий дождь цеплялся за ресницы и превращал фонари в расплывчатые круги. Мой каблук пару раз соскользнул на плитке, и я крепче сжала ручку зонта — пластиковый щелчок механизма прозвучал неожиданно громко.
Вахтёр устало поднял глаза и пробормотал, не успев доспросить:
— Он час назад уехал. Кажется, в «Ласточку».
«Ласточка». Ресторан с тихой музыкой, мягкими креслами и стеклянной верандой. Тот самый, где мы отмечали мой день рождения в прошлом году. Где он дарил мне цветы и обещал: «Мы всегда будем вместе». Я тогда смеялась и говорила, что это звучит глупо — «всегда», а он обижался в шутку и целовал мне ладонь.
Я пошла. Ресторан был в трёх минутах. Шла как автомат: шаг, вдох, выдох. По пути на стекле витрины примерочной увидела своё отражение — аккуратная прическа, платье на талии, глаза чуть красные от дыма на кухне. «Подправь помаду», — сказала себе и достала из сумочки тюбик. Провела по губам дрожащей рукой и размазала на миллиметр выше контура. Исправлять не стала.
У входа я не пошла в зал. Поднялась по боковой лестнице к веранде со стеклянными стенами. Там всегда было видно всех. Ступени скрипнули под каблуком, я затаила дыхание и остановилась перед матовой дверью, где в щель уходил тёплый свет.
И я увидела.
Он сидел за столиком. Спина прямая, та самая сдержанная улыбка, которую я знала: губы мягко, уголок глаза в тонкой морщинке. Напротив — молодая женщина. Смеялась, наклонялась ближе, и её рука лежала поверх его ладони.
Она была моложе — это бросалось в глаза не из-за кожи, а из-за манеры смеяться: звонко, не прикрываясь ладонью, уверенно. На столе у них стояли два бокала белого вина, тонкая ножка одного блестела от отпечатков.
Я не слышала их слов, но видела всё. Как он сдвигает к ней бокал. Как убирает прядь волос с её лица. Как взгляд задерживается на её губах наполовину секунды дольше, чем положено коллегам.
И — удар в сердце — серьги. На её ушах. Точно такие же, как мои. Перламутровые кнопки, свет ловил их так же — опаловый, живой. Меня качнуло, как от волны. Горло сжало, воздух стал густым, как сироп.
В тот миг мир вокруг стал тихим. Только стук крови в висках. Поскреблись ветки у стекла. Капля дождя скатилась по стеклянной стене и оставила за собой неровную дорожку.
Я прижалась к стеклу и едва не выронила зонт. Руки дрожали. Но я всё равно достала телефон и нажала кнопку камеры. Щёлк. Снимок — доказательство того, что я не сошла с ума. Я сделала ещё — на случай, если первый окажется смазанным. В телефоне мелькнуло моё отражение — губы слишком яркие, глаза темнее обычного.
Дверь щёлкнула замком в 22:47. Я заранее выключила верхний свет — оставила только тёплую лампу над столом. В её круг влезали тарелки с остывшим ужином, вино в бокалах уже потеряло блеск и запах. На блюдце у вазы лежали мои перламутровые серьги — два холодных, безучастных глаза.
Он вошёл на носках — привычка «не будить». Поставил портфель у стены, повесил пальто. Пахло дождём, табаком и дорогим одеколоном, который я покупала ему к прошлому Новому году.
— Прости, — сказал сразу, не поднимая взгляд. — Совещание затянулось.
— В «Ласточке»? — спросила я спокойно.
Паузу можно было потрогать рукой. Он поднял глаза — те же, которые час назад смотрели на другую через бокал. Ресницы влажные от дождя. Я не шевельнулась.
— Давай не будем… — начал он.
— Будем, — сказала я. — Сейчас. Здесь.
Мы сидели друг напротив друга за идеально сервированным столом, как двое чужих в гостиничном ресторане. Он взял вилку, перевернул её в руке, положил обратно. Я смотрела, как его пальцы делают всё привычное — ловко, хозяйски, — и думала, что эти же пальцы минуту назад убирали прядь с чужого лица.
— Это ничего не значит, — произнёс он наконец. — Ты… ты же знаешь, как бывает. Работа, проекты, люди… Я устал.
— От меня? — спросила я.
Он отвёл взгляд в сторону, как будто там было более удобное место для правды.
— От нас, — сказал он. — От быта. От постоянного напряжения. Мы живём как соседи. Ты всё время чем-то занята, вечно недовольна. Я прихожу — и попадаю в отчёт. Что я делал, где был, зачем.
— Сегодня годовщина, — тихо напомнила я. — Ты обещал быть к семи.
Он чуть кивнул.
— Я задержался. Такое бывает.
— Не в ресторане, — сказала я. — И не с ней.
Он замолчал. На секунду злость пробежала под кожей лица — такая, которую он всегда прячет улыбкой. Но улыбки не было, и злость осталась.
— Послушай. Я не хочу скандала, — ровно произнёс он. — Мы взрослые люди. У нас выросшие дети, общие друзья. Давай… давай без сцен и истерик. Это ни к чему.
— А к чему «это»? — спросила я. — К чему было «это» там? Ты звонил мне — «совещание». И смотрел на неё так, как должен был смотреть на меня сегодня.
Он вздохнул глубже, чем требовалось.
— Ты не поймёшь.
— Попробуй.
Он помолчал, подвигал пустую тарелку, словно проверяя, как звучит фарфор по дереву. Потом заговорил тем голосом, которым разговаривают врачи, сообщающие диагноз, — жалости в нём нет, только аккуратность.
— Я устал от этого брака, — сказал он. — От постоянных ожиданий. От того, что ты стала другой. Ты постарела, — он произнёс это почти шёпотом, но не дрогнул. — Ты больше не та девчонка с «Прагою» и смехом. Мы живём по спискам, по расписанию. Я умираю в этом порядке.
Слова вошли в меня без сопротивления — тонкие, острые. Сели под кожу.
— Я постарела, — повторила я, чтобы убедиться, что услышала правильно. — А она — «всегда»?
— Она просто… — он искал мягкое слово. — Со мной. Она видит меня, а не только то, что я должен.
— Я двести лет видела тебя, — сказала я спокойно. — И твои слабости тоже. Видела, как ты боялся первой сделки. Как ты не спал ночами, когда закрывали кредит. Видела твою спину, когда ты лежал с температурой. И твою спину сегодня — за столиком у стекла.
Он сжал губы. Ладонь дёрнулась к бокалу, но он не стал пить.
— Не превращай это в драму, — сказал он. — Я говорю честно. Нам обоим будет легче, если мы… немного отдохнём друг от друга. Ты сама давно несчастна. Посмотри на себя — ты всё контролируешь. Дом, деньги, моё расписание. Даже ужин — как экзамен. Я уже боюсь опоздать на десять минут.
— Попробуй не опаздывать на… двадцать пять лет, — сказала я. Голос всё ещё был ровным, и это удивляло меня больше всего.
Он впервые поднял на меня взгляд по-настоящему — без прикрытия. Там, за ирисом, шевелилось что-то почти детское: желание, чтобы его пожалели.
— Я не монстр, — проговорил он. — Я просто живой человек. Мне хочется быть рядом с тем, кто смотрит так, как она. Мне хочется… вновь чувствовать себя мужчиной. С тобой я всё время… виноват.
— Потому что врёшь, — ответила я. — Даже сейчас.
Он резко отодвинул стул — дерево скрипнуло.
— Да потому что ты… — он обвёл рукой комнату. — Всё по полочкам. Всё правильно. И ты — правильная. И я должен быть правильным. Я устал, понимаешь? Устал от тебя. От того, что ты всё видишь насквозь. От того, что ты… — он поискал слово, нашёл самое обидное, но сказал буднично, без злости, как факт: — холодная.
Я посмотрела на блюдце, где лежали серьги. Они не отражали свет — просто лежали.
— Холодная, — повторила я. — Хорошо. А она — тёплая?
Он промолчал. Этого было достаточно.
Мы замолчали оба. В квартире слышно было только, как тихо щёлкает остывающая духовка. В ванне, очевидно, подтекал кран — капля, пауза, капля. Мир сузился до этих звуков.
— Что ты хочешь? — спросила я.
Он, кажется, не понял вопрос.
— Что ты хочешь от меня, — уточнила я. — Сцену? Прощение? Или чтобы я приняла это как «бывает»?
— Я хочу, чтобы мы разошлись мирно, — сказал он. — Чтобы ты не разрушала… не разрушала всё вокруг. Мы взрослые люди. Можно сделать это цивилизованно. Я оставлю тебе машину. Помогу с съёмной квартирой, если…
— Дом? — спросила я.
— Дом… я бы оставил себе. Это логично, он ближе к офису, и… — он заметил, как я слегка улыбнулась, и осёкся. — Это не из жадности. Просто удобно.
— Удобство, — сказала я. — Слово вечера.
Я положила ладонь на стол — пальцы были тёплые и спокойные. Я удивилась тому, как просто это оказалось. Никаких криков. Никаких «почему». Кажется, я прошла весь путь там, у стекла, и сейчас во мне была только ровная поверхность.
Я потянулась к блюдцу, взяла кольцо — тонкое, старое, сняла с правой руки, куда надевала утром «на удачу», и переложила в левую. Посмотрела на него. Сняла. Положила на блюдце рядом с серьгами. Металл звякнул негромко — нота соль, если бы я умела слышать музыку металла.
Утро было тихим и прозрачным, как вода в стакане. На кухне пахло вчерашним розмарином и холодным металлом. Под лампой — наш несостоявшийся ужин, превращённый в натюрморт: два пустых бокала, нож с засохшей каплей соуса, салфетка, смятая в лодочку. На блюдце у вазы лежало кольцо — тонкий круг, как отпечаток прожитых лет.
Я включила чайник. Пока он закипал, достала из кладовки чемодан на колесах. Пыльный — мы обычно брали другой, побольше, «семейный». Этот — мой.
Первую коробку я подписала толстым маркером: КНИГИ.
Достала с полки сборник стихов, в который он когда-то вложил билет из кинотеатра с нашей первой «официальной» даты. Билет выскользнул, как рыбка, шорохнул по полу. Я подняла, посмотрела на дату — смешная цена, смешные места в третьем ряду. Улыбнулась, сложила билет обратно между страницами и всё равно положила книгу в коробку.
Потом — кулинарный блокнот. Пальцем провела по пятну шоколада на рецепте «Праги». Тёплая дрожь пошла по запястью — не боль, память. Блокнот я забрала.
Одежда.
Платье, в котором выходила замуж, висело на чехле, пожелтевшая петелька у пуговицы цеплялась за ноготь. Я сняла чехол и повесила платье обратно — пусть остаётся здесь. Увозить его — всё равно что прятать чужие кости.
Светло-серый свитер — в чемодан. Пачка чёрных гольфов — в чемодан. Шарф, которым он меня накрывал на даче в сентябре, — оставила на полке. Пусть греет стены, не меня.
Я классифицировала предметы, как хирург: беру, оставляю, мусор. Кажется, впервые за много лет решала без оглядки.
На дне ящика с документами нашёлся чек из ювелирного. Дата — всего месяц назад. Наименование — «Серьги, перламутр». Сумма — крупная, крупнее, чем наши «семейные» подарки в последние годы. Я секунду смотрела на цифры, потом сложила чек в белый конверт и подписала: БОЛЬШЕ НЕ МОЁ. Конверт отправила в коробку Бумаги — не как уликy, а как точку.
Позвонила Ире.
— Я приеду через двадцать минут, — сказала она без вопросов. — С коробками и кофе.
— Возьми маркер, — попросила я. — Толстый. И резинки.
Пока ждала, прошлась по комнатам. В спальне распахнула шторы — пыльные полосы света легли на комод. На комоде — рамка с нашим фото: мы молодые, смеёмся, у меня волосы собраны в высокий хвост, у него рубашка навыпуск. Я сняла рамку, достала фото, поцеловала палец и провела по нашим микроскопическим лицам — жест детский, смешной. Рамку оставила, фото положила в папку Личное.
В бывшей детской — теперь его кабинет — пахло бумагой и кофе. На столе лежала чёрная ручка, которой мы подписывали ипотеку пятнадцать лет назад. Я постояла над столом минуту, потом взяла ручку и положила в карман пальто.
В углу — глобус с царапиной на Индийском океане (сын когда-то уронил). Я покрутила его. Мир вертелся без усилий, палец останавливал его где угодно. Смешно: столько лет я даже не пыталась остановить наш.
Звонок. Ира вошла, как всегда — с шумом, запахом холодного воздуха и с двумя большими пакетами.
— Пей, — сунула мне стакан с горячим капучино. — И давай, не мни сердце, складывай вещи. Я — тыл.
Мы работали быстро. Она запечатывала скотчем, я подписывала.
ПОСУДА — и туда же две мои любимые кружки с трещинами.
ФОТО — альбомы, разрозненные снимки, открытка «С днём свадьбы!» с пожеланием «Пусть ваша любовь будет вечной» — я усмехнулась, но убрала. Вечность — просто слово на мелованной бумаге.
ТЕКСТИЛЬ — плед в клетку, который я сворачивала в гнездо, когда он уезжал в командировки; белые наволочки с лёгким запахом лаванды.
— Папка «медицина»? — крикнула Ира из коридора.
— В Бумаги, — ответила я и тут же добавила: — Нет, сюда, в Личное. Пусть всё, что со мной, будет по-настоящему моим.
Иногда я останавливалась, когда предмет брал за горло.
Сувенирная ракушка с моря: он держал меня за талию, а я смеялась, когда волна срывала шляпу. Ракушку я положила в карман — тяжесть, приятная, как камень-оберег.
Маленькая коробочка со щепоточкой сухой лаванды — бабушка подарила на девичник, «чтобы дом пах справедливостью». Я вдохнула и положила её в чемодан.
Мы быстро заполнили коридор коробками. Я подписывала крупно, разборчиво, будто боялась, что эти слова когда-нибудь перепутают. На двери внутри я приклеила лист с списком: Юрист. Риэлтор. Банк. Билет. — набросок моей новой географии.
Он вышел из кабинета после обеда. Гладко выбритый, в свежей рубашке — как будто начинал рабочий день. Остановился в проёме, увидел коробки, чемодан, Иру.
— Ты серьёзно? — спросил, но не удивлённо — проверяя.
— Серьёзнее не бывает, — ответила я. — Завтра встреча с юристом. Я предупредила бухгалтерию — зарплатную карту переведут на мой счёт. Сегодня — съёмная квартира или апарт-отель. На неделю.
Он на секунду зажмурился, распахнул глаза. Повернул голову к Ире — она встретила его взгляд так, будто виделась с ним впервые. Ни одной улыбки для приличия.
— Давай без театра, — произнёс он слишком ровно. — Мы же договорились «цивилизованно».
— Театр — это когда ты звонишь из ресторана и называешь это совещанием, — сказала Ира тихо, без лишнего тепла. — Здесь — переезд.
Он сжал губы и ушёл обратно в кабинет. Дверь закрылась мягко, как флаг, опущенный наполовину.
Я перевела дух.
— Дай помаду, — попросила у Иры свою красную, которую купила вчера ночью. Провела по губам. В зеркале в прихожей — новая я: не ярче, а чётче.
В большой комнате я присела на край дивана и открыла шкатулку, в которую ночью спрятала серьги. Потрогала их подушечкой пальца. Закрыла крышку. Шкатулку — в чемодан. Кольцо всё ещё лежало на блюдце в кухне. Я вошла, взяла его в руку — холод ударил в жилку на запястье — и положила обратно.
— Не берёшь? — спросила Ира.
Утро было сухим и ясным, как чистый лист. На таком листе хорошо ставить точки.
В коридоре районного суда пахло канцелярской краской и мокрыми пальто. Узкие скамейки, люди с папками на коленях, двери с табличками «Зал №3», «Зал №4». У каждой — список дел, приколотый кнопкой. Мой номер — дело о расторжении брака. Фамилии стоят рядом, как две буквы, случайно вставшие в одно слово.
— Держи воду, — Ира сунула мне маленькую бутылку. Она села вплотную, плечо к плечу. Её присутствие было как спинка стула — на неё можно опереться, не замечая.
Савельев пришёл без опозданий. Тридцать с небольшим, аккуратный, спокойные жесты. Папка у него плотная, с закладками. На коленях — распечатки: заявление, соглашение о разделе имущества, проект мирового.
— Всё как обсуждали, — сказал он негромко. — Без алиментов, без претензий на дом. Машина ваша, вклад делим пополам. Самое главное — фиксируем взаимное согласие. Судья женщина, строгая, но адекватная. Вопросов будет мало.
Я кивнула. Внутри было удивительно тихо, будто меня обернули ватой. Я провела пальцем по обложке своей папки: паспорт, копия свидетельства о браке, заявление. Рядом лежала та самая ручка, которой мы когда-то подписывали ипотеку. Я привезла её с собой — и не знала, зачем, пока не села в этот коридор.
Андрей пришёл за минуту до заседания. Как всегда — вовремя, но так, чтобы войти последним. Гладкая рубашка, тёмный костюм, новый плащ. Рядом — его адвокат, высокий лощёный мужчина лет сорока пяти; он улыбался тем, у кого нет сомнений.
— Ну что, — сказал Андрей, остановившись напротив. Губы двигались вежливо, глаза скользнули по Ире, по Савельеву, задержались на мне. — Рад, что всё… цивилизованно.
— Цивилизованно — это когда не лгут, — ответила Ира спокойно. — Всё остальное — уже последствия.
Он сделал вид, что не услышал. Его адвокат коротко кивнул мне и Ире, как официант, принимающий заказ.
Дверь в зал открылась. Секретарь, высокая девушка с ровным пробором, позвала фамилии. Мы вошли.
Зал №3 был как школьный класс: стол судьи, ниже — столы сторон, в углу — государственный флаг. На стене часы, стрелка уверенно приближалась к десяти. Судья — женщина лет пятидесяти, собранный пучок, спокойный взгляд. Она держалась прямо, как человек, у которого спина давно привыкла быть осью.
— Рассматривается гражданское дело по иску о расторжении брака, — прозвучало ровно. — Стороны, представьтесь.
Мы представились. Документы проверили быстро — паспорт, доверенности, свидетельство, всё привычно, как досмотр в аэропорту: личное, но без интимности.
— Дети совершеннолетние? — уточнила судья.
— Да, — ответила я. — Давно живут отдельно.
— Имущественные требования имеются?
— Заключено соглашение, — поднялся Савельев и передал файл. — Прошу приобщить.
Судья надела очки, пробежала глазами по строкам. Секретарь постукивала по клавишам, печатая протокол. По залу расползался ровный звук: та-та-та — как шаги по коридору, ведущему из прошлого.
— Истец, вы настаиваете на расторжении брака? — обратилась она ко мне.
— Да, — сказала я.
— Ответчик?
Андрей слегка наклонил голову, как артист на поклоне.
— Не возражаю, Ваша честь. Считаю, что примирение невозможно. Просим… оформить всё мирно. Мы взрослые люди.
Слово «взрослые» прозвучало так, будто он ставил себе плюс в дневнике.
— Период для примирения требуется? — голос судьи был ровным, без интонаций.
— Нет, — сказала я.
— Нет, — повторил Андрей.
Судья сняла очки, отложила в сторону.
— Стороны предупреждены о праве на мировое соглашение. Поскольку требования о расторжении брака взаимны и примирение не требуется, суд удаляется для принятия решения.
Она встала. Мы тоже поднялись. Дверь за судейским столом мягко закрылась. Мы остались в пустоте, где слышно было, как секретарь перелистывает папки и как кто-то в коридоре кашляет — гулко, с эхом.
Андрей наклонился ко мне чуть ближе, чем нужно.
— Видишь, — сказал он почти ласково, — можно же без истерик. По-человечески. Я всегда говорил.
— Ты всегда много говорил, — ответила я. — Суть — реже.
Он откинулся на спинку стула, усмехнулся.
— Не делай из себя мученицу. Мы оба знаем, что так будет лучше. Ты… ты же сама хотела свободы.
— Я хотела уважения, — сказала я. — Свободу ты выбрал сам.
Его адвокат кашлянул сдержанно — жест «оставим, это вне протокола». Он посмотрел на часы. Время двигалось к финалу.
Когда судья вернулась, воздух в зале стал плотнее. Мы встали.
— Суд постановил: брак, зарегистрированный… — она читала без пауз и украшений, как перечень ингредиентов. — … расторгнуть. Раздел имущества утвердить согласно представленному соглашению. Решение может быть обжаловано в течение месяца, после чего вступает в законную силу.
«Расторгнуть» — слово сухое, как шаг по льду. Но я услышала в нём другое: разорвать — и кожа больше не стянута, воздух касается её свободно. Я вдохнула. Лёгкие расправились так, будто из них вынули старый гвоздь.
Секретарь протянула нам копии. Я взяла лист. Бумага прохладная, шершавая. Внизу — пустая строчка для подписи, рядом — квадрат для печати. Я достала из папки свою ручку. Металл лёг в пальцы, как всегда: чуть тяжёлый, тёплый. Поставила подпись. Та же рука, та же петля, но не тот смысл.
Андрей расписался быстро, размашисто. Его подпись была похожа на автограф, который он раздаёт себе самому.
— Благодарю, — сказала я судье. Она кивнула. Её взгляд задержался на секунду — не жалость, не сочувствие. Скорее уважение к тому, кто умеет вовремя ставить точки.
В коридоре было шумно, кто-то спорил в соседней очереди о дачном участке. Ира просто обняла меня — коротко, крепко, без слов. Объятие длилось ровно столько, сколько нужно, чтобы всё лишнее оказалось по другую сторону кожи.
— Кофе? — спросила она.
— Давай, — ответила я и вдруг рассмеялась. Тихо, без истерики. Смех вышел как выдох, в котором больше не жило напряжение.
Новая квартира встретила меня эхом. Дверь закрылась, щёлкнул замок — и тишина легла на плечи, как пустое одеяло.
Студия на пятом этаже: белые стены, узкая кухня у окна, матовый холодильник, шкаф-купе с зеркалом во всю створку и диван-кровать с ещё не расправленной серой простынёй. Пахло свежей краской и чем-то неизвестным — смесью чужого стирального порошка и пыли, которую плохо вытерли из углов.
Я поставила чемодан у стены. Колёса постукивали по ламинату, отзываясь в пустоте тремя одинаковыми звуками: тук-тук-тук.
Сняла пальто, повесила на спинку единственного стула и замерла посреди комнаты, будто боялась шевельнуться и потревожить новый воздух.
На подоконнике белел квадратик света от уличного фонаря. Я подошла к окну — во дворе светилась витрина круглосуточного магазина, блестела мокрая плитка, по которой одинокий дворник чертил проволочной метёлкой аккуратные дуги. Где-то сверху кто-то уронил ложку. Внизу хлопнула машина, и снова — пусто.
Я распаковала одну коробку — ту, что подписала «ПОСУДА». Внутри — две кружки с трещинами (мои, упрямые), чайная ложка, маленький заварник с отбитым носиком. Достала кружку в голубую крапинку, закипятила воду в тонком электрочайнике, который оставили хозяева. Шнур был короткий, я придвинула чайник ближе к розетке, и насмешливая искра в мозгу сказала: «Вот он, символ новой жизни. Розетка ближе, чем человек».
Чай пахнул мятой из бабушкиной коробочки — я вложила щепотку прямо в пакетик, чтобы было не так пусто. Села на пол, облокотилась на диван и сделала глоток. Горячая волна опустилась в грудь и чуть согрела место, где сегодня днём стоял суд.
Я открыла чемодан. Он пахал всё тем же домом — моим. Свитер, плед, папка «Личное», шкатулка с серьгами. Я достала шкатулку, положила на ладонь. Дерево тёплое, ровное. Открыла — перламутр поймал ту самую луну фонаря и блеснул.
— Вы со мной, — сказала я вслух. Голос прозвучал чужим, но уверенным. Я закрыла шкатулку и спрятала её на верхнюю полку шкафа, как детский секрет.
Потом достала из портфеля ту самую ручку. Она тоже со мной — тяжёлая, упрямая. Я положила её на журнальный столик, который служил пока и столом, и тумбочкой, и алтарём. Рядом — судебное решение, сложенное пополам, аккуратно, чтобы не загибать край. Бумага шуршала низким голосом, когда я касалась её краем пальца.
Я включила настольную лампу, которую забрала из дома. Знакомый тёплый круг света лег на пустой стол. Пустота стала меньше — как если бы в комнате поставили старого друга, который молчит, но присутствует.
Я пошла в ванную. Белая плитка, новое зеркало, полка с чужим, чужим шампунем «без слёз» — смешная деталь. Я сняла макияж ватным диском и увидела собственные глаза — красноватые уголки, тонкая сеточка от усталости.
«Ну и что?» — спросила я в отражение. Оно не ответило — просто перестало быть врагом.
Я вернулась в комнату и легла поперёк дивана, не раздвигая его. Пальто всё ещё висело на стуле. Телефон лежал лицом вниз, как если бы ему было стыдно за все сегодняшние звонки.
Тишина зазвенела. Я дотянулась до пульта, включила радио — случайную волну, где диджей щебетал о вечеринках и новом треке. Отложила пульт. Снова тишина, но уже не чужая — моя.
И тут они пришли — слёзы.
Без крика, без слов. Сначала одна — как неисправный кран. Потом вторая, третья, густые, тяжёлые. Я не сопротивлялась. Лёгкие работали размеренно, как будто давно ждали этой простой физики: глаз — соль — кожа.
Я плакала за всё. За чайник, который сьехал ближе к розетке. За двадцать пять роз, которые перепроверяла. За его фразу «ты постарела». За серьги на чужих ушах. За то, как я ловко упаковываю свою жизнь в коробки и наклейки. За годы, где я была тенью и гордилась тем, как незаметно умею становиться светлее, чтобы не мешать чужому солнцу.
И ещё — за пустоту, которая не убивает, а просто есть. Как комната, где сняли все картины, и стены вдруг стали большие.
Я дала себе десять минут.
Не специально — просто так получилось. Наверное, организм знает свою норму.
Когда слёзы иссякли, я встала, пошла на кухню и открыла окно. В комнату вошёл влажный воздух — пахнул хлебом из круглосуточного и бензином от проезжающих машин. Я упёрлась ладонями в подоконник и подышала. Грудь прочищалась, как разбитая от долгой зимы труба.
— Достаточно, — сказала я себе. Не как приказ. Как диагноз.
Я закрыла окно, вернулась к столу, взяла ручку и лист бумаги — из блокнота с цветочками на обложке. На последней странице ещё оставалось место. Я написала сверху:
ПРАВИЛА МОЕЙ НОВОЙ ЖИЗНИ
Вставать в 6:30. Утро моё.
Бег 20 минут/или быстрый шаг — каждый день, без героизма.
Завтрак — тёплый, простой: каша/яйцо, не кофе один.
Работа. Не «читать вакансии», а сходить на собеседование. В 11:00 — быть.
Волосы короче. Записаться завтра после собеседования.
Квартира. Купить лампу у кровати, плед, один живой цветок.
Ни одного оправдания — ни ему, ни себе.
Не смотреть его соцсети. Вообще.
Откладывать 10% от любой суммы. Мой запас.
Не оглядываться.
Я посмотрела на список. Ничего героического. Никаких «стать другой за ночь». Но каждое — дело. Я поставила точку в конце десятого пункта — и почувствовала, как эта точка становится гвоздиком, на который можно повесить день.
Открыла приложение с доставкой. Заказала сковороду, маленькую кастрюлю, две тарелки, разделочную доску, нож. Бабушкин набор «первая кухня».
Добавила туда же овсянку, яйца, молоко, яблоки, чай, соль. Нажала «оформить».