Был холодный ясный мартовский день, и часы пробили тринадцать. Уткнув подбородок в грудь, чтобы спастись от злого ветра, Егор Ексин торопливо шмыгнул за стеклянную дверь жилого дома «Мечта», но все-таки впустил за собой вихрь зернистой пыли.
В вестибюле витал запах затхлости. К лифту не стоило и подходить. Он даже в лучшие времена редко работал, а теперь, в дневное время, электричество вообще отключали. Действовал режим экономии — готовились к Неделе Единения. Егору предстояло одолеть семь пролетов; ему шел тридцать четвёртый год, и сил на это пока хватало.
В квартире сочный голос что-то говорил о производстве автомобилей, зачитывал цифры. Голос шел из вмонтированной в правую стену продолговатой металлической пластины, похожей на мутное зеркало. Егор повернул ручку, голос ослаб, но речь по-прежнему звучала внятно. Аппарат этот (он назывался видеокран, или в просторечии, "зомбоящик") притушить было можно, полностью же выключить — нельзя. Егор отошел к окну.
Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветер закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и, хотя светило солнце, а небо было синим, все в городе выглядело бесцветным — кроме расклеенных повсюду плакатов. С каждого заметного угла смотрело слегка одутловатое лицо мужчины лет пятидесяти, по-своему добродушное, с лукавым прищуром глаз. С дома напротив тоже. ВЕЛИКИЙ КОРМЧИЙ ВИДИТ ТЕБЯ, — говорила подпись, и темные глаза, казалось, следили за Егором, куда бы тот не повернулся или пошёл. Вдалеке между крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль заглядывал людям в окна.
За спиной Егора голос из видеокрана все еще болтал о новых марках отечественных смартфонов (таких же дерьмовых, как и предыдущие). Видеокран работал не только на прием, но и на передачу. Он ловил каждое слово, если его произносили не слишком тихим шепотом; мало того, покуда Егор оставался в поле зрения мутной пластины, он был не только слышен, но и виден. Конечно, никто не знал, наблюдают за ним в данную минуту или нет. Часто ли и по какому расписанию подключается к твоему кабелю полиция мыслей — об этом можно было только гадать. Не исключено, что следили за каждым, причём круглые сутки. Во всяком случае, подключиться могли когда угодно. Приходилось жить, — и ты жил, по привычке, которая превратилась в инстинкт, — с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают и каждое твое движение, пока не погас свет, наблюдают.
Егор держался к "зомбоящику" спиной. Так безопаснее; хотя — он знал это — спина тоже выдает. В километре от его окна громоздилось над чумазым городом белое здание министерства дезинформации — место его службы. Вот он, со смутным отвращением подумал Егор, вот он, Дайкин, главный город Остазии. Интересно, всегда ли тянулись вдаль эти вереницы обветшалых домов XX и начала XXI века с залатанными картоном окнами, лоскутными крышами, изломанными стенками палисадников? И если таков Дайкин, каковы же тогда города поменьше и попроще? Ему не приходилось бывать где-либо, во всяком случае, память такого не сохранила. Но он и не стремился – ведь там живут те, чей социальный рейтинг 700 и ниже. Что само по себе обуславливало ещё более низкий уровень социальных благ.
Министерство дезинформации — или, сокращённо, Минидез — разительно отличалось от всего, что лежало вокруг. Это исполинское пирамидальное здание, сияющее белым бетоном, вздымалось, уступ за уступом, на трехсотметровую высоту. Из своего окна Егор мог прочесть на белом фасаде написанные элегантным шрифтом три партийных лозунга:
СВОБОДА, РАВЕНСТВО, СЧАСТЬЕ.
По слухам, министерство дезинформации заключало в себе три тысячи кабинетов над поверхностью земли и соответствующую корневую систему в недрах. В разных концах Дайкина стояли лишь три еще здания подобного вида и размеров (хотя их филиалы имелись и в других городах). Они настолько возвышались над городом, что с крыши жилого дома «Мечта» можно было видеть все четыре разом. В них помещались четыре министерства, весь государственный аппарат: министерство дезинформации, контролирующее средства массовой информации; министерство войны и обороны (Минивой); министерство перевоспитания, ведавшее охраной порядка, контролем социального рейтинга, а также трудовыми лагерями (Минипер) и министерство экономии, распределявшее среди населения скудные резервы страны (Минискуд).
Из всех министерств наибольший страх внушал Минипер. Все окна в здании были тонированы или закрыты жалюзями – никто не смог разглядеть бы, что творится внутри. Но никто в здравом уме и не стал бы этого делать. Тем более что попасть туда можно было только по официальному делу, или в качестве арестанта: здание по периметру было окружено забором с колючей проволокой наверху и патрулировалось охранниками с лицами горилл, вооруженными электрошокерами.
Егор резко повернулся. Он придал лицу выражение спокойного оптимизма, наиболее уместное перед видеокраном, и прошел в другой конец комнаты, к крохотной кухоньке. Покинув в этот час министерство, он пожертвовал обедом в столовой, а дома никакой еды не было — кроме пакета с быстрорастворимой вермишелью, который стоит поберечь до завтрашнего утра. Он взял с полки бутылку бесцветной жидкости с простой белой этикеткой: «Водка «Отеческая»». Запах у рисовой водки был противный, напоминавший запах ацетона, но Егор налил почти полный стакан, собрался с духом и проглотил большую её часть, точно лекарство.
Лицо у него сразу покраснело, а из глаз потекли слезы. Напиток был похож на азотную кислоту; мало того: после глотка ощущение было такое, будто тебя огрели по спине резиновой дубинкой. Но вскоре жжение в желудке утихло, а мир стал выглядеть веселее. Он вытянул сигарету из мятой пачки с надписью «Сигареты «Дымок»», по рассеянности держа ее вертикально, в результате весь табак из сигареты высыпался на пол. Со следующей Егор обошелся аккуратнее. Он вернулся в комнату и сел за столик слева от видеокрана. Из ящика стола он вынул ручку и толстую книгу для записей с красным корешком и переплетом под мрамор.
Уже взявшись за дверную ручку, Егор увидел, что дневник остался на столе раскрытым. Весь в надписях ДОЛОЙ ВЕЛИКОГО КОРМЧЕГО, да таких крупных, что можно разглядеть с другого конца комнаты. Непостижимая глупость. Метнувшись назад, он накрыл ежедневник газетой, и только после этого отпер дверь. По телу сразу прошла волна облегчения - на пороге стояла бесцветная подавленная женщина с жидкими растрепанными волосами и морщинистым лицом.
-Ой, извините, пожалуйста, — скулящим голосом завела она, — значит, правильно мне послышалось, что вы пришли. Вы не можете зайти посмотреть нашу раковину в кухне? Она засорилась, а…
Это была Нина, жена его соседа Пети Бочкова. Ей было лет тридцать, но выглядела она гораздо старше. Впечатление было такое, что в морщинах ее лица лежит пыль. Егор пошел за ней по коридору. Слесарной самодеятельностью ему приходилось заниматься часто. Дом был старой постройки и пришел в полный упадок. От стен и потолка постоянно отваривалась штукатурка, трубы лопались при каждом крепком морозе, крыша текла, стоило только выпасть снегу, отопительная система работала на половинном давлении — если ее не выключали совсем из соображений экономии. Для ремонта, которого ты не мог сделать сам, требовалось распоряжение высоких комиссий, а они и с починной разбитого окна тянули два года.
Квартира у Бочковых была больше, чем у него, и убожество ее было другого рода. Все вещи выглядели потрепанными и потоптанными, как будто сюда наведалось большое и злое животное. По полу были разбросаны спортивные принадлежности — хоккейные клюшки, боксерские перчатки, дырявый футбольный мяч, пропотевшие и вывернутые наизнанку трусы, — а на столе вперемешку с грязной посудой валялись мятые тетради. На стенах алые знамена Молодежного союза и разведчиков и плакат с Великим Кормчим. Как и во всем доме, здесь витал душок затхлости, но его перешибал крепкий запах пота, оставленный — это можно было угадать с первой понюшки, хотя и непонятно, по какому признаку, — человеком, в данное время отсутствующим. В другой комнате кто-то на гребенке пытался подыгрывать видеокрану, все еще передававшему военную музыку.
— Это дети, — пояснила Нина, бросив несколько опасливый взгляд на дверь. — Они сегодня дома.
Кухонная раковина была почти до краев полна грязной и отвратительно пахнувшей зеленоватой водой. Егор опустился на колени и осмотрел угольник на трубе. Нина беспомощно наблюдала.
— Конечно, если бы Петя был дома, он бы в два счета прочистил, — сказала она. — Петя обожает такую работу. У него золотые руки.
Бочков работал вместе с Егором в министерстве правды. Это был толстый, но деятельный человек, ошеломляюще глупый — сгусток слабоумного энтузиазма, один из тех преданных работяг, которые подпирали собой партию надежнее, чем тайная полиция. В министерстве он занимал мелкую должность, которая не требовала умственных способностей, зато был одним из главных деятелей спортивного комитета и разных других комитетов, отвечавших за организацию туристских вылазок, стихийных демонстраций, кампаний по экономии и прочих добровольных начинаний. Со скромной гордостью он сообщал о себе, что за четыре года не пропустил в общественном центре ни единого вечера. Сокрушительный запах пота — как бы нечаянный спутник многотрудной жизни — сопровождал его повсюду и даже оставался, когда он уходил.
— У вас есть гаечный ключ? — спросил Егор, пробуя гайку на соединении.
— Гаечный? — переспросила Нина, слабея на глазах. — Правда, не знаю. Сейчас посмотрю…
Раздался топот, еще раз взревела гребенка, и в комнату ворвались дети. Следом был принесен ключ. Егор спустил воду и с отвращением извлек из трубы клок волос. Потом как мог отмыл пальцы под холодной струей и перешел в комнату.
— Руки вверх! — гаркнули ему.
Девятилетний мальчик с суровым лицом вынырнул из-за стола, нацелив на него игрушечный автоматический пистолет, а его сестра, года на два младше, нацелилась деревяшкой. Оба были в форме разведчиков — синие трусы, серая рубашка и красный галстук. Егор поднял руки, но с неприятным чувством: чересчур уж злобно держался мальчик, игра была не совсем понарошку.
— Ты изменник! — завопил мальчик. — Ты иноагент! Ты океанийский шпион! Я тебя расстреляю, я тебя отправлю на урановые рудники!
Они принялись скакать вокруг него, выкрикивая: «Изменник!», «Иноагент!» — и девочка подражала каждому движению мальчика. Это немного пугало, как возня тигрят, которые скоро вырастут в людоедов. В глазах у мальчика была расчетливая жестокость, явное желание ударить или пнуть Егора, и он знал, что скоро это будет ему по силам, осталось только чуть-чуть подрасти. Спасибо хоть пистолет не настоящий, подумал Егор.
Взгляд Нины испуганно метался от Егора к детям и обратно. В этой комнате было светлее, и Егор с любопытством отметил, что у нее действительно пыль в морщинах.
— Расшумелись, — сказала она. — Огорчились, что нельзя посмотреть на висельников, — вот почему. Мне с ними пойти некогда, а Том еще не вернется с работы.
— Почему нам нельзя посмотреть, как вешают? — оглушительно взревел мальчик.
— Хочу посмотреть, как вешают! Хочу посмотреть, как вешают! — подхватила девочка, прыгая вокруг.
Егор вспомнил, что сегодня вечером в Парке Патриотов будут вешать военных преступников. Это популярное зрелище устраивали примерно раз в месяц. Пожав плечами, он отправился к себе. Но не успел пройти по коридору и шести шагов, как затылок его обожгла невыносимая боль. Будто ткнули в шею докрасна раскаленной проволокой. Пистолет, хоть и не был настоящим, всё же мог стрелять мелкими пластиковыми шариками. Он повернулся на месте и увидел, как миссис Бочков утаскивает мальчика в дверь.
Егору снилась мать.
Насколько он помнил, мать исчезла, когда ему было лет десять-одиннадцать. Это была высокая женщина с роскошными светлыми волосами, величавая, неразговорчивая, медлительная в движениях. Отец запомнился ему хуже: темноволосый, худой, всегда в опрятном костюме и в очках.
И вот мать сидела где-то под ним, в глубине, с его сестренкой на руках. Сестру он совсем не помнил — только маленьким хилым грудным ребенком, всегда тихим, с большими внимательными глазами. Они сидели в салоне тонущего корабля и смотрели на Егора сквозь темную воду. В салоне еще был воздух, и они еще видели его, а он — их, но они все погружались, погружались в зеленую воду — еще секунда, и она скроет их навсегда. Он на воздухе и на свету, а их заглатывает пучина, и они там, внизу, потому что он наверху. Он понимал это, и они это понимали, и он видел по их лицам, что они понимают. Упрека не было ни на лицах, ни в душе их, а только понимание, что они должны заплатить своей смертью за его жизнь. Хотя он до конца не был уверен, что они умерли – они исчезли из его жизни, и этого не отменишь. Но порой ему казалось – рано или поздно они встретятся вновь.
Вдруг он очутился на короткой, упругой травке, и был летний вечер, и косые лучи солнца золотили землю. Местность эта так часто появлялась в снах, что он не мог определенно решить, видел ее когда-нибудь наяву или нет. Про себя Егор называл ее Золотой страной. Это был старый, выщипанный кроликами луг, по которому бежала тропинка. На дальнем краю ветер чуть шевелил ветки вязов, вставших неровной изгородью, и плотная масса листвы волновалась, как волосы женщины. А где-то рядом, невидимый, лениво тек ручей, и под ветлами в заводях ходила плотва.
"Зомбоящик" испускал оглушительный свист, длившийся на одной ноте тридцать секунд - сигнал подъема для служащих. Егор выдрался из постели и схватил со стула выношенную фуфайку и трусы. Через три минуты физзарядка.
— Группа от тридцати до сорока! — залаял пронзительный женский голос. — Группа от тридцати до сорока! Займите исходное положение. От тридцати до сорока!
Егор встал по стойке смирно перед видеокраном: там уже появилась жилистая сравнительно молодая женщина в спортивном костюме.
— Сгибание рук и потягивание! — выкрикнула она. — Делаем по счету. И раз, два, три, четыре! И раз, два, три, четыре! Веселей, товарищи, больше жизни! И раз, два, три, четыре! И раз, два, три, четыре!
Машинально выбрасывая и сгибая руки с выражением угрюмого удовольствия, как подобало на гимнастике, Егор пробивался к смутным воспоминаниям о раннем детстве. Это было крайне трудно. Все, что происходило тогда, выветрилось из головы. Когда не можешь обратиться к посторонним свидетельствам, теряют четкость даже очертания собственной жизни. Ты помнишь великие события, но возможно, что их и не было; помнишь подробности происшествия, но не можешь ощутить его атмосферу; а есть и пустые промежутки, долгие и не отмеченные вообще ничем.
Сколько он себя помнил, всё время шла война – то утихая ненадолго, то разгораясь вновь. Война эта, казалось, тянулась своим началом к истоку времён – извечный враг всегда воплощал в себе абсолютное зло, а значит, ни в прошлом, ни в будущем соглашение с ним немыслимо.
Самое ужасное, в сотый, тысячный раздумал он, переламываясь в поясе (сейчас они вращали корпусом, держа руки на бедрах — считалось полезным дли спины), — самое ужасное, что ничто нельзя утверждать наверняка. Если партии вздумается декларировать, что чёрное – это белое, так оно и будет. Если вдруг завтра объявят, что никакой войны нет, с этим все сразу же согласятся.
И если все принимают ложь, навязанную партией, если во всех документах одна и та же песня, тогда эта ложь поселяется в истории и становится правдой. «Кто управляет прошлым, — гласит партийный лозунг, — тот управляет будущим». Однако пока ты помнишь, как обстояло всё на самом деле, тебе не избежать сомнений. На новоязе подобное раздвоение сознания называлось «двоемыслием».
— Вольно! — рявкнула преподавательница чуть добродушнее.
Егор опустил руки и сделал медленный, глубокий вдох. Ум его забрел в лабиринты двоемыслия. Зная, не знать; верить в свою правдивость, излагая обдуманную ложь; придерживаться одновременно двух противоположных мнений, понимая, что одно исключает другое, и быть убежденным в обоих; логикой убивать логику; отвергать мораль, провозглашая ее; полагать, что демократия невозможна и что партия — блюститель демократии; забыть то, что требуется забыть, и снова вызвать в памяти, когда это понадобится, и снова немедленно забыть, и, главное, применять этот процесс к самому процессу — вот в чем самая тонкость: сознательно преодолевать сознание и при этом не сознавать, что занимаешься самогипнозом. И даже слова «двоемыслие» не поймешь, не прибегнув к двоемыслию.
Преподавательница велела им снова встать смирно.
— А теперь посмотрим, кто у нас сумеет достать до носков! — с энтузиазмом сказала она. — Прямо с бедер, товарищи. Р-раз-два! Р-раз-два!
Егор ненавидел это упражнение. Приятная грусть из его размышлений исчезла. Прошлое, подумал он, не просто было изменено, оно фактически уничтожено. Лишь один раз в жизни держал он в руках неопровержимое документальное доказательство подделки исторического факта. Да и то…
— Ексин! — раздался сварливый окрик. — Егор Ексин! Да, вы! Глубже наклон! Вы ведь можете. Вы не стараетесь. Ниже! Так уже лучше, товарищ. А теперь, вся группа вольно — и следите за мной.
Его рабочий день начался как обычно. Егор работал в отделе документации. В Минидезе находилось довольно много отделов: где-то возились с сайтами, заполняя их свежей информацией, а заодно подчищая от устаревшей и признанной «идеологически невыдержанной»; где-то – с кино- и видеопродукцией, а ему выпала честь препарировать бумажные издания. Да, несмотря на всеобщую компьютеризацию, таковые ещё выходили, и в первую очередь партийная газета «Истина». Собственно говоря, никаких других газет давно уже не существовало, хотя, насколько он знал, были времена, когда их выходило множество, причём далеко не все из них были партийными. Помимо «Истины», ещё существовали журналы – но исключительно развлекательного характера, а также книги. Книгами, впрочем, назвать это было сложно – скорее сборники нравоучительных историй, обязательно с цитатами из трудов Великого Кормчего. Ну и чтиво неглубокого содержания, предназначенное почти исключительно для джоберов – триллеры, кровавые боевики, слезливые женские мелодрамы, вплоть до откровенно порнографии. Именно в том отделе работала длинноволосая. Интересно, над каким конкретно направлением работает она?
Самому же Егору выпала «честь» заниматься исключительно «Истиной». Все прочие газеты, даже если и обнаруживались случайно где-либо в архивах или книгохранилищах, сразу же уничтожались. Но и с «Истиной» хватало проблем – её приходилось постоянно подчищать. Причём не столько выходящие в свет номера, сколько давно уже выпущенные, разосланные по всей стране и подшитые в стопки периодики в тех же хранилищах. Если обнаруживалась «опечатка», соответствующий номер изымался отовсюду и свозился для уничтожения в специальные центры переработки макулатуры, а его место занимал точно такой же – но уже с внесёнными поправками. Бывало, что подобную процедуру с одним и тем же номером проделывали добрый десяток раз, и в результате там мало что оставалось от оригинала.
Вот и сегодня, едва день начался, сразу поступили три задания. Два из них особой сложности не представляли: к примеру, в одном из январских номеров Великий Кормчий предсказал скорый захват Аравийского полуострова. Вместо этого остазийские войска высадились в Сомали и ценой огромных потерь продвинулись на несколько километров вглубь. Именно этот блестящий стратегический манёвр, полностью спутавший все планы врага, и должен теперь отразить в исправленной версии «Истины» Егор.
В другом случае требовалось подправить прошлогодний номер, где Министерство изобилия прогнозировало увеличение в текущем году выпуска компьютеров и туалетной бумаги. Согласно прогнозам, сделанным в том же Министерстве две недели назад, выпуск компьютеров должен остаться на том же уровне, а количество производимой туалетной даже снизится – разумеется, по многочисленным заявкам трудящихся, поскольку необходимые производственные мощности должны в первую очередь обслуживать военные заказы. Как пошутил кто-то из соседнего отдела, если так пойдёт и дальше, вместо туалетной бумаги придётся использовать свежие выпуски «Истины». Больше этого шутника Егор не видел.
В процессе подобных исправлений иногда приходилось пометки и расчёты на бумаге – для этого им выдавали специальные «черновые» тетради. Вырывать из них использованные листы категорически запрещалось, да и не получилось бы безнаказанно – все листы были пронумерованы. Когда тетрадь заканчивалась, её сдавали и получали взамен чистую. Как Егор подозревал, перед отправкой на переработку тетрадь тщательно изучали на предмет наличия подозрительных записей и зарисовок.
Егор взглянул на стеклянную кабину по ту сторону коридора. Маленький, аккуратный, с залысинами человек по фамилии Иньюшу усердно трудился там, держа одной рукой брошюру, а второй набирая текст. Вид у него был такой, словно сочиняет бестселлер мирового уровня. Он поднял голову, и его очки враждебно сверкнули навстречу Егору.
Егор почти не знал Иньюшу и не имел представления о том, чем он занимается. Сотрудники отдела документации неохотно рассказывали о своей работе и не любили подобные расспросы. В длинном, без окон коридоре с двумя рядами стеклянных кабин, с нескончаемым шелестом бумаги и гудением аппаратуры, было не меньше десятка людей, которых Егор не знал даже по имени, хотя они круглый год мелькали перед ним на этаже и махали руками на пятиминутках ненависти. Он знал, что низенькая женщина с рыжеватыми волосами, сидящая в соседней кабине, весь день занимается только тем, что рисует карикатуры на «врагов народа». А за несколько кабин от Егора помещалось кроткое, нескладное, рассеянное создание с очень волосатыми ушами; этот человек по фамилии Ласковский, удивлявший всех своей сноровкой по части рифм и размеров, изготовлял (иного слова и не придумаешь) поздравительные стихотворения и славословия в адрес партии.
Пока он трудился, пришло другое задание – в одном из прошлогодних номеров «Истины» была обнаружена статья с похвалами товарищу Шуртэ, крупному деятелю партии, награждённому орденом «За заслуги перед отечеством» первой степени. Месяца через три после того всякое упоминание о товарище Шуртэ исчезло, и его пропажа с политического олимпа никем и нигде не комментировалась. Скорей всего, он попросту впал в немилость. Ничего удивительного: судить и даже публично разоблачать политически провинившегося не принято. Большие чистки, захватывавшие тысячи людей, с открытыми процессами предателей и иноагентов, которые жалко каялись в своих преступлениях, а затем подвергались казни, были особыми спектаклями и происходили раз в несколько лет, не чаще. А обычно люди, вызвавшие неудовольствие партии, просто исчезали, и о них больше никто не слышал. Скорей всего, они оставались в живых – в трудовых лагерях вечная нехватка рабочих рук.
В кабине напротив товарищ Иньюшу по-прежнему водил пальцами по клавиатуре, напряжённо вглядываясь в экран. Заметив интерес к собственно персоне, поднял голову, опять враждебно сверкнули очки. Не той же ли задачей занят Иньюшу? — подумал Егор. Такую тонкую работу ни за что не доверили бы одному исполнителю. Возможно, не меньше десятка работников трудились сейчас над собственными версиями того, как исправить ситуацию с Шуртэ. Потом какой-то начальственный ум во внутренней партии выберет одну версию, отредактирует ее, приведет в действие сложный механизм перекрестных ссылок, после чего избранная ложь будет сдана на постоянное хранение и сделается правдой.
В столовой с низким потолком, глубоко под землей, очередь за обедом продвигалась толчками. В зале было полно народу и стоял оглушительный шум. От жаркого за прилавком валил пар с кислым металлическим запахом, но и он не мог заглушить вездесущий душок водки. В конце зала располагался маленький бар, попросту дыра в стене, где продавали водку на разлив.
— Вот кого я искал, — раздался голос за спиной Егора.
Он обернулся. Это был его Мисник из исследовательского отдела. Мисник был филолог, специалист по новоязу. Он состоял в громадном научном коллективе, трудившемся над одиннадцатым изданием словаря новояза. Маленький, с темными волосами и большими выпуклыми глазами, скорбными и насмешливыми одновременно, которые будто ощупывали лицо собеседника.
— Хотел спросить, нет ли у вас лезвий, — сказал он.
— Ни одного, — с виноватой поспешностью ответил Егор. — По всему городу искал. Нигде нет.
Все спрашивали бритвенные лезвия. На самом-то деле у него еще были в запасе две штуки. Лезвий не стало несколько месяцев назад. В партийных магазинах вечно исчезал то один обиходный товар, то другой. Что-то можно было найти в магазинах джоберов, да и то если повезёт.
— Сам полтора месяца одним бреюсь, — солгал он.
Очередь продвинулась вперед. Остановившись, он снова обернулся к Миснику. Оба взяли по сальному металлическому подносу из стопки.
— Ходили вчера смотреть, как вешают военных преступников? — спросил Мисник.
— Работал, — безразлично ответил Егор. — В Сети, наверно, увижу.
— Весьма неравноценная замена, — сказал Мисник.
Его насмешливый взгляд рыскал по лицу Егора. «Знаем вас, — говорил этот взгляд. — Насквозь тебя вижу, отлично знаю, почему не пошел смотреть на казнь пленных».
Мисник был интеллектуалом, и это импонировало. Однако по каким-то скрытым глубоко внутри мотивам Егор не доверял ему и в разговоре старался быть осторожным. Наверное, потому, что тот любил заводить разговоры на скользкие темы, причём исподволь подводя к ним собеседника с тем, чтобы потом осудить того с позиций правоверности. Вдобавок было в нём что-то нечистоплотное, в частности, любовь к смакованию подробностей, которые в разговоре обычно стараются опускать. Вот и сейчас не обошлось без этого.
— Красивая получилась казнь, — мечтательно промолвил Мисник. — Когда им связывают ноги, по-моему, это только портит картину. Люблю, когда они брыкаются. Но лучше всего конец, когда вываливается синий язык… я бы сказал, ярко-синий. Эта деталь мне особенно мила.
— Следующий! — крикнула раздатчица в белом фартуке, с половником в руке.
Егор и Мисник сунули свои подносы. Обоим выкинули стандартный обед: жестяную миску с розовато-серым жарким, кусок хлеба, кубик сыра, кружку черного кофе «Победа» и одну таблетку сахарина.
— Есть столик, вон под тем видеокраном, — сказал Мисник. — По дороге возьмем водки.
Егор с удовольствием отделался бы от его компании, но не было веской причины. Как же надоело разыгрывать дружелюбие, которого нет и в помине! Вдобавок водки ему совсем не хотелось, но если откажется, Мисник начнёт приставать с ехидными расспросами, с какого времени Егор вдруг стал трезвенником, и нет ли в этом подкопа под устои партии.
Водки им дали в фаянсовых кружках без ручек. Они пробрались через людный зал и разгрузили подносы на металлический столик; на углу кто-то разлил соус: грязная жижа напоминала рвоту. Егор взял свою кружку, секунду помешкал, собираясь с духом, и залпом выпил содержимое. Потом сморгнул слезы — и вдруг почувствовал, что голоден. Он стал заглатывать жаркое полными ложками; в похлебке попадались розовые рыхлые кубики — возможно, мясной продукт. Оба молчали, пока не опорожнили миски. За столиком сзади и слева от Егора кто-то без умолку тараторил — резкая торопливая речь, похожая на утиное кряканье, пробивалась сквозь общий гомон.
— Как подвигается словарь? — из-за шума Егор тоже повысил голос.
— Медленно, — ответил Мисник. — Застрял на архаичных оборотах. Не каждому удаётся сразу найти соответствие.
Заговорив о новоязе, Мисник сразу взбодрился. Отодвинул миску, взял хлеб и кубик сыра и, чтобы не кричать, подался к Егору.
— Одиннадцатое издание — окончательное издание. Мы придаем языку завершенный вид — в этом виде он сохранится, когда ни на чем другом не будут говорить. Когда мы закончим, людям вроде вас придется изучать его сызнова. Вы, вероятно, полагаете, что главная наша работа — придумывать новые слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова — десятками, сотнями ежедневно. Если угодно, оставляем от языка скелет. И столетие спустя ни одно слово, включенное в одиннадцатое издание, не будет устаревшим.
Он жадно откусил хлеб, прожевал и с педантским жаром продолжал речь. Его худое темное лицо оживилось, насмешка в глазах исчезла, и они стали чуть ли не мечтательными.
— Это прекрасно — уничтожать слова. Из десятка вполне можно оставить одно, наиболее краткое и ёмкое. Вот, к примеру, как можно выразить состояние, когда всё идёт как надо? Правильно: словом «норм». «Всё в порядке», «соответственно», «как задумано», «в обозначенных пределах», «без выраженных отклонений» - всё это заменит слово «норм». Сказал – и сразу всем всё ясно! Или, если нужно выразить подъём чувств? Попросту скажи «кайф»! Одно коротенькое слово вместо кучи длинных навроде «замечательно», «великолепно», «восхитительно», «вне всяких похвал», ну и так далее. Видите, как это здорово? Идея, разумеется, принадлежит Великому кормчему, — спохватившись, добавил он.