Север начинается со звука. Низкий гул дизелей, щелчки компрессоров, свист ветра, который делает даже разговоры короче. В районе Харьяги этот гул — как метроном: подъём, обход, смена, обед, ночь. По звуку насосов я мог сказать, какой фильтр задышал хуже, по вибрации металла — где стоит подтянуть хомут. Эти мелкие знания дают иллюзию контроля, и в 2031‑м это чуть ли не единственное, что успокаивает.
Я — Фёдор. Двадцать девять. Рыжие волосы, руки в масляных потёках. Я не штатный буровик — подрядчик: наблюдаю за буровым процессом, обслуживаю датчики, отбираю породу и веду первичную документацию по пробам. На площадке — сама буровая, вышка, mud‑logging‑юнит, БОП, насосная, несколько жилых модулей. Вахтовый городок небольшой, но устроен основательно: дизель‑генераторы с нормальным резервом, ёмкости с солярой, склад фильтров и уплотнений, запас воды и пайков, мастерские контейнеры. При нужной дисциплине здесь можно жить долго. Именно сюда я мечтаю привезти Ирину и Женю: тепло, свет, фильтры, топливо — всё то, чего быстро не остаётся в городах.
Работа — рутина, в которой важна каждая мелочь. Я слежу за ROP (скоростью проходки), давлением в стояке, крутящим моментом, плотностью и реологией бурового раствора. Отбираю cuttings — измельчённую породу из потока промывки — и везу их на станцию ГТИ: там — сушильные плиты, лупы, химические тесты, портативный XRF и спектрометр. На ГТИ люди умеют вынуть из нескольких гранул правду о пласте: песчаник, аргиллит, карбонаты, следы минералов. В городке персональных дозиметров нам не выдают — «достаточно стационарных приборов на станции и периодических проверок», так решила безопасность. Экономия на том, что надевают на чужой пояс.
Утро было обычным: отбор проб на шейкере, запись трендов в планшет, короткий перегон до ГТИ. Там — привычный запах горячего металла и спирта. XRF честно рисовал пики по кремнию, кальцию, железу. Спектры — вообще самые правдивые в мире штуки: им всё равно, в каком ты настроении.
Потом всё стало странным. Сначала — служебное уведомление: «Аномалия спутникового канала, задержки гражданских голосовых частот». Погодные сбои — обычное дело, но через час пришёл фрагмент сводки: «несколько подтверждённых источников сообщают о ударных событиях в крупных городах». На планшете показали низкоразрешённый кадр — яркая тепловая вспышка на юге. Алгоритм пометил: «тепловая аномалия, вероятно не промышленного происхождения».
Я стоял рядом с геологом ГТИ, когда фон на спектрометре дрогнул на доли — микропик в зоне йода, тонкая полка цезия. В лабораторной тишине это могло быть погрешностью, но вместе с картинкой — уже знак. Технический смысл простой: йод‑131 — продукт деления, живёт неделями; если он «виден» в воздухе, где мы раньше его не видели — где-то недавно много делилось. Цезий‑137 дольше и говорит о масштабе. Мы внесли запись в журнал, сделали фото графика, отправили отчёт в центр. Ответа не было.
На базе люди говорили шёпотом. Из коротковолновки прилетали клочки: «удары… отключения… крупные города…» Голос звучал так, будто проходит через вату. Я думал о Сыктывкаре, о Ирине и Жене — пустые полки, длинные очереди, выключенный свет. Здесь, у нас, — дизеля, соляра, вода, фильтры. Там — стекло и бетон.
Правила говорили: ждать указаний, переводить объекты в режим экономии, фиксировать логи. Опыт говорил: окно на передвижение быстро захлопнется. Если центры накрыты, через пару дней дороги станут лотереей, блокпосты вырастут из ниоткуда, зимники перекроют. Я сел над картой и сложил простой маршрут: Харьяга — магазин «Наташа» — вертолётная площадка «Строгановка» — «Головные сооружения» под Усинском — Усинск — Сыктывкар. Это не план про «повезёт»; это список ворот, через которые нужно пройти, чтобы вытащить семью на север.
Машина у меня — Нива на больших колёсах: высокий клиренс, усиленная подвеска, лебёдка, шины под зимник. Зимник — не дорога, а замёрзшая тропа: держится, пока мороз. Река — это мост только для терпеливых и осторожных; трясина под снегом — враг, который любит торопливых.
Я начал собирать вещмешок: инструменты, трос, свечи, ремни, канистры, газовая горелка, тёплые рукавицы, карты. На станции ГТИ попросил на время портативный спектрометр — «для проверки шлейфов по дороге» — мне кивнули: «Вернёшь — и живой». Взял маски с фильтрами и запасные картриджи. Не геройский набор, а рабочий.
Городок был готов лучше, чем мы сами. Дизеля урчали ровно, соляра в ёмкостях была помечена, фильтры и картриджи — на стеллажах, вода — в баках и снег вокруг, который зимой — почти неиссякаемый резервуар. Я видел, где прокладывать тёплый воздух, как переподключить щиты, что поменять, если встанет насос. И главное — я знал, что эти модули выдержат зиму, если их кормить топливом и руками.
Вечером я проверил Ниву: масло, тормоза, натяжение ремня, давление в колёсах, работу лебёдки. Потрогал пальцами трос — колючий, как нейронная мысль. В салоне пахло солярой и обогревателем. Я положил карту на сиденье, сверху — записку с маршрутом: «Наташа — Строгановка — Головные сооружения — Усинск». Сидел некоторое время в темноте и слушал, как дизели базы бьют ритм.
Решение было простым: выезжать на первом свете. Не геройствовать ночью, не ломать зимник в темноте — уйти на рассвете, пока мороз держит наст, пока ветер дует нам в спину, а не в лицо. Я лёг не раздеваясь — ботинки у кровати, куртка на спинке стула, ключи под ладонью. В голове крутились две картинки: график с тонкой иглой йода и Женин смех. Между ними — дорога. Я закрыл глаза и заставил себя уснуть.
Ещё до рассвета я встал, умывался снегом, затянул ремни на рюкзаке. На улице мороз щипал лицо, и дизеля гудели, как надёжный друг. Я взял ключи, посмотрел в сторону стоянки, вдохнул глубже.
Я был готов. Но север не любит, когда уезжают без спроса. И у него всегда есть свой блок‑пост.