О роковом круге известно уже достаточно. Штука эта, я думаю, вполне знакомая всем. Попадёт, к примеру, человек в ситуацию трагическую, когда куда ни ткнись – везде плохо, и констатирует с миною недовольной на физиономии, что в роковом круге, мол, нахожусь. Не квадрат вспоминает, не треугольник там какой-нибудь, а только круг именно. И вот это, скажу я вам, по отношению к остальным геометрическим фигурам несправедливо. В реальной жизни занимать место приличное может не только эта штука оптимальная, но и другая всякая, хотя бы квадрат тот же. А чтобы не сомневались, в подтверждение рассуждений своих поведаю я вам историю о квадрате, товарищи, и постараюсь явную несправедливость людей в отношении к четырёхугольнику этому, обиженному, исправить.
I
В одном из полков стратегической авиации, который на юге Советского Союза базировался, служил гвардии старший лейтенант Опысин Иван Николаевич, старший авиационный техник самолёта по электрооборудованию. Служба его к концу подошла. Документы вот уже неделю, как в Москву на увольнение отослали. Так что дослуживал на чемоданчиках, считай, офицер, ожидая своего приказа последнего. Процесс этот для технаря простого обычно около полугода тянется: медленно, словно тяжёлые танкеры в океане, плывут бумаги по тягучему и вязкому морю военной бюрократии. Знал то Иван Николаевич хорошо, ну и ждал себе завершения плавания того дальнего, понимая, что нельзя иначе, что всегда так было.
Оставаться в стороне, по разумению Опысина, басурманской, не хотел он: к Волге русская душа тянулась, откуда и родом был. Когда в «Новостях» Саратов – слово заветное – слышал, чувствовал старший лейтенант, как сердечко веселее стучать начинает и организма поднимается тонус. Чем ближе к концу, тем чаще Волга во снах. То рыбачит, то с девками на лодке катается, то же гул гудков пароходных слушает.
– Неужели когда-нибудь счастью этому сбыться-то суждено взаправду? – вслух подумал Иван Николаевич, когда сон вчерашний в мыслях смаковал сладко, столовую техническую после завтрака покидая.
Старший техник самолёта по авиационным двигателям, гвардии старший лейтенант Фомин, следом за Опысиным из кормушки топавший, испугался даже, что коллега сам с собой бает:
– Ты уж, Вань, потерпи, дружок, – посоветовал он Опысину, – загремишь, бедняга, в дурдом – ну, а там не лежат помалу. Там годищами психи маются: пять, десять, пятнадцать и до конца дней своих.
Почесав затылок и улыбнувшись хитро, Фомин, после плотного обеда словоблудием распираемый, керосина ещё подлил:
– А вообще-то, что тебе дурдом. Тебе он на руку. Каждый год в госпитале три процента к пенсии добавляет, пока не выберешь потолок, смело можешь лежать. Да и получка там не за хрен собачий исправно идёт. Красота, Ваня!
Опысин покраснел, но промолчал, чувствуя, что и вправду с думками своими назойливыми может сойти с ума. «Хорошо, хоть со своего экипажа человек услыхал разговоры эти с самим собою, – подумал он, – а то б стыдоба – на весь полк прославился бы, будь чужой рядом. Фомин, хоть и балаболка, но грязь из избы не вынесет, свой экипажный друг».
По мере удаления от столовой и особенно после того, как проезжающий мимо аварийный тягач с ног до головы густым солярочным дымом обдал техника, мысли в голове Опысина стали постепенно менять окраску с розово-облачной на серо-чёрную: «А вообще денёк нехороший сегодня. Дурацкий и противоречивый какой-то, – начал рассуждать он. – Вот Фомин, негодяй, кайф переломал только что. И утром, в капонире, пока вычислял в уме, сколько подъёмных дадут, в храп почти червонец продул. Нежась на чехле потом и глаза закрыв, лодку собственную представил, так за нею следом офицеры-утопленнички в мозги залезли, так сказать, явились не запылились, те, что в году прошлом, на Манычских озерах рыбача, утонули втроём. Только капитана Бабушкина, начальника группы ТЭЧ по СД, вспомнил, который демобилизовался в прошлом году и уже в Москве отхватил квартиру, как на Хрякина, майора, наткнулся, что такой страсти по поводу получения жилья нагнал: волосы дыбом встали. Четыре года уже, как человек на гражданку ушёл и в каком-то городишке невзрачном, плюгавеньком до сих пор квартиру получить не может. С семьёю по частным мается. На чемоданах, бедолага, живёт. И не обещают, что интересно ведь. Не строят, потому что в городке том жилья вообще. Знал бы мужичонка о страстях таких ужасных, лучше бы на месте остался да в квартире собственной спокойно жил, хоть на басурманской земле, ну да не бездомным ведь».
Так думал старший лейтенант Опысин, борясь с сонливостью, медленно вместе с Фоминым на стоянку родную топая. Мысли чёрные надоели ему вконец, и потому решил Иван Николаевич твёрдо: после службы, вечером, хорошо шпагой их погонять, добить половинку баночки полулитровой, бережно в загашнике гаража хранимой. И вспомнив ещё раз майора Хрякина, вновь чуть было вслух не сказал: «Лично мне плевать, сколько ждать квартиру эту, долбанную, придётся. Хоть до конца дней своих, хоть в конуре собачей вместе со всеми чадами и домочадцами, только на Волге лишь бы».
Топал Иван Николаевич, в раздумьях шагал к стоянке, а они пожирали прямо. Были думки настолько долгими и несладкими, что сравнил офицер их с реками и, улыбнувшись, кисло констатировал про себя: «Не молочные только вот, в берегах текут не кисельных!»
И когда подходил к кормильцу, то такая вот немолочная в берегах не кисельных, так ужасно кольнула в сердце, что мужчина остановился. «Не фамилия у меня, а недоразумение детское. Исключительно, скажем, наиглупейшая фамилия, – недовольно подумал он. – Опысин – это ж точно так же, как описан, звучит. Хорошо: в полку привыкли уже, а каково на новом месте-то будет? Смешки да хихиканье в кулачок, подначки да прибауточки всякие». И тут, прямо загоревав, столкнулся Иван Николаевич лоб в лоб с кочегаром Шуховым, только что из капонира вышедшим.
– Ну и рассеян ты сегодня, брат, – недовольно проворчал Шухов, ушибленный, потирая лоб. – Уж не влюбился ли на старости лет в кого?
– Да какой там влюбился. Задумался просто!
– Думки в нашем деле такие опасны очень. Под винты ты с ними, дорогой мой, зайдешь. Не хватало только нам хоронить тебя перед самым дембелем.