Шпалы - читать онлайн

Повесть ни в коем разе не основана на реальных событиях. Все возможные совпадения случайны.

Вступление

Но акция вызвала так много неврозов

и истерики,

Что лучше бы девушки на нее

не приходили.

«Пушкин и Пустота» А. Ястребов

о Pussy Riot

Аллегория власти

Лежу между шпалами. Весь с головы до ног вымазан черной краской. Наверное, усталому машинисту, который непременно выглянет в окно, я покажусь горой дерьма или деревом. Глаза закрыл. Не дышу. Немного опасаюсь за грудь и голову. Но вроде бы, ничего страшного произойти не должно.

Жуткий рев. Крики людей.

Зажмуриваюсь.

Вагоны оказываются прямо надо мной. Дребезжание колес прекращается.

Мышцы сводит. Почти не дышу.

Дрожу.

Мысли фиксируют.

Запах масла и это странное ощущение, что железная кромка, способная рассечь мое горло и лишить меня жизни находится всего в нескольких сантиметрах.

Гигантская махина, несущаяся с сумасшедшей скоростью, сшибающая любого, кто встанет на пути.

Прямо над.

Мои волосы касаются днища вагона. От поезда исходит тепло, растапливающее слипшуюся краску.

Дрожу.

Как осиновый лист.

Как промокший пес.

Как перфекционист, неспособный дойти до конца.

А в вагоне смеются.

«Веня – не выбрасывай в окно кожуру».

«Леля надень шарфик»

«Сколько еще здесь стоять?»

Сквозь колеса я вижу траву.

Крапива. Репейник. Кусок одуванчика.

И тут приходят еще строки

Кто-то соткал из железа вагон.

Кто-то угрюмо сошел на перрон.

Кто-то в вагоне пьет самогон.

Кто-то решил, что все это сон,

В рельсы упершись, глядит на вагон

Ощущение нереальности не отпускает. С тех пор как я впервые попробовал марихуану, совершенно особенное ощущение сказочности являлось ко мне раз в месяц. Оно заставляло иначе биться время, ускоряя его так, чтобы я переставал понимать, что произошло, замыкало цепь событий и причинно-следственные связи невозможными в обычных условиях алгоритмами. Взгляд мой в такие моменты отлетал куда-то далеко и высоко. Но разум сохранял умение думать.

Я лежу перепачканный краской на шпалах. Надо мной поезд. Как он похож на государство. Аллегорию государства. А я аллегория искусства. Искусства потрепанного и с сильно искаженным сознанием. Прогибаюсь под интересы властной структуры по собственной воле. Люди как-то организованы. Они купили билеты и имеют право ехать. Я же как маргиналы и деклассированные элементы не вхожу ни в один из вагонов и прекрасным образом, не входя ни в один из государственных институтов, нахожусь в зависимом состоянии.

Я не могу встать и расправить плечи, пока надо мной вагон-государство.

Эта акция была бы очень наглядной для всего человечества. Это был бы самый что ни на есть показательный перформанс, если бы хоть кто-то потрудился его заметить и задокументировать.

Я лежу перепачканный краской на шпалах. Надо мной поезд. Как он похож на государство. Аллегорию государства. А я аллегория искусства.

Бухло

Знаете, сколько стоит водка Зеленая Марка? Подорожала, зараза. Одно время я покупал элитные сорта бухла. Пил Джек Дэниэлс, закусывая льдом из холодильника, заказывал в баре Лимончелло или шел в Жан Жак за хорошим вином. И вот докатился. Жалуюсь на высокие цены.

Но после тридцати минут под поездом не выпить нельзя. И ничто не приведет тебя лучше в порядок, чем стопка водки, заеденная сухарем хлеба, обнаружившимся в кармане куртки. Я снимаю капюшон и умываю лицо в фонтане. Еще один плюс водки – спирт поможет оттереть оставшуюся краску. Дезинфекция опять же. Кажется, я поранил ладонь, когда вставал со шпал.

Продавщицы смотрят на меня подозрительно. Но молчат и ничего не говорят. А нет.

«Где ты так вымазался», – бормочет толстая Глафира Семеновна, пробивая хлеб, – «Такой молодой, а уже пьешь».

Ответить ей не могу. После лежания под поездом горло сводит судорога и, кажется, дергается глаз, колени трясутся. Сейчас она, наверное, решит, что я заправский алкоголик.

Хлеб распаковываю на улице во дворике. Там же делаю глоток прямо из горла. Стоило бы дойти до дома. Но если я не сделаю этого глотка, до дома не доползу. Даже пробегающие мимо собаки смотрят на меня как на чужака.

Голова начинает кружиться. Меня отпускает. Лежание под поездом удаляется куда-то в далекое прошлое. Как если бы это было где-то в совсем другой жизни и с кем-то не со мной. С тех пор как я впервые попробовал алкоголь в четырнадцать лет, с памятью творилась интереснейшая вещь. Каждый глоток спиртного напрочь перечеркивал все, что было до. Портвейн или коньяк, сидр или пиво, настойка или медовуха. Неважно. У меня этот эффект мог наступить абсолютно после чего угодно. Но после крепких напитков приходило еще и спасительное чувство расслабления, поэтому я предпочитал крепкие.

Сигарета

Нашел на скамейке не распакованный блок. Вспомнил, что когда начал курить, все было так же. Случайно подобрал пачку Беломорканала, который оказался дюже крепким. Но во имя всех богов я выкурил его за месяц. После чего еще месяц не мог откашляться. С сигаретами приходило в горло чувство горечи. Кончики пальцев начинали подергиваться. А мир как будто бы покрывался дымчатой пеленой. Сквозь эту пелену люди проступали в форме силуэтов, размытых призраков с полотен импрессионистов.

Девушки

Девушка мне нравилась вполне конкретная. У художника все должно быть оригинально и переменчиво. Но я не мог с собой ничего не поделать, мне хотелось рыжую с полотна Малколма Липке. Ту. Что первой появляется в поиске по запросу «картины Липке». С закрытыми глазами и желтыми веками, таящими за собой многообещающую страсть, соединенную с неземным всепрощающим спокойствием.

Я верил, что встречу однажды это небесное создание на земле. Но пока я проводил время в барах и кафе, временами забредая на вписки, на меня не могли случайно не сваливаться другие, отнюдь на нее не похожие.

Началось все с белобрысой девчонки. Мы ходили с ней вместе в музыкальную школу, и я знал ее, когда она еще не променяла голубые платьица и бантики на армейские камуфляжные штаны, почти полное отсутствие волос. Когда судьба изволила толкнуть меня в ее покои, она слушала панк-рок и всем своим поведением доказывала, что причисляет мужской пол к слабому полу. Я начал с того, что уверенно заявил, что такая позиция проистекает от незнания анатомии. Мы подрались. Затем стали увлеченно об анатомии спорить. Закончилось тем, что урок анатомии приобрел характер практического занятия, а ушел я от нее уже под утро. Довольный продемонстрированным доказательством.

Потом мы встретились несколько раз снова. Но на третьей встрече всерьез повздорили. И больше я не видел ее никогда.

Вторая была худеньким женственным созданием. Она полагала себя последним человеком на планете. И пока все веселились, танцевали под музыку или резались в карты, девица уверенно и быстро напивалась. Я начал с ней разговор о сюрреализме, но так как был пьян, представился Петровым-Водкиным, что не могло не заставить ее рассмеяться. Так, смеясь, мы медленно передвинулись в спальню, где смогли продолжить разговор о странностях Сальвадора Дали уже в гораздо более раскрепощенном состоянии. Я до сих пор помню, как очумело шептал ей: «И тогда одна форма перетекает в другую, и они сливаются вместе». А она отвечала: «Да!». И уже не напоминала воплощение тоски, но вся преображенная и сияющая обнимала меня, разделяя мгновение и сигарету.

С третьей я не выдержал. Мы обмывали мою новую студию, которую я впервые оборудовал так, как мне хотелось. У этой были взлохмаченные серые волосы и необыкновенно крупные глаза. Я сказал ей, что ее волосы просто требуют, чтобы им придали больше цвета. Она задорно согласилась. Я достал тюбики охры. Секунду помедлил, решая, гуашь или акрил. И наконец, сочтя, что акрил живописнее, выкрасил ее тут же акрилом. Она смеялась. Потом мы вместе разрисовали мои волосы белым. «Как снег», – улыбнулась она, – «Теперь, если ты выйдешь на улицу, люди решат, что ты мудрый седой старик». Ей нравились парни постарше. Я не стал спорить и нарисовал себе еще и белые усы и бороду. Тогда она совсем пришла в восторг, и два дня в мастерской творилась безудержная вакханалия. Но потом краска стерлась, мне пришлось проводить ее до метро, на прощание угостив в кафетерии облепиховым чаем.

Остальные упоминания не заслуживали. Девушки не могли не нравиться. Они заставляли иначе водить кистью по холсту. Каждая пробуждала свои цвета и линии. После каждой я все дальше уходил от плоскости и всей душой летел вглубь полотна, цепляясь за ведущую в никуда перспективу.

Найди я ту рыжую, я бы, возможно, удалился в глубинные поиски прекрасного в одном конкретно явленном предмете, но пока мне нравилось разнообразие форм и множественность чувств.

Поэтому у меня не было конкретной любимой девушки (но был идеал запечатленный Липке), конкретного любимого напитка (предпочел бы абсент, но на него мне было жалко средств), конкретно любимой марки сигарет (я курил бы чистый табак, если бы не ленился чистить трубку)…

Зато было любимое хобби. Жуткое хобби. Мне нравилось, облитым краской, лежать под поездом. (В идеале быть перерезанным поездом, но инстинкт самосохранения не мог не вмешиваться в ход событий, потому, я ложился на шпалы так, чтобы поезд проехал над, а не по).

Я мог сочинять миллион оправданий, почему я снова крашу лицо черной краской и ложусь под поезд. Наверное, мне перестало хватать в жизни драйва, и всеми своими увлечениями я довел себя до того, что окончательно разуверился в реальности происходящего и только стук колес, ударяющий по ушам, мог приводить меня в чувство хотя бы ненадолго и позволял создать очередную картину вперемешку с чем-то отдаленно напоминающим стихотворные строки. Иногда я выводил стихи на холсте и тогда ощущал себя новым Приговым. Стихи разбегались по полотну как рельсы и почему-то попутно напоминали людей.

Работа

Холсты обычно продавал через свой сайт, но основную прибыль, как ни постыдно, приносила правка дизайна чужих веб-сайтов и второе высшее по специальности программист. Я работал по принципу «три недели пахай – одну неделю бухай». И система казалась мне высокоэффективной. На подгонку шаблонов и редакцию титулов и шрифтов уходило много времени. В этом было много бездушного и механического. Тяжело говорить через компьютер, кисти проще отзываются на вялые звуки души. Но вынужденно я три недели в месяц чувствовал себя с головой в Интернете. Интернет казался чем-то вроде грязного болота, подсовывающего тебе горы и трухи бесполезной информации, которую ты должен каким-то образом воспринять и распихать по полкам разума, где и без того все место занято.

Я едва укладывался в сроки. Безумное количество времени отнимало обсуждение с клиентами, чего же именно они хотят и каким образом. Иногда плевал и делал так, как хотел я, и безумно радовался и удивлялся, когда оказывалось, что угадал.

Несколько раз. Я был настолько задолбан этой работой, что, лежа под поездом, не чувствовал почти ничего. Приходилось догоняться и попутно еще и бродить по самому краю крыши. Что примечательно, но спрыгнуть вниз или перерезать вены меня не тянуло почти никогда. Солнце светило. Птицы пели. И жизнь была слишком маленькой и неоткрытой, чтобы уничтожать ее.

Только одно но: я в нее не верил. А в остальном все представлялось почти превосходным.

В офисе

Они тщательно перечитывают то, что я написал.

Поэтому вы решили стать пожарником?

Я киваю:

Если во мне есть такая тяга к экстриму, то, может быть, туша пожары, я каким-то образом перестану лежать на рельсах.

Вам надо было пройти медобследование. Вначале получите справку. Форма есть на сайте. Потом приходите.

Потом я не пришел. Мне стало лень возиться с документацией.

У психолога

– Я прочел то, что вы написали. Не было ли у вас в детстве стресса, связанного с поездами?

– Нет. Я всегда хорошо переносил поездки на поездах. Мне они даже нравились. Мне казалось, что если сильно растрясет, возникнет ощущение невесомости.

– Вам хотелось его испытать?

– Да. Но умирать я не хочу. Понимаете, доктор. Это что-то вроде радикальным образом обретенного вдохновения. Мне достаточно полежать под поездом. И я снова чувствую радость. От того, что живу.

– Если у вас все так хорошо решается. В чем же проблема?

Я не мог ему объяснить. Что чем дольше я работаю, тем дольше мне хочется лежать под поездом. И я уже могу пролежать на шпалах так долго, что надо мной за день могут проехать два поезда, а не один. Что чем дольше я занимаюсь этим хобби, тем сильнее у меня возникает ощущение, когда я иду куда-то, сижу в кино ли, брожу по музеям ли, что не вставал я с этих шпал, и по-прежнему там нахожусь. Люди в вагонах, а я под вагоном, и мы перекрикиваемся, не понимая разницы своего положения. Они уверены, что я где-то рядом, где-то в соседнем вагоне. А я внизу. Свободный и несвободный одновременно.

Никто меня не тащит и не вынуждает. Я сам ложусь под вагон, чтобы испытать себя. Мне нужно ощущение максимальной оторванности от всех людей на свете. Подавленности, поваленности. Потому что только тогда, когда шпалы уткнулись тебе в плечи, и на лоб капает мазут, ты понимаешь, что то, что ты все еще живой – уже твое гигантское достижение.

Мне нравится, что я не могу сбежать. Мне нравится, что меня не раздавило и не расплющило. Это обостренное ощущение безысходности, подогреваемое знанием, что поезд проедет, и я смогу расправить плечи и вздохнуть.

Когда впервые ложишься под поезд, мир съезжает с привычных рельс и не возвращается обратно. Любой полежавший так меня бы понял. Но доктор под поездом не лежал.

– В последнее время, я испытываю депрессию после этого. Это все равно что… представьте, вы возвращаетесь домой и вдруг понимаете, что больше не любите жену. Видеть ее не можете.

Доктор покраснел и пожал плечами:

– Я вас не понимаю

Мне было нелегко объяснять:

– Когда то, что давало кайф, кайфа вдруг не приносит. Куда бы я ни пошел, я чувствую себя человеком под поездом. Мне больше не нужно под ним лежать, чтобы пришло это самое ощущение отчаяния, смешанное с радостью. Достаточно закрыть глаза и я мысленно снова там. А на самом деле, я всегда там. Застрявший между колесами.

– Какого рода совет вы хотите?

– Есть ли какая-то практика, способная более мирным образом заставить поверить, что ты живой, двигаешься и дышишь? Лежать под поездом – уже не работает.

Доктор вздохнул:

– С парашютом прыгать не пробовали? – бормоча далее что-то непонятное, он вывел на бумаге имя и телефон.

Часть 1. Сфинкс в лимбе

Рельсы. Рельсы. Шпалы. Шпалы.

Ехал поезд запоздалый.

Детский стишок

Глава 1

Аминь. Я отстоял литургию в храме. Поставил свечку напротив иконы Христа Спасителя. Церковь была маленькая с деревянным полом и иконы старинные. Всю литургию мне казалось, что Богоматерь смотрит на меня, ее живой взгляд что-то пробуждал и заставлял задуматься над тем, в какую же тину я втянул себя сам. Я смотрел на нее и мысленно сравнивал ее с милым сердцу идеалом рыжей девушки с полотна Липке.

Клялся себе, что брошу пить, курить и лежать под поездами. Горсти святой воды попали по щекам. Какой-то очумелый мальчуган в этот момент громко заорал и побежал вон из церкви. «Бесноватый», – пролетела в моей голове мысль. Он распахнул дверь. И в этот момент запахло не ладаном, но сиренью, а брызнувший свет оказался вдруг настолько долгожданным и теплым на фоне холодного золота икон, что я почувствовал себя совершенно неожиданно чистым, проснувшимся и бодрым. Это было сильнее, чем лежать под поездом.

Уже потом, недоумевая над тем, почему психолог из службы неотложной помощи населению отправил меня в церковь, и, удивляясь и восхищаясь его гениальностью, я внимательнее прочел адрес и понял, что посылал он меня не в церковь, а в находившуюся в двух домах от нее частную клинику. Но как бы то ни было, литургия сработала лучше, чем психоанализ. Лежать под шпалами мне в тот день не захотелось.

Домой я пришел усталый, сварил кофе, съел сникерс и, упав на диван, впервые сквозь дрему уловил, как проваливаюсь в сон – на меня наплыл образ гигантской башни-пирамиды, и грозный сфинкс из камня задавал вопросы: «Куда ты идешь? Зачем ты идешь? С кем ты идешь?». А я отвечал: «В мастерскую. За краской. С вдохновением». Он рычал. Замолкал и тут его лицо начинало неожиданно меняться. Оно рассыпалось на куски, затем собиралось снова и, собравшись в лицо трансформера, грозно шептало: «Отче наш, еже иси на небеси». А потом я обнимал кудлатого сфинкса, неожиданно оказывавшегося тем самым сфинксом с берегов Невы, и шептал ему: «Приятель, мне хотелось бы верить. Может быть, даже сильно хотелось бы. Но чего нет, того нет. Понимаешь?». А он кивал и отвечал: «Петр 1». «Что Петр 1?» – не понимал я. «Он тоже так говорил. Перед смертью», – задумчиво рек сфинкс, – «Это были его последние, которые никто не разобрал».

Глава 2

Сон таил в себе какое-то зерно. Чтобы его разгадать, вчера я скупил все альбомы, какие только нашел, формата А4 с ощущением, что вдохновение где-то рядом. К сожалению, получались только вялые наброски обломков того сновидения. Оно никак не вылеплялось в единое целое и щурилось незавершенными кусками. Это должно было быть монументальное полотно. Но как только я касался листа кончиком карандаша и выводил первые контуры сфинкса, Петра I и набережной, все очарование тут же пропадало. Я комкал лист, отбрасывал его в сторону и брался снова за новый лист с новым карандашом. Изнутри каждого листа на меня смотрела угрюмая тень совершенных образов. Это приводило в отчаяние. В конечном итоге, я просто бросил все, запихнул в рюкзак блок сигарет и отправился гулять вдоль трассы.

В такие секунды мне нравится идти по самой кромке, чтобы машины обливали грязью, а встречные прохожие кричали «Осторожней! Не выходи на дорогу! Собьют!» После пятой затяжки начинает трясти и возникает ощущение, будто желтый, красный, зеленый круги светофоров – это такие гигантские круглые глаза, расположенные почему-то вертикально. Желтые фары машин – это тоже, конечно, глаза. Город смотрит на меня посредством множества послушных ему машин и людей, но никак не докопается до сути моего пустого брожения по улице, как я никак не докопаюсь до сути того рисунка, который хочу излить на бумагу.

Красное пятно заката на фоне красного пятна светофора. Я мысленно размазываю себя красным пятном по асфальту. В такие секунды хочется музыки, но я принципиально никогда не гуляю в наушниках. Город должен бить в уши шумом моторов и криками «Не проходите мимо! Только у нас! Специальная акция!». Городу ведь тоже хочется, чтобы его слышали. Я не надеваю наушников, чтобы крики бьющейся в потоке электрического света, переполненной толпами Москвы не остались неуслышанными никем.

Иногда хочется остановиться посередине дороги и закричать «Я здесь!» И чтобы вся эта толпа замерла, и каждый повторил, отдавая себе отчет в собственных словах, «Я тоже!» Иду по самой кромке дороги. Вникуда, ни зачем, ни к кому. Иду, чтобы просто идти. Крутить ногами землю, как рекомендовала это делать старая реклама. Больше всего мне хотелось бы сейчас получить ответ на вопрос: «Сумасшедший я все-таки или нет, что делаю так?» Но спросить поистине не у кого. Остается только продолжать свой путь, который закончится не тогда, когда я куда-то приду, а когда просто устану и захочу спать, и придется возвращаться в мастерскую.

Глава 3

– Вы это что, моего ребенка рисуете?

– А? Это случайно получилось.

Я действительно не хотел. Паническая атака застигла в метро. Всего сильнее на свете я боюсь одной вещи – что мои пальцы онемеют, и я не смогу сотворить после этого вообще ничего. Я утешаю себя мыслью, что настоящий художник – художник во всем, и даже если я лишусь пальцев, я смогу организовывать перформансы, нанять учеников, которые будут рисовать, тщательно следуя моим указаниям, на худой конец держать карандаш зубами. Но именно тогда, когда к горлу подходит ком, а тело начинает трясти, все мысли о том, что это не так уж и страшно исчезают. Пальцы могут онеметь из-за холода, их может переехать поезд, когда я лежу на шпалах, я могу случайно защемить их, выходя из вагона. Что угодно с ними может произойти, если хорошенько вдуматься.

– А похоже у вас вышло. Подарите рисунок?

Я вырываю из альбома, отдаю матери маленького кудрявого создания. Создание настолько увлеченно смотрит мультфильм на планшете, что даже не замечает, как я в полубессознательном состоянии близком к ужасу вношу последние штрихи, чтобы подчеркнуть его угрюмое лицо и недовольно поджатые губы. Мать умиленно разглядывает портрет.

– У вас талант.

– Спасибо.

Такое происходит уже в пятый раз. Я постоянно даю себе слово ездить на трамваях, а не на метро, но, в конечном счете, забываю, и почти всякий раз это заканчивается паническими атаками и рисунками. Атаки все похожи. Поезд качает, я хватаюсь рукой за железный поручень. Кто-нибудь наступает мне на ногу или случайно пихает в локоть, и я чувствую, как нервная судорога сжимает кончики пальцев. Словно апатия и депрессия лично входят невидимками в вагон, чтобы пожать мне руку и поблагодарить за то, что я ежедневно неизменно с ними встречаюсь.

– Спасибо, Леонид, ваши страдания восхищают нас, – должна произносить депрессия тем же монотонным голосом, каким озвучивают названия остановок.

В метро я постоянно думаю о загробном царстве. Древнегреческих и древнеегипетских мифах. Древнеегипетские мне особенно нравятся, они уверяют, что душу может полностью проглотить страшное чудовище за ее плохое поведение. Полное и всесовершенное уничтожение. Шах и мат Сартр со своей идеей ада в виде гостиничного номера: вечно чужого и никогда своего. Слава богу, хотя бы моя мастерская всегда моя. Значит, это по определению – не ад.

Входя домой обнаруживаю странную вещь. Дверь открыта, хотя я ее запирал. Знакомый женский голос заставляет передернуться.

Глава 4

Приехала мама. Что стоило полагать неожиданным. Я был с ней в ссоре уже год как, и визита не ждал. Она застала меня врасплох своим звонком и просьбой встретить на вокзале. По дороге домой мы молчали. Зато, когда вошли, она как ни в чем ни бывало, села на кухне и потребовала: «Лелька, рассказывай, как жизнь». Я никогда не знал и не понимал, что ей на это отвечать, и каким образом, с какими потрохами подавать описание тех событий, которые ее ухо могло бы воспринять. Вскипел чайник, и минутная заминка позволила мне успеть

по-быстрому сложить в голове возможное описание, которое будет звучать как смешное и безобидное:

Помаленьку, – начал я, – Потихоньку-полегоньку.

Кушаешь? – перебила меня мама, и я понял, что зря сочинял рассказ о себе. Я успел за год забыть о том, в каком ключе обычно проистекают наши разговоры.

Кушаю, – я кивнул.

А работа?

Тяжело, но более-менее.

А девушка та, кажется, Ирочкой ее звали? Как у тебя с ней?

Я попытался вспомнить «Ирочку», но, так и не сообразив, когда и о ком рассказывал маме, махнул рукой:

Мы с ней не сошлись характерами и потому давно уже не общались.

А с папой ты созванивался?

На прошлой неделе, – соврал я.

С отцом я не разговаривал уже очень давно. Но об этом знать маме было не обязательно.

Ты что снова пьешь? – мама кивнула головой на пустую бутылку.

Друзья приходили, – я использовал старую отмазку.

Ну, я рада, что у тебя все хорошо, – совершенно не кстати закончила мама наш очень занимательный диалог и перешла к конкретике.

Лелька, ты у меня уже совсем взрослый и должен понимать…

Мне никогда не нравилось это вступление: с этими словами мне запретили покупать мотоцикл, отказались помочь в оплате съема мастерской. Именно этой фразой мама предваряла свой развод с отцом, свою женитьбу на дяде Жоре. Именно эти отвратительные сочетания звуков звучали во время каждой ссоры с ней.

Что на этот раз? – сократил ее вступление я.

Я не могла отказать бедной девочке, а ее маманя, она зовет ее маманей, очень мило, как я полагаю…

Я осторожно добавил себе в чай коньяка из фляжки. И почувствовал, как блаженное спокойствие растекается по телу.

А ты вообще сумасброд! – мама махнула рукой.

Наученный горьким опытом я промолчал, ожидая собственно сути.

И тетя Тоня очень волнуется за девочку. В большом городе с ней всякое может случиться: обидят, оскорбят. Она же совсем еще птенчик, вылетающий из гнезда. Еще не наученный…

Я высыпал на стол сахар и начал вырисовывать им на столе зубочисткой узоры.

В общем, я говорю ей, что ты согласен? – закончила она.

Согласен на что? – я поперхнулся чаем.

Приютить бедняжку, – мама невинно и удивленно хлопнула глазами, как если бы мое согласие было для нее вещью само собой разумеющейся и ожидаемой, – Заодно я подумала, что вдвоем вам будет веселее, и я, наконец, прости господи, перестану за тебя волноваться.

Мама. Я. Привык. Жить. Так, – отрезал я.

Она не слушала.

Проходи, деточка, – крикнула она кому-то.

И я не успел моргнуть и глазом, как в комнате появилось застенчиво-робкое создание в клетчатой юбке. Я поднял голову. Плечи юной леди покрывал серебристый шарфик. Не в меру длинные белые рукава делали ее похожей на школьницу. Тонкая шея и аккуратно зачесанные назад рыжие волосы, собранные в пучок, алая помада, черные тени и очень бледный вид. Девушка дрожала и выглядела крайне испуганной. Но я был готов признать, что распусти она волосы и ляг, успокоившись, на диван, из нее бы получилась неплохая натурщица. Эта мысль пронеслась со скоростью света в голове и все резко переменила.

Хорошо, – кивнул я.

Мама радостно улыбнулась и кивнула:

– Вот и ладушки, вот и чудно! – с этими словами она быстро выскользнула в дверь.

Ее уход не мог меня не обрадовать. Я нагнулся к новой соседке:

Как тебя зовут?

Тася, – испуганно ответила она, – А вас, тетя Люда сказала, Леонтий?

Я подписываю картины Леонардо, – хмыкнул я.

Я привык, что на мои остроумные шутки люди весело реагируют, но она лишь вежливо улыбнулась и хлопнула глазами:

Забавно, – проговорила девушка вслух и зачем-то уточнила, – Вы полагаете себя равным Леонардо да Винчи?

«Если что, я всегда смогу выставить ее в общежитие», – успокоил я себя.

Нет, – произнес вслух, – Я полагаю себя равным себе. Будешь коньяк?

О выпивке девушка слушать не желала ничего. Потому что полагала это непристойным и мерзким.

Все, кто пьют – алкоголики, – убежденно кивнула она, – Вы, получается, алкоголик?

Нет, – отмазался я, – Алкоголики – это те, кто пьют одни. Если ты не составишь мне компанию, то да, получится, что я алкоголик.

Курение она также находила постыдным.

Бог создал человека чистым и невинным, – промолвила она, когда увидела у меня картину – «Обнаженная девушка курит», – А вы нарушаете его заветы.

Мне бесконечно не нравилось, когда со мной говорили таким тоном, пришедшие жить на мою площадь.

Сегодня я стоял на литургии, – оборвал ее я, – Множество вещей пришло мне в этот момент в голову. Я думал о том, чтобы бросить и пить, и курить, и уйти в монастырь, но потом осознал, что не смогу изменить себе. И потом мои вредные привычки не простираются надо мной, они сопутствуют мне. Плюс учти, что говорил Иисус: «Что ты тычешь в соринку, которая у другого в глазу, а своего бревна не видишь?» Я в детстве вообще в воскресную школу ходил, ясно? И ты не поп, чтобы меня учить и исповедовать.

Она села на диван и громко, в голос, заплакала. Наверное, с ней впервые говорили так резко. Это убило всю мою строгость и неприятие. Я привык к легким и спокойным девушкам, не перегруженным моральными правилами.

Тише, – промолвил я ей и осторожно коснулся плеча.

Хочу домой! – закричала она.

Дома нет, – успокоил я ее, – Есть лишь миллион пристаней для одиноких кораблей среди бесконечного моря жизни.

Ее губы дрожали, а тонкая шейка тряслась так, что казалось, сейчас она не выдержит веса головы, и та поникнет на грудь обессиленная. Я хотел взять белил и охры и рисовать ее исключительно этими двумя цветами.

Вы негодяй, – закончила она по-литературному, – Я не желаю жить с вами. Вы ведете бесчестный образ жизни и говорите ужасные вещи.

Это звучало так, как если бы мы были с ней семейной парой, прожившей миллион лет вместе. И все это время она была убеждена в моей ангельской природе, и только теперь обнаружила мою истинную сущность. Я решил поддержать спектакль и зачем-то сказал:

А еще я лежу под поездом. Раз в месяц. Как-то раз устроил перформанс и играл на улице голым. Люди смеялись. Однажды проехал совсем без денег автостопом отсюда до Новгорода и обратно.

Мне показалось, что еще чуть-чуть и девчонка рухнет в обморок.

Десять раз напивался до потери сознания, один раз уснул в галерее стран Азии и Африки, дважды участвовал в демонстрациях за свободу искусства, трижды купался в фонтане, попутно заливая туда акварельную фиолетовую краску…

Вы гордитесь этим? – она прикусила губу.

Я задумался. По всему выходило, что горжусь. Отвечать что-то нужно было, я снова обвел глазами розовое пятно ее лица:

Солнце, я фанат искусства абсурда. Мне нечем гордиться, нечего чувствовать и нечего стыдиться. Ты тоже станешь однажды такой, слышишь?

Она молчала.

Я не хочу быть как вы, я не буду пить, не буду курить и предаваться всем вашим мерзостям, которые вы описываете, не буду! – наконец промолвило создание с лебединой шеей и горячим нравом.

Город, – я криво улыбнулся, – Университет. Да, даже один этот разговор со мной не смогут не заставить тебя взглянуть на собственную позицию иначе. На какую специальность ты поступаешь, милая праведница?

Востоковедение, – облизнула пересохшие губы она, – Древний Китай.

Я присвистнул. Это было неожиданно. Она вытащила из сумки свернутые рулоны бумаги, и я увидел аккуратно выписанные на белых холстах черные иероглифы-фигуры, смоченные в конце красной печатью. В каждой линии была скрыта такая жизнь, каковую мои холсты давно утратили. К некоторым прилагались пейзажи в виде деревьев, холмов, цветов и очень косо сделанного бамбука.

У тебя дрожала рука, когда ты выписывала бамбук, – сказал ей я, – Остальное недурно. Особенно, вот эта лилия.

Иероглифы важнее, – зло прицыкнула она, вздыхая.

Ее картины убеждали сильнее слов и упрямого вида. Впервые я задумался о чистом искусстве, эффект и содержание которого не усилены никакими веществами.

А как же вера в бога? – не понял я, – Как в тебе это сочетается?

Девушка улыбнулась. Впервые. И очень светло. Мне неожиданно пришла мысль, что распусти она волосы и снабди глаза желтыми тенями, она, пожалуй, напомнила бы мучивший меня портрет.

Бог во всем, – просто ответила она, – Китайцы понимали его одним образом, христиане другим, это не отменяет его однозначного присутствия в каждом мгновении и его заветам в нас.

И что он завещал? – хмыкнул я, утирая пот со лба, день выдался непростой.

Девица уже как ни в чем ни бывало, оставив страх и мрачность, разбирала содержимое холодильника.

Я чувствую, что нужно следовать следующим вещам: раз – не потворствовать дурным привычкам, два – не потворствовать дурным мыслям, три – не потворствовать дурному настроению.

И откуда ты знаешь, что бог велит делать так?

Просто знаю, – она улыбнулась еще шире, как если бы владела величайшей истиной, не доступной никому другому.

Я пожал плечами.

Для меня алкоголь – не дурная привычка, он мне помогает. Дурные мысли требуют от меня действий. А дурное настроение ведет за собой вдохновение.

Думайте, как знаете, – махнула рукой она, – Я очень боюсь, что нам с вами будет трудно ужиться и мне придется съехать, из-за чего маманя начнет очень переживать. Учтите сразу, я не хочу видеть вас здесь пьяным, я не желаю видеть вас здесь прелюбодействующим, я не переношу запаха сигарет. И мне не нравятся дурацкие шутки.

Мне начинало казаться, что в девушке живут две личности: одна высоконравственная, вторая живая и улыбчивая. Со второй иметь дело мне хотелось бы весьма и весьма, тогда как первая раздражала неимоверно.

Ты хочешь, чтобы я на весь год забыл об алкоголе? – уточнил я, – Я художник.

Я тоже, – она задрала кверху нос, – Я тоже рисую. Это не дает вам права…

Я оставил ее одну в квартире. Запер за собой дверь и отправился думать в соседнюю березовую рощу, меня успокаивали деревья и косые тропинки между холмами. Как раз за рощей располагались поезда. Я сам не заметил, как ноги вывели меня на железную дорогу. И я снова оказался лежащим на шпалах, в ожидании, пока мимо на полной скорости промчится поезд. И только когда жестяная крыша очутилась над моей головой, и на лицо снова капнул мазут, я почувствовал, как уходят тревоги и наступает спокойствие.

Поезд проехал. Я встал с рельс и побрел обратно. В дом, который уже не был таким привычным, таким обычным и таким моим, там ждала меня девушка-китаистка с тонкой шеей.

Вы меня испугали, – моргнула три раза она, – Вы не оставили никаких ключей. Просто заперли меня в квартире и ушли, это было бесчестно.

Ложись спать, – посоветовал ей я, – Мы вернемся к разговору о честности в другой раз, хорошо? Сегодня я устал. Я не очень в состоянии подолгу разговаривать с людьми, для меня это непривычно. Но я рад тому, что ты здесь живешь.

А я нет, – она отвернулась к стенке, – Вы по-прежнему негодяй, по моему мнению. Вы оставили меня совсем одну в незнакомой квартире. А если бы с вами что-то случилось?

Со мной действительно могло что-то случиться. Лежание под поездом – не самое безопасное занятие.

Не бойся, – кивнул я ей и попытался улыбнуться, – Не бойся, Солнце, я не самый хороший художник, но я попробую тебя не обидеть. И даже собираюсь выполнить твои требования. Давно думал завязывать.

Затем я отправился в буфет и стал искать коньяк.

Чтобы вам было проще, я вылила ваши запасы, – улыбнулась прекрасная леди.

Я стал шарить в карманах куртки в поисках сигарет. Девица злорадно засмеялась:

Их вы тоже там не найдете. У меня было много времени на то, чтобы очистить ваш дом от скверны.

В ужасе я кинулся в мастерскую. Но нет, все картины, изображавшие голых натурщиц, висели на месте. На них прекрасное создание покушаться не стало.

Глава 5

Нашел среди карандашей пачку. Сигарета не затушила тоску. Я выкурил еще одну. Снова не помогло. Идти ночью на шпалы было бы безответственно по отношению к новой соседке. В задумчивости я бродил по комнате, сам не заметил, как подошел к ее дивану. Решение возникло внезапно, я толкнул ее ногой и шепотом позвал: «Таисия!» Она проснулась и удивленно моргнула. Мне было боязно увидеть злость в ее зрачках. Но злости не было.

Что вам нужно? – недовольно и сонно спросила она, спеша зарыться обратно в одеяло.

Поговори со мной, если тебе не трудно, – попросил ее я, – Я давно ни с кем не разговаривал.

Это высказывание было чистейшей правдой, потому что, будучи по природе болтливым и имея много друзей, я на самом деле давно уже никому не высказывал то, что думаю. Помнится, вначале я счел это неделикатным, затем попытался высказаться, заметил, как люди делают круглые глаза и меняют темы обратно на общенезначащие. Постепенно забил и утратил интерес к шумным обсуждениям чего бы то ни было, и дальше преимущественно отшучивался или острил, когда пребывал в компаниях.

– О чем с вами поговорить? – не поняла она

– О чем угодно, – ответил я, – О расположении звезд в галактике Андромеда или о принятии Декларации независимости.

– Мне это никогда не было интересным, – пожала плечами она.

– А что тебе интересно? Прямо сейчас. В конкретную минуту, – спросил я.

– Почему вы меня разбудили. То есть, отчего такое внезапное желание поговорить в три часа ночи?

Я присел рядом с ней на корточки и задумчиво стал разглядывать контуры ее лица, едва заметные в темноте.

– У тебя бывало когда-нибудь такое тоскливое чувство на душе и как будто бы комок в горле? Как будто нет на свете ни одного человека, кто понял бы твою тонкую душу и все, что ты делаешь, прилагая свой минимум усилий, никому не нужно?

– Тогда я сажусь за стол и рисую, – ответила она, отворачиваясь от меня, – Много-много рисую или читаю. Если и это не помогает, беру учебник китайского и пытаюсь переводить Конфуция.

Я присвистнул.

– И много перевела?

Она посмотрела на меня недовольным и заспанным взглядом, затем полезла в рюкзак, достала толстую тетрадку и по-быстрому пролистала ее перед моим носом, демонстрируя. Тетрадь была исписана вся. Вперемешку. Половина на русском, половина на китайском. Мне оставалось только кивнуть.

Попробуйте тоже переводить, – посоветовала она.

Я не знаю китайского, – пожал я плечами, – И мне это не поможет.

А что вам помогает?

Лежать под поездом, или алкоголь, или сигареты. Но сегодня я перепробовал все, и мне по-прежнему грустно.

Я ожидал более сильной реакции.

– Не надо так, – пробормотала она вяло, проваливаясь окончательно в сон, – Не нужно. Если вам важен мой взгляд, пожалуйста, не делайте так больше.

– Но…

– Идите в мастерскую, напишите портреты или пейзажи, или абстракции…

Больше слов от нее я не добился. Я вернулся в мастерскую. Выбрал холст побольше и неожиданно последовал ее совету. Я нарисовал на холсте черной краской круг. Потом взял другой холст и от души заляпал его всеми возможными цветами. Старательно выписал нескольких человечков: они лежали на голубом диване и пили пиво. Потом я схватил третий холст и уже на нем нарисовал большой аквариум, в котором отражается детское лицо, заинтересованно разглядывающее рыб. За третьим холстом и заснул. Терапия, выписанная китаянкой, действительно помогала. Уже засыпая, я понял, что испытываю к ней благодарность. Это чувство меня всегда пугало, ибо толкало на весьма и весьма необдуманные поступки.

Глава 6

Отправился на выставку. Позвал Макаров, бывший одноклассник. Предложил китаянке пойти вместе. Она отказалась по предлогом того, что дескать ей надо готовиться к последнему вступительному испытанию, чтобы поступить в ту школу художеств, куда она намеревается. За обсуждением этого выяснилось, что взгляд мой притуплен и поступает она не в университет, но в какое-то заведение типа хорошей гимназии, а, следовательно, и лет ей не восемнадцать, как я сперва решил, но шестнадцать.

Рассказал об этом Макарову. Мы встретились с ним уже после выставки. Картины его, как всегда, не отличались изысканностью, но были чем-то вроде импрессионистичных набросков слепого Ван Гога. «Понимаешь», – объяснял я Макарову непонятно зачем, когда он подсел рядом, – «Я не уверен, но мне кажется, я почти готов в нее влюбиться. Она дала вчера действительно разумный совет, и я боюсь представить, что со мной случится, если я увижу ее сегодня с распущенными волосами». Макаров кивнул: «Три холста с хорошими картинами, говоришь?». Я кивнул. «Неужели, тебя смогла привлечь девчонка. Причем просто тем, что еще не оставила веру в те установки, которым ты сам когда-то был предан в юности?» Я кивнул повторно и посмотрел на лощеную морду Макарова. Глаза его были узкими и монгольскими, кожа напоминала парусину. А голос звучал как репродуктор, причем старый советский репродуктор. «А как там шпалы?» – Макаров вывел меня из размышлений, – «Знаешь, твои истории меня всегда вдохновляют. Ты видел набросок номер восемь? Он сзади». Я обернулся, и моему взору предстало дымчатое пятно, которое, если прищуриться, можно было бы действительно принять за поезд. Вдохновение Макарова меня всегда немного поражало своим умением сделать из сильного образа слабый.

Шпалы как всегда. Я пытался от этого излечиться, стоял в церкви, смотрел на потертые иконы и жалел себя.

Глаза Макарова стали круглыми.

Так ты и к вере придешь! А я лет десять как, брат, на литургии не был.

Сходи, рекомендую. Ощущения необычны и иконы красивые. На Варварке церкви особенно хороши.

Макаров важно кивнул, и я медленно представил, как следующей темой его работ неожиданно станут серебристые купола и серьезные размытые иконы. Я закрыл глаза и понял, что иконам импрессионизм Макарова не подойдет.

Попробуй себя в фовизме, – посоветовал я ему на прощание.

Из вежливости Макаров согласился и отправился в противоположный край маленького зала выяснять мнение о своих картинах у других.

На улице за мной погналась дворняга. Я отвязался от нее в магазине, где купил животному колбасы, которую оно удовлетворенно прожевало, а дальше мы с псом пошли разными дорогами. Меня в ту неделю тянуло на то, чтобы кормить бродячих зверей и людей, кидать мелочь музыкантам в переходах и собирать в кармане коллекцию из раздаваемых флаеров.

Китаянка готовила ужин.

Вы лапшу будете?

Буду, – кивнул я ей, – Как подготовка?

Она тяжело вздохнула. С ней я лишился некоего ощущения, мне давно уже сопутствующего. Это ощущение называлось «могу в любой момент выйти голым из душа и пройтись по комнате», «могу в любой момент лежать пьяным на диване и кидаться кисточками в вазу», «могу в любой момент лечь под поезд». Присутствие Таис мешало этим славным вещам и, неожиданно заглянув внутрь себя, я вдруг понял, что рад этому.

Я давно не готовила, – призналась она, когда мы вместе ели подгоревшую лапшу, – Я думала над вашими вчерашними словами весь день, если честно…

А что я говорил? – растерялся я, но быстро опомнился, – То есть, что именно тебя задело?

Вы сказали, что никто не понимает вашу душу, и поэтому вы лежите под поездом.

Но-но, – покачал я пальцем, – Не путай причину и следствие.

Вы лежите под поездом, поэтому никто вас не понимает?

Я пожал плечами. Вторая формулировка звучала куда лучше. Хотя и следовало бы внести уточнения. Тем не менее, разговор продолжить не удалось. Раздался звонок в дверь, и в дом влетел Емелин. С Емелиным я познакомился на ярмарке, когда каждый должен был представлять какой-то товар. Я пытался продать на той ярмарке свои картины и картины Макарова, которые Макаров мне доверил. Емелин не пытался продать ничего, равно как и купить. Зато был уверен, что ему необходимо, просто таки предельно важно познакомиться со всеми и узнать как можно больше о каждой картине. Зачем он это делал, я так тогда и не понял. В тот же день я попытался об этом узнать, когда Емелин, встретив меня и Макарова в кабаке, деловито подсел рядом. Но задать какой бы то ни было вопрос Емелину или получить ответ было так же затруднительно, как и получить с него одолженные по-приятельски деньги.

Я шел мимо и решил заглянуть! Какая милая, дама! Не угостите ли чаем?

Не дожидаясь ответа ни меня, ни Китаянки, Емелин вынул чай и заварил себе тут же пакетик, после чего по-хозяйски отсыпал себе полную миску вчерашних макарон, побрезговав сгоревшей лапшой. Китаянка молчала, но по ее вздернутому носику я догадывался, что с минуты на минуты грянет буря.

Между прочим, господа, сегодня чудесная погода. Грех в такую погоду сидеть дома, я был сегодня на прекрасной открытой выставке на Гоголевском бульваре. Вы, молодая леди, видимо, не из наших краев? Я вычисляю провинциалов по особому знаку – блестки. Впредь не надевайте таких блестящих кофточек, если желаете сойти за свою. Знаете, у вас чудесное светлое лицо. Я видел такое лицо на одной керамической вазе. Очень жалею, что ваш юный друг нас не представил раньше. Мне было бы приятно пройтись с вами по парку, например, и показать вам окрестности…

Вы это мне? – спросила Тася.

Емелин кивнул.

К сожалению, я боюсь, что мой молодой человек будет расстроен, узнав, что незнакомый дяденька показывает мне окрестности.

Лицо Емелина покраснело и скисло. Я почувствовал, как горлу снова подбирается комок. Емелин кивнул:

Да, леди, но если что обращайтесь. Я увидел ваш силуэт в окне и был просто таки очарован. Я зайду к вам как-нибудь с буклетами, изображающими лучшие виды нашего города. Не принимаю никаких возражений!

Я боялся продолжения монолога, но Емелин был слишком грустным, чтобы продолжать. Он молча доел макароны, допил чай. Пожал мне руку, поцеловал руку Таис и вышел.

Кто это был? – непонимающе посмотрела она на меня.

У тебя есть молодой человек? – угрюмо спросил я ее.

Нет, но таким лучше всегда говорить, что да. Так кто это?

Мне все больше и больше начинало нравиться ее поведение. Мне никогда не хватало сил не пускать Емелина или прямо отправлять его лесом. Но у китаянки была своя стратегия, позволяющая ненавязчиво отшивать.

– Это Емелин. Я встретил его на ярмарке, но к художникам он не относится, к зрителям тоже нет. Просто знакомится со всеми, чтобы потом ходить в гости, обедать, завтракать, ужинать, а взамен как бы рассказывать новости.

– Было бы неплохо, если бы его можно было бы отрегулировать. Например, расскажи-ка, Емелин, новости на эту тему.

– Нет. Это так не работает. Рассказывает он то, что ему хочется, и не фильтрует канал, – я вздохнул, – Вначале я пытался его понять, потом плюнул, забил и слушал все подряд от новостей про футбол до описания девиц, которые в его вкусе. Вот ты в его вкусе, поздравляю.

Тася вздохнула.

– А можно его не пускать?

Я кивнул.

Попробую. Обычно он ломится в дверь минут двадцать. Затем утихает.

Несколько минут мы ели молча.

Так вот, – попыталась продолжить Таис, – Вы ложитесь под поезд…

Я сделал осторожно глоток чая.

– Но… это же опасно и страшно…

– Я этим занимался уже раз сто, – махнул я рукой, – Если все делать правильно, то это абсолютно безопасно.

Но…

Я решил не играть с этим, пока ты живешь здесь, – осветил я ее радостным решением. Оно пришло мне в голову утром и сулило тяжелые борения с самим собой.

Таис вздрогнула, по ее лицу пробежало легкое, едва заметное беспокойство:

Но… почему вы начали это делать? Я не могу понять. Вы больны?

Врач сказал, что я здоров и адекватен. Но, по всей видимости, мне не хватает в жизни острых ощущений.

Какая-то травма?

Я махнул рукой:

Брось.

Страдания от одиночества?

Нет. Просто поезд – государство, я – свободное искусство. И это все не шиза, ибо переживания мои глубоки и возвышенны, понимаешь?

Она тяжело вздохнула и вдруг сказала то, что заставило меня потом долго в задумчивости бродить по роще.

Вы мне немного нравитесь, я не хочу, чтобы с вами что-нибудь произошло. Не делайте так, пожалуйста.

Сказав это, она вся вспыхнула и ушла, вернее убежала к себе в комнату. А я сидел и мне безумно хотелось ее обнять и сказать ей что-нибудь вроде: «Ты мне тоже». Но все это было бы каким-то детством, возвратом в детский сад, когда маленькие создания пишут друг другу каллиграфическим почерком открытки и добавляют в конце: «Давай дружить».

Глава 7

Биполярное растройство личности? Я решил выписать в блокнот самые интересные заболевания и скуки ради попробовать рисовать мир глазами тех, кто ими болеет. Предварительно найдя в интернете ссылки на работы реальных больных, конечно. Биполярное растройство личности – первое в списке.

Таис смотрит на меня круглыми глазами. Наконец, задумчиво изрекает:

– Я думала, под номером один будет шизофрения.

– Я хотел начать с паранойи, – признаюсь ей, – Но в конце все-таки остановился на биполярке.

– Это помогает улучшить свой стиль?

Это помогает сходить с ума с удовольствием, но об этом Таис знать не обязательно. Молча беру альбом и начинаю затачивать карандаши.

– Я тоже хочу попробовать! – неожиданно произносит она. И съеживается под моим удивленным взглядом.

– Хочешь попробовать вникнуть в экспериментальное искусство? Как же китайские миниатюры?

Тем не менее, начинаю искать для нее бумагу. Вдвоем этот опыт должен получиться другим. Но, пожалуй, так даже интересней.

– Я это вижу в виде множества масок валяющихся на полу, – объясняю я Таис, – Одни грустные, другие веселые, третьи спокойны и так далее. Человек без лица наклоняется к ним и никак не может выбрать, какая из них лучше подходит для того, чтобы прирасти и стать его частью.

Пока я все это описываю, она молча равняет лист бумаги на ровные клеточки, делая бумагу похожей на клетчатый тетрадный лист. Я все жду, когда на фоне этих ровных клеток появятся люди или какие бы то ни было другие существа. Но на фоне прямой клетки появляется косая линейка, выписанная уже другим цветом, а дальше всего две цифры. Одна красным – 5, вписанная в ровный квадрат, вторая тоже красным – 2, кривая, вдоль косой линии.

– Что это?

– Я представила учительницу, больную биполяркой. Она одновременно хочет поставить ученику сразу две полностью противоположные оценки.

– Я даже знаю таких, – киваю я ей, – По физике мне ставили 5 за решения и 2 за грязь в тетради. Я сопровождал решения карикатурами.

Таис вздыхает. Она явно думала о другом. Беру из ее рук рисунок.

– На самом деле мне нравится, – объясняю я ей. Откладываю в сторону.

– Не делайте этого! Прекратите!

Оставив ее лист в стороне, я рву на тысячи кусков свои зарисовки, на которых миллионы масок скалятся в одинаково зловещем оскале.

Глава 8

Вышел из трамвая в незнакомой части города. Сел с ноутбуком в кафе и сделал всю работу там. Заказал лимонад. Уже уходя, понял, что просидел все это время в чебуречной. Встретил девушку возле метро, безумно похожую на Тасю. Долго разглядывал лицо, решил, что все-таки не она. Сидел у фонтана и рассуждал, что все эти возможные чувства к девочке я сочиняю себе сам, скорее всего от скуки и не способности занять свое свободное время так, чтобы и голова тоже была бы чем-нибудь занята. Смотрел на свое собственное отражение. Коричневый голубь чистил крылышки где-то около моей подмышки. Тряхнул рукой и отправил птицу в полет. Подумал, что становлюсь излишне сентиментальным.

Настоящую Тасю я встретил собственно в роще. Она сидела на пеньке и выводила тушью по бумаге деревья, что не могло не выглядеть экстравагантно. Я сел рядом на траву. Она мгновенно внесла поправку и начертила фигуру человека рядом с березой.

Я рад, что ты умеешь быстро рисовать, – сообщил я Тасе. Она не ответила, изображая, что всецело погружена в процесс.

Я решил переводить не Конфуция, но Гессе, – сообщил я ей, – Потому что немецкий я хоть как-то помню со школы. А китайского не знаю вообще.

Таисия молчала, и это меня смутило.

Ты злишься на меня за что-то? – попытался уточнить я.

У вас был пепел в пепельнице, и на вашем шарфе свежие пятна вина, – поджала она тонкие губы.

Послушай, – мне ничего не оставалось, кроме как тяжело вздохнуть, – Я обещал, что брошу, но не обещал, что брошу сразу.

Она казалась в тот день подавленной и ссутулилась так, что выглядела маленькой.

Мне сказали, что я гарантированно поступаю. Но ни специальности «каллиграфия», ни специальности «востоковедение» у них нет. В принципе нет! Меня берут на искусствоведа.

С этими словами Таис снова отвернулась. Я не знал, что ей сказать и как утешить.

А если пойти в обычную школу? А уже оттуда на востоковеда?

Мне важно отучиться именно в этой. Это не просто школа, но целая субкультура, особый подход, учителя. Такого нет нигде больше.

Тогда в чем дело? Искусствовед – не так уж и плохо, смело заверяю тебя, как дизайнер веб-сайтов с двумя высшими, мучающий акрил и акварель на досуге.

Вы не понимаете, – она закрыла лицо руками, и мне ничего не оставалось кроме как обнадеживающе хлопнуть ее по плечу, – Я же забуду китайский и разучусь писать иероглифы. Буду днями и ночами работать над проектами. Зато это возможность учиться вместе с… видели бы вы тех людей, которые сидели со мной на собеседовании. Они особенные. Немного похожи на вас, даже лучше.

Слышать это было уже неприятно. Я, конечно, не отличался особенной горделивостью и высоким мнением о себе самом, но с ее стороны полагать, что школьники хипстеры разбираются в искусстве лучше спивающегося художника-любителя, способного, в отличие от малолетних ваятелей, продать свои работы по стоимости от ста баксов и выше было как минимум опрометчиво.

Послушай, – я чувствовал, как всякий такт оставляет меня, и голос звучит чеканно железно, – Я знаю не очень много художников. Например, Макарова. Есть еще у меня знакомая девушка-дизайнер…

Перед глазами тут же встало лицо той прекрасноволосой, с которой вместе мы обмывали студию, и мне пришлось потрясти головой, чтобы мираж исчез, и я смог продолжить.

В facebook на тему всяких художеств я болтаю с очень многими, в скайпе тоже недавно созванивались. Хотя так, чтобы лично, я давно ни с кем не пересекался. Я к чему. Если ты хочешь познакомиться с реальными экземплярами, так сказать с настоящими мастерами, а не со школотой, я могу без всяких проблем тебе это устроить.

Можно как-нибудь, – безрадостно ответила она.

И я понял, что осталось что-то еще, о чем она не сказала.

Я звонила маме, – сообщила Таис, – Она сказала, чтобы я и не вздумала сомневаться и шла бы на искусствоведа.

Мне ничего не оставалось кроме как всплеснуть руками.

Она сказала, что лучше поступить сюда, чем прозябать в нашем городке, а так у меня точно будет хорошее будущее.

Значит, созерцание меня, ее так и не убедило в том, что высшее образование не всегда гарантирует тебе выход в дивный новый мир.

Но ведь ты хочешь стать востоковедом… – только и оставалось, что вздыхать мне, – А впрочем, может быть мама и права. Только, погоди, не хочешь ли ты тем самым сказать, что еще год собираешься жить у меня?

Два года, – робко уточнила Таис.

Мне оставалось только сплюнуть.

Не жди от меня монашеского поведения. Черти что. Я тебе не отец и даже не дальний родственник. Ты даже не можешь стать моей девушкой, потому что не проходишь возрастной ценз… и при этом ты выливаешь мой алкоголь, выкидываешь сигареты и сжигаешь сковородки.

Вся самоуверенность Таис была перечеркнута. Самообладание отказало ей, и она разрыдалась у меня на плече. Наверное, моим яростным монологом не должен был закончиться ее вечер после всех и без того жутких потрясений.

Слушай. Я не лучший сосед, – попытался объяснить я ей, – Я лежу под поездом, облитый краской, примерно раз в месяц, иногда чаще, раз в три недели ухожу в страшный запой. Твои родители определенно с дуба рухнули, когда отправили тебя ко мне.

Я сама захотела в город, – развела руки Таис, – Даже если бы не вы, я бы все равно здесь училась. Только три часа бы ездила на электричке в нужную школу.

В упрямстве ей было не занимать. И я вдруг понял, что это редкий момент, когда существо противоположного пола вызывает у меня сильное и неподдельное восхищение.

Глава 9

В советских фильмах есть один забавный момент – школьники обязательно дерутся за право понести рюкзак девушки. Я думаю об этом, когда Таис бродит вдоль рядов магазина, раз за разом повторяя: «это все не то».

– Рюкзак своей мечты ты все равно здесь не найдешь. Бери то, что есть, – советую ей я.

Я уже купил все мне необходимое, и даже успел перелить это во фляжку, а Таис по-прежнему стоит перед одним прилавком и повторяет: «красный, синий или желтый? А может бардовый?»

– Смотри, чтобы он был удобным и практичным. Легкими, удобным в обращении.

Я безумно давно не был в магазинах с кем-то и совсем забыл о том, что это такое гулять вдоль прилавков с девушкой. Если бы я вовремя вспомнил, то прямо сейчас находился бы уже в мастерской или на шпалах. Она открывает абсолютно все рюкзаки. Расстегивает и застегивает молнии.

– Бери этот, – не выдерживаю я и кидаю ей темно-вишневый с нежными светло-желтыми вставками, – Он и по цвету хорош, и влезет в него все, что тебе надо.

– Вы думаете?

– Уверен, – с этими словами волоку ее к кассе, пока сомнения снова не успели настигнуть Таис. Вынимаю карточку, пробиваю рюкзак, веду ее домой.

– Вы всегда за меня платите… – задумчиво начинает она на улице.

– Я заплатил за время ожидания, – перебиваю ее, – Мне не хотелось там долго находиться. Я быстро устаю от магазинов.

– Но ведь рюкзак дорого стоил.

– Всего три часа кропотливой работы над чужим сайтом.

– Время – это неплатежная единица!

– Вполне платежная. Перед тобой яркий пример того, как три моих часа магическим образом способны превратиться в кусок ткани с ярким принтом.

Таис задумчиво смотрит на рюкзак и, наконец, протягивает его мне:

– Я не могу принять ваше время.

– Брось, ты слишком мала, чтобы платить своим. Или думаешь, что расплачиваться всюду временем своей матери будет честней?

Рюкзак устается у нее в руках, но дальше до дома мы идем, погрузившись в молчание. Желание обнять растроенную Таис равно ста процентам.

Глава 10

«Я думал – опять ничего,

Но что-то же происходило,

Оно трепеталось и жило,

И я постигал его».

Я перечитал строчки. Временами моя внутренняя жизнь удивляла меня безмерно тем, что выбрасывала наружу. Таис сказала про черный круг, ныне висящий на стене, – что я вывел в порыве отчаянья знак Дзена. Наверное, это стихотворение тоже принадлежало к какой-нибудь культурной традиции, о которой я по недоразумению ничего не знал.

С китаянкой я чувствовал себя кем-то средним между бывшим парнем и отцом. Она не видела в этом ничего предосудительного. Но я сам не заметил, как дошел до того, что мысли о ней постепенно начали занимать весь мой досуг. Когда я был рядом, я фиксировал каждое движение и каждый взгляд. Когда я был далеко, стоило мне закрыть глаза, как передо мной всплывал ее вид. Я повторял про себя каждую примеченную мной деталь и иногда вел мысленно с ней монолог. Для проверки, насколько точно работает мое воображение, я иногда задавал ей вопрос, который мы как бы в моей голове обсудили, и меня и радовало, и пугало одновременно, если ее ответ совпадал с сочиненным мной.

«Заканчивай. Так нельзя», – говорил я, глядя утром в зеркало, и давал себе в следующую же минуту слово, что хватит с меня внутренних диалогов. И, тем не менее, стоило ей уйти, как я не выдерживал.

Качество моей верстки веб-сайтов ухудшилось.

Я постоянно думаю, – пожаловался я ей однажды ночью, в очередной раз разбудив в час.

Думать – полезно, – заметила Таис.

Как ты борешься с навязчивыми мыслями? – спросил я ее.

Мне было боязно услышать совет – рисовать. Но Таис задумчиво запрокинула голову и внимательно начала разглядывать лампочку:

Иногда я их осуществляю.

А если это что-то невозможное?

Например?

Например, я хочу вырастить дерево, которое бы плодоносило картинами или завести в мастерской слона.

О невозможном нет смысла думать, – хмыкнула Таис рассудительно, – Оно ведь на то и невозможное.

А если оно не до конца невозможно? А как бы и возможно, но зависит не от меня?

Глава 11

Когда-то я обводил этот день в календаре красным кружком и ставил рядом восклицательный знак. 31 августа. Потому что на самом деле вовсе не 1 сентября, а именно 31 августа все всегда на самом деле начиналось. Очень ценю день предвкушения. Я называл это «Один день до начала ежегодной кадастрофы». Самое пошлое, что приходит мне в голову, – найти гитару и разучивать на ней именно сегодня, именно сейчас, песню Цоя «Восьмиклассница», но это было бы слишком подло и, наверное, даже несмешно.

– Вы смотрите на это все слишком критично.

– Извини. О моей собственной школе, у меня не очень много положительных воспоминаний. А те, что есть, в основном крутятся вокруг прогулов уроков.

– У меня о моей… первой школе тоже. Но завтра все будет по-другому! Вот увидите!

– Увижу? Я не собираюсь никуда идти. Кстати, сейчас все еще полагается покупать букет классной руководительнице? Или этот обычай уже отошел в небытие, где ему самое место?

Таис ойкает и срывается с места в ближайший цветочный магазин. Я пью до дна за то, что когда-нибудь школы вытеснит что-то другое, представляя детей, которые в семь лет сразу идут в институт. Потом пью за апокалипсис, потом за то, чтобы когда-нибудь картина Таис, посвященная биполярному растройству, висела в Лондонской национальной галлерее.

Запах хризантем настигает меня, когда я ползу к телефону, чтобы позвонить на любой рандомный номер. Коньяк оказался слишком крепким. Взгляд останавливается на календаре. С того момента как закончилась школа я перестал обводить 31 красным кругом, но число не перестало быть значимым. Обычно именно 30-31 я впадаю в запой.

– Вы спите?

Я поднимаюсь. Голова похожа на ком, забитый ватой. Вернее нет, ощущения такие, будто голова осталась лежать на диване, а я встал, держа на плечах вместо нее подушку.

– Вы пили?

– Что ты, солнце. Вовсе нет. Просто отрубился на радостях от того, что завтра у тебя такой особенный день.

Глава 12

Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы Таис увидела мой запой, поэтому, загодя почувствовав все признаки приближения его, я стал обзванивать всех. Позвонил даже Емелину, но хитрый нахлебник вежливо отказался от гостей, объясняя, что к нему уже приехала погостить любимая троюродная тетя и заняла единственный диван. Макаров собирался уезжать в Бельгию, и его квартира должна была пустовать, но по закону подлости за несколько минут до моего звонка горестный голос секретарши сообщил ему, что выставка переносится на несколько месяцев из-за вынужденно возникших проблем.

Оставались университетские друзья, различные знакомые по впискам и ночным посиделкам в барах. Перебирая список контактов, я обнаружил множество женских имен, но ни одной позвонить так и не решился. А между тем почти физически чувствовал, как глаза стелет пелена, и мозг проваливается в черную страшную бездну, выхода из которой нет, пока не сделаешь несколько глотков джина. Причем никакой слабый алкоголь не подойдет. Я с раздумьем присматривался к собственной комнате, думая, смогу ли я запереться в ней так, чтобы не потревожить Таис. Но в итоге печально пришел к выводу, что минимум ванная за все это время мне очень и очень понадобится.

Наконец, так и не найдя нужного жилья и кляня себя, я подошел к ней. Она выполняла свой первый проект, размазывая глину по картону. Проект мне не нравился.

Делаю волны, – вздохнула она, – Не люблю творить в незнакомой технике.

Похоже больше на заросли травы, – согласился я и, осторожно дотронувшись до глины, провел пальцами длинную полосу. Таис ойкнула:

Да, примерно так я видела берег.

У тебя слишком судорожные движения, – пояснил я, – Даже шторм на море можно делать спокойно.

Она задумчиво на меня посмотрела:

Этому учит каллиграфия. Я всегда рисовала расслаблено, но здесь у меня дедлайн, боюсь не успеть и получается плохо.

Относительно «не успеть», – кивнул я, – Завтра я ухожу на неделю.

Куда? – удивилась Таис, – У меня только началась учеба. Мама сказала, что вы художник, и поможете мне справиться со всеми заданиями так, чтобы я стала лучшей в группе.

Мне оставалось только присвистнуть, ее мама была слишком высокого обо мне мнения.

Я ухожу эммм… в запой, – неловко пояснил я.

Таис охнула и хлопнула испуганно глазами:

Вы же пообещали!

Я развел руками:

Ничего не могу с собой поделать. Это выше меня. Иначе я буду страдать.

Таис фыркнула, отвернулась и с утроенным усилием принялась превращать глину в траву.

Таис?

Она молчала и, можно было предположить, плакала. Мне оставалось только вздохнуть:

Таис, я живу так уже пять лет. И твое появление не может сразу изменить расписание моих запоев…

Вы можете очень много рисовать вместо этого, – неловко предложила она, – Или спорт, говорят, помогает.

Не передать того стона, который родился внутри меня. Я сам не ожидал, что смогу взять настолько тоскливые интонации, что Таис внезапно обняла меня и несколько раз погладила по голове. Но мне не нужна была ее жалость. Я оттолкнул ее и сел, заломив руки за голову. Воображению моему представлялся растерянный вид Таис, бегающей и судорожно убирающей пустые разбитые бутылки, тихо плачущей по ночам, но как ни в чем ни бывало говорящей на следующее утро маме: «все в порядке». Номер в гостинице стоил тысячу рублей. При учете нынешних цен на водку… не годилось. Я судорожно вспоминал всех знакомых, у которых время запоя могло бы совпасть с моим. В раздумье перебирал в голове даты ночных концертов.

Неужели это настолько жизненно необходимо вам? – удивленно спросила Таис, присев рядом.

Да, – кивнул я, – Что-то вроде горючего для машины. Она же без бензина не поедет, согласись.

Вы не машина, – в голосе чувствовался праведный гнев, она всплеснула руками, и композиция с глиной упала и размазалась по полу. Я помог поднять табличку и торжественно заметил:

Знаешь, а теперь твой проект выглядит даже лучше, просто теперь это не море, а морское дно.

Таис кисло улыбнулась и ушла на кухню.

Не мне останавливать вас от саморазрушения, – заметила она, вернувшись, – Хотите – пейте.

Ты не можешь пожить у родителей пару дней? – уточнил я.

Нет, – уверенно заметила Таис, – Я буду целый день проводить в школе, вечером работать над проектами. Как всегда. Только еще мне придется заставить себя не обращать внимание на ваше свинство.

Я кивнул и ушел в магазин за ромом.

Внезапно пришедшее решение радовало сердце. Сентябрь солнечный и теплый, буду пить во дворе, а когда начнется стадия буйства – уйду в «Мельник».

«Мельник» был маленьким пабом, смешавшим в себе все традиции, на стенах висели портреты с итальянскими мафиози, в углу размещался настольный футбол, а на столах красовались ирландские флаги. Я еще не был там ни разу, но много слышал о нем от Макарова, и мне не терпелось там побывать и отметиться.

Глава 13

Проснулся дома. Голова трещала по швам. Память не работала и выдавала какие-то мутные не самые приятные фрагменты. Из зеркала на меня смотрело небритое лицо. Сверху лилась холодная ледяная вода. Я лежал в ванной в мокрой одежде. Хотелось материться. Выполз из комнаты и стал проверять, есть ли дома кто-нибудь. Не оказалось никого. Битого стекла и пролитой краски везде, где я прошелся, обнаружено не было. И я заорал в пустоту облегченный:

Как же все задолбало! Сволочи! Гады! Люди – скоты! Говорящие головы, бездарные ничтожества, погруженные в себя, неспособные дауны. Недоученные мокрицы, пустые стаканы, варвары, уроды, гниды, обрубки, пластмассовые роботы, заржавелые и черствые. Катитесь лесом с этой планеты. Какого черта вы все такие? Меня бесят ваши лица и собственное унылое существование! Бесит!

А потом я увидел голубя. Не понятно, каким образом он умудрился попасть в комнату. Сидел на моих старых джинсах и выклевывал семечки, остававшиеся в кармане.

Ты тоже сука! – сообщил я голубю, – Жалкий дармоед! Комок перьев!

Голубь не обратил на мою тираду ни малейшего внимания. Я достал из холодильника кусок хлеба и разделил его напополам с птицей.

Глава 14

Ломал карандаши, пытаясь склеить из них лицо сфинкса. Потом карандаши закончились, я начал ломать фрукты, пытаясь склеить лицо уже из яблок и слив. В процессе решил, что голоден, накинулся на макароны. Приготовить их я даже не пытался. Ел хрустящие палочки и думал, что на вкус – как солома. Выстроил домик из сломанных карандашей. Начал искать спички, чтобы его поджечь, но, слава богу, так и не нашел.

Очнувшись, смотрел на расплывшееся квадратное лицо Таис.

– Скорую вызвать? – бормотала она.

– Ты хочешь, чтобы прямо сейчас сюда приехал скорый поезд? – не понимал я, – Боюсь, он не сделает специально для нас зигзага на своем пути.

И я уже почти вижу, как надо мной поезд с живыми глазами летит на крыльях, а Таис в костюме проводницы машет мне рукой, подавая горячий чай.

– Скорую помощь! – прерывает она мои фантазии.

– Скорая помощь в скором поезде? Нет, это перебор. Вызывай просто скорый поезд.

Она касается моих волос. Только когда она это делает, я осознаю внезапно, насколько же сильно я успел вспотеть… или промокнуть? Пока лежал на полу, облитый водкой снаружи, а также изнутри.

– У вас сейчас такой страшный взгляд. Такой безумный. Как будто вы вообще не понимаете, где вы и кто вы.

– А где я? Кто я?

– Вы Леонтий, художник. Лежите в своей мастерской. Боже! Что вы сделали с фруктами?

– Это скульптура.

– А карандаши-то зачем… Леонтий, не спите так! Вставайте.

– Вста… вать… какое длинное слово. А вы кто?

– Таисия.

– Рад знакомству. Мне кажется, вам не идет ваше имя. Вы хотели бы зваться Палитрой? Или Кисточкой?

– Нет. Ни за что!

– Жаль. Почему вы так вечно суровы? Полежите со мной рядом… Таис! Таис! Не плачте.

Глава 15

Проснулся в лесу. Возле какой-то палатки. Рядом люди жгли костер, и тепло успокаивало. Пахло глинтвейном.

Что здесь проходит? – уточнил я. Они протянули мне бутыль вина. У кого-то была гитара. Сбоку от себя я обнаружил тоненькую миниатюрную девушку. Она была полураздета и крепко обнимала меня за пояс. Голова кружилась и трещала по швам. Под гитару танцевали джигу.

Изгиб гитары нежной…

А у меня есть друг, творящий шедевры, нет, чего ты смеешься?

Три грации, блин!

Знаешь фильм про Yellow Submarine? Там также «клуб одиноких сердец»…

Голова кружилась, и совершенно не хотелось вдаваться, где я нахожусь. Девушки рядом пытались прыгать через костер, что-то говоря про Ивана Купала, парни остановили их и уговорили пойти купаться в реке.

Так, где я нахожусь? – спросил я у той, что меня обнимала.

Фестиваль, – пробормотала она и потянулась за банкой пива

Глава 16

Проснулся в торговом центре. Я спал, держась за ручку дверей в Макдак, от которой меня старательно пытался отодрать уборщик. Поскользнулся. Упал. Встал. Отошел в сторону Инстинктивно засунул руку в карман. Нашел там только несколько окурков от сигарет и погрызенное яблоко. Все ботинки были в земле. Рубашка на мне была не моя. Больше на три размера. Штаны разглядывал долго, но мои это или нет, так и не понял.

Ты заходи или уходи, – сказал уборщик.

Я зашел и воспользовался туалетом Макдака. Глядя на свое опухшее лицо в зеркало, старательно пытался вспомнить, что со мной все эти дни происходило. Рядом появился высокий мужчина с седыми усами.

Молодой человек, а обо мне точно напишите?

Возможно, напишу, – радостно сообщил я, мучительно пытаясь сообразить, где и как я с ним пересекался, и что ему именно я наплел, – Расскажите еще раз историю нашего знакомства и дальнейших событий. Я хочу, чтобы в книге был отрывок как бы из ваших уст.

Погоди, – мужчина нахмурился, – Ты же пишешь фантастический роман вроде. Про ковбоев и пришельцев. Чего мне тебе про Саратов-то рассказывать?

Ааа… – я не понимал логики, но до меня медленно доходило, что еще вчера я был в Саратове, – С утра неважно соображаю, напомните, каким я вас обещал изобразить?

Что я вместе с ковбоями де, сражаюсь за справедливое государство, на которое не будет. Это. Покушаться всякая инопланетная зараза… ты так мудрено еще загнул про то, что кони – тот же транспорт. И я на своей фуре получается тоже вроде как ковбой…

Я кивнул.

Все будет. Именно так и напишу.

И поспешил скрыться из Макдональдса, пока дальнобойщик не начал задавать дальнейшие вопросы. Мне становилось ясно, что люди в лесу не только пили, но и курили вместе со мной.

Глава 17

Таис сидела за столом, обхватив голову руками. Лицо ее было предельно печальным, вокруг валялись разбросанные куски ватмана, на одном из которых синей краской было начертано: «Я ничего не могу». Я взял другой и начертал ответ зеленой: «Ты можешь все». Таис заметила меня, слегка привстала, и желтой краской написала у меня на руке: «пьяница». А потом я услышал. Что все это время должен был быть с ней рядом. Что все это время она билась над проектом, который оказался бесполезен, и что теперь она не знает, как ей быть, но чувствует, что жизнь ее течет не тем путем, каким должна течь. И виноват в этом я, потому что меня неделю не было рядом, когда ей так была нужна моя помощь и поддержка. Но единственным человеком, которому она могла позвонить была мама, а маме она не звонила, потому что из-за мамы она теперь здесь в моем жутком бараке, вызывающем у нее отвращение тем, что в нем, в нем нет… на этом месте она упала и разрыдалась. Я зафиксировал взглядом теплое солнечное утро, как колышутся занавески, и как лежит на столе чашка с пролитым соком, а в мойке гора посуды. На полу валялись кисточки. Я нагнулся, чтобы подобрать одну из них.

Таис вскочила и судорожно закричала: «Я уеду домой на выходные. И буду там. И мне станет лучше». Обнял ее и не отпускал, хотя она вырывалась и истошно билась. В детстве у меня был маленький белый мыш по имени Тимошка. Я прятал клетку с ним под кроватью. Когда мама нашла Тимошку, она заставила меня сдать его в зооуголок. Стоило мне взять Тимошку в кулак, он бился и визжал также, как билась теперь Таис. Я не мог вникнуть совершенно ни во что из того, о чем она говорила. И самое печальное, не хотел вникать. Мозг был просветлен хмелем.

Оставьте меня, – сказала она.

Ни за что, – ответил я.

Вы меня бросили, – упрекнула Таис.

Я предупредил, – заметил я, – И мне не хотелось тебя пугать своим видом.

Вы напугали меня, когда я пришла домой и увидела голубя с прикрепленной к лапе запиской: «Теперь он будет жить здесь вместо меня».

Я немного ненормальный, – пришлось согласиться мне, – Мне вырубает память, когда я много пью. Я творю безумства и не помню, что со мной происходит.

Кошмарно, – зарыдала снова Таис.

Я привык, – только и оставалось мне ответить, – Пойми, не умею иначе.

Глава 18

Таис не разговаривала со мной в течение недели, и уже к четвергу я в ужасе обнаружил, что не могу нарисовать ничего. Сайт строгал механически, не задумываясь, мысленно жалея заказчика. Когда добирался до холстов, лил, не скупясь, на них в ярости водопады проклятого виски, добавляя в него взрывы фиолетового и зеленого. Получались настолько кислотные абстракции, что смотреть на них, не передернувшись, было невозможно. Далее я складывал эти листы в аккуратную стопочку и сжигал во дворе. Во время одного из таких сжиганий пришло в голову, что мне не хватает камина. Огромного и черного камина. В тот же день думал заказать, но оказалось, для них нужна вытяжка, иначе получилась бы баня по-черному.

Я пытался думать о вещах, чтобы не думать о Таис. Изгиб дерева на лужайке. Зеленые комья травы. Острая вывеска: «Купи одну пару ботинок – получи вторую в подарок». Человек в костюме гамбургера. Девушка в костюме тигренка. Перила железнодорожной станции. Уходящие в перспективу рельсы. Жестяное покрытие поезда. Мазут.

«Не хватает всегда чего-то», – углубился в рассуждения. Вай-фай ловил даже в лесу, где я сидел на дереве после лежания под поездом и отбивал клавишами письмо заказчику с просьбой продлить дедлайн. В этот раз лежание под поездом далось легко и просто, как само собой разумеющееся. Я даже не красил лицо черной краской, не пил и имел при себе ноутбук. Более того, я не собирался в тот день оказываться под поездом. Оно вышло случайно. Не было продуманным. И это начинало пугать настолько, что требовалось хорошенько многое осмыслить, удалившись в лес, – «Итак, даже будь у меня Таис, что невозможно, мне не хватало бы времени с ней, или глубины разговоров, или ответных реакций, или совместных походов».

Я снова задумался. Была ли права Таис, когда говорила, что я де страдаю от одиночества? Скорей от одиночества страдает она. Я-то привык. Решение возникло внезапно и снова, как и когда-то решение полежать под поездом, это показалось чем-то само собой разумеющимся. Я слез с дерева, поцарапав коленку, и отправился к той школе, где училась Таис. С ощущением, что это позволит мне понять ее лучше. На самом деле, где-то на подкорке сознания сквозило: поход в школу будет чем-то похожим на разговор с ней поздней ночью. Чем-то приятным, открывающим ту ее сторону, которая, как правило, мне недоступна.

Охранник не хотел меня пускать. Требовал пропуск и презрительно разглядывал порванные края моих штанов и заляпанный краской свитер. Пришлось подойти к стенду объявлений. В школе в тот день проводилась Открытая защита проекта «Иллюзорность» и Репетиция детского кукольного спектакля Колоброд.

Я на открытую защиту проектов, – сообщил я охраннику, – Приглашенный художник. Специалист по абстракционизму.

И чтобы сомнений никаких у него точно не осталось, добавил, следуя за вдохновением:

Преподаю дизайн в РГГУ. И имею членство в Союзе Художников.

Охранник еще раз обвел взглядом оборванные края моих джинсов и нехотя выдавил из себя:

Проходи, умник, брешешь, наверное. Смотри, давай, быстро работы и уходи, здесь тебе не музей.

Я проскользнул на второй этаж и помчался в указанный в объявлении кабинет. Кабинет был вытянутым, длинным, по краям стояли мольберты, народа в зале было много, но все школьники. На меня мгновенно нацелились любопытные взгляды, но я поспешил затеряться в толпе и занять место сзади.

На сцене появилась Таис. Меня не заметила, вид имела сосредоточенный. Она стояла с пустой рамой, крепко держа ее в руках. Вид ее был растерянным и печальным. Рядом с ней появилась девушка с коротким ершиком волос, серьгой в ухе, татуировкой на шее и голубыми глазами. Пока Таис держала раму, девушка объясняла:

Иллюзорность. Не начинаем ли мы полагать произведением все, что есть в раме? Но если в раме ничего нет? Не заставляет ли это воспринимать как произведение то, что стоит за рамой? Питер Брук писал о пустом пространстве. Ларс фон Триер снимал один из своих фильмов в отсутствии интерьера. Мы знали, что идея не нова, но, тем не менее, решили продемонстрировать ее вам…

Таис подняла раму на уровень своего лица.

Портретная живопись, – сообщила девушка с ершиком.

Таис поставила раму перед распахнутым окном.

Пейзаж! – энтузиастично воскликнула девушка с ершиком.

Таис подошла с рамой к столу, на котором лежали макеты мандарина и винограда.

Натюрморт, – по интонации девушки с ершиком становилось понятно, что на этом демонстрация закончена.

В зале оживленно зааплодировали. Люди, сидевшие по краям, начали предпринимать первые попытки удалиться.

Здорово? Правда? – вдруг взяла слово Таис, – Но никто не учитывает, какого при этом тому, кто оказывается в раме. Мы постоянно думаем, что хотел сказать художник, но лишаем слова само художественное произведение, которое может быть, хотело бы сказать что-то свое. И этим проектом «Иллюзорность» мы сейчас не просто показываем, что произведение – все, что в раме, но и что произведение так же много значит, так же живо и самостоятельно, как и любой из нас.

Повисла пауза. Я захлопал. Вслед за моими хлопками последовали снова овации зала. Из

за спины Таис вынырнул человек, напоминающий профессора:

Вопросы, господа. Есть ли у вас вопросы?

Я поднял руку и спросил:

А в случае с черным квадратом говорит пустота и ничто получается? И да… Надо ли признавать присутствие жизни и в раме. Она тоже в таком случае имеет право на размышления?

Таис кивнула, ответив так на оба вопроса. Я вгляделся. Рисунок на раме казался необычайно знакомым, я задумчиво разглядывал его и вдруг понял, что рама была взята из моей мастерской.

Глава 19

Начался перерыв и все кроме нескольких человек, включавших в себя Таис, пошли во внутренний двор. Она продолжала со мной не разговаривать, поэтому я отправился вслед за всеми. Как оказалось, школьники тайно курили, добытые с тяжелым трудом сигареты, которые, как величайшие сокровища, переходили с восторгом из рук в руки. Они меняли Camel на Malboro и Captain Black на самокрутки. Я осторожно достал пачку Kent и предложил сигарету девушке с ершиком, защищавшую проект вместе с Таис. Та не отказалась.

Что значит татуировка? – спросил ее я.

Опасность, риск, уверенность, – ответила девушка с ершиком, – На языке австралийских пигмеев. А как вас зовут?

Казимир Малевич, – представился я, – А ты?

Девушка никак не могла отсмеяться. Когда она улыбалась, ее острый носик смешно подергивался, а в глазах появлялся искристый блеск.

– Фрида Кало, – серьезно пожала мне руку она.

Знакомство оказалось предельно приятным. Заставившим печально задуматься, почему на мою голову свалилась именно принципиальная Таис, но не Фрида. Мы сидели в кафе, и она тянула через трубочку сок с джином, кидая на меня попутно невозмутимо восхищенные взгляды.

Значит так и сказала, что де не пейте, не курите и не приводите девушек? – хохотала Фрида.

Ага, – вздохнул я, – Поэтому не могу позвать тебя в гости. Пообещал не приводить.

Странная она, – решительно рассудила Фрида, – Зажатая, что ли.

Принципиальная, – подчеркнул я.

А вы не принципиальный?

Не, – я махнул рукой, – Спаиваю же здесь школьниц.

Я выпускница, – быстро вставила девушка, – На первом курсе учусь.

Конечно, конечно.

Чтобы меня успокоить, на следующее утро девушка показала вполне реальный студенческий.

Я курирую проекты, – пояснила она, – Помогаю продумать концепт, кто-то вроде научного руководителя. Объяснять и рассказывать должны школьники, но Таис растерялась и только к концу смогла представить. Помнишь, она вначале вышла на сцену? И минут десять молчала?

Я подумал, это такая пауза. Художественная.

Паузы быть не должно.

У нее что же, неуд будет?

Нет, почему, какая-то речь у девочки получилась. Тройка, скорее всего. Просто это уже не в первый раз. Понимаешь? Ее так выгонят. Выходит и ни слова не говорит. Молчит или плачет. И приходится представлять нам.

Мы ночевали на даче Фриды. Где логичным образом не было никого. По дороге я купил нам фрукты и две шпажки шашлыка. Про то, как лежу под поездом, рассказывать не решался. Но оказалось, что я имею дело с девушкой диггером.

Ничего – это когда ты бредешь по туннелю. Сверху капает вода. В это время подыхает батарейка от фонарика. И пока ты ее меняешь или берешь запасной, в глаза тебе глядит то самое ничего.

Да, – кивнул я, – Аналогично, когда над тобой мчится очередной товарный состав.

Мы поняли друг друга. Домой вернулся спустя два дня. С двумя холстами, на которых вначале старательно пытался рисовать «Ничего», но в конце не выдержал и вывел прекрасный силуэт обнаженной Фриды.

Таис по-прежнему погружала меня в презрительное молчание, проходя мимо.

Я беседовал с твоим научруком, – сообщил я ей, убрав картины в ящик.

Таис вздохнула, ее губы дрогнули, она посмотрела на меня тяжелым и пустым взглядом, а потом, наконец, лицо ее порозовело, и она беспомощно выпалила громко и с отчаянием:

Вы гадкий человек! Я иду собирать вещи и возвращаюсь к ма… – она запнулась и полная тоски посмотрела на меня. Этот взгляд ясно говорил, что к маме она не вернется.

Что-то похожее на давно забытое ощущение совести всколыхнулось в груди, чувство, как будто бы отправляясь на дачу к Фриде, я, одновременно получая удовольствие, предавал истошно звавшее меня создание, надеявшееся на меня и верившее. Причем предавал уже неоднократно, решительно ставя свои интересы выше. Самозабвенно и со вкусом предавал.

Таис, – позвал я.

Она сидела, сжавшись в комок на диване, и не отвечала. На полу красовались листы с надписями, способными привести в восторг любого конструктивиста. Они складывались в нечто наподобие стихотворения:

– ничто жество

тор жество

неве жество

бо жество

Если в середину поставить точку и сделать контур, то получится, что в центре «Я»… Таис!

Она продолжала рыдать, вся ситуация обретала аспект театральщины.

Тася, – я сел рядом, – Ты ведь не сказала, маме, как здесь по факту обстоят дела.

Она старенькая. Ее сразу инфаркт схватит, если узнает, – Таис напряженно начала разглядывать спинку дивана, – Она, итак, часто сама с собой говорит, после того как отец умер, а тут совсем с ума сойдет.

До меня постепенно доходила вся глубина подставы. Я волей не волей оказывался для Таис в таком случае не просто соседом, но действительно кем-то вроде отца, она не могла воспринимать меня иначе, и в этом плане мое поведение само собой не могло не показаться ей непростительно низким.

А зачем ты поехала с тетей Людой?

Она сказала, что ручается за вас, что будет часто меня здесь навещать и следить за тем, чтобы вы вели себя хорошо.

Мне оставалось только тяжело вздохнуть и начать выдирать кусочки краски из огромной кисти. Про «навещать» было не то чтобы неправдой, я мог бы присягнуть, что когда моя мать говорила это, она сама искренне верила в собственные слова.

А мама сказала, что в нашем маленьком городе из меня все равно больше чем продавщица не выйдет, а так хотя бы есть надежда на будущее. Поживу два года у добрых людей, а там общежитие. Я… не могу вернуться. Но и…

«Я был у нее один» – эта страшная мысль доходила и прорывалась в голову, разрывая внутренности и сознание. Я зажмурился и закрыл глаза руками, заставляя отступить тошноту. И сделал самое худшее, что только мог в этот жуткий момент.

Я люблю тебя, – сообщил ей я

Повисло напряженное молчание. Краска стекала со стола и образовывала большую лужицу, цвет которой напоминал мутные воды Москвы-реки, после того как по ней проходит теплоход.

Никого вы не любите, – истошно бросила мне Таис и закрылась в ванной.

Часть 2. Блудный Питер

Поезд, поезд, поезд,

Увези меня на Невский.

Чиж & Co

Пропущенный отрывок 1

В котором Таис рассказывает, как я вел себя, когда был пьян.

Пропущенный отрывок 2

В котором мне снова снится сон со Сфинксом, Таисия впервые приходит домой позже пяти вечера, я звоню за советом Макарову, а тот рассказывает про выставку и предлагает мне представить на ней картину.

Глава 1

Пропало все. Все чёрные клочки яростных мыслей. И перекошенное лицо Таис. Знобящая боль в груди. Развивающийся ворох погребающего забвением полотна распростерся надо мной. И оно было мной. Дышало тысячей красок, сочилось и плодоносило живой кровью, наливающейся тоской по бытию и обретающую плоть и глаза по высочайшему на то разрешению мучительного "ничто", разгрызающего огнём мои вены.

Оно наступило следом за живительным сном. Властно требовало, звало. Рыдало, когда я пытался прерваться на обед или дойти до умывальника, чтобы ополоснуть руки.

Я рисовал, закрыв глаза. Восхищенно и самозабвенно. Из темноты выныривали образы и говорили со мной каждый на свой лад. Одни доказывали, что я де мерзавец, и морды их кривились и косились как крючковато изуродованные физиономии Босха. Другие светились ангельским смирением с выражениями лиц святых на византийских фресках.

Я запер дверь мастерской. Таис стучалась дважды. Один раз молча. Второй раз неуверенно: "Я вам чай принесла. Откройте". В это время я выписывал клыки одного из чудищ, которое вырастало из барельефа здания дома Пашковых. " Не сейчас!" – отозвался я. И белый лист бумаги всполыхнул в это время, приказывая вернуться в него. "Вы обиделись? Простите меня, пожалуйста, что я так себя вела и думала о вас настолько плохо". Таис явно хотелось поговорить. "Солнце, я выйду к тебе скоро". Рука моя едва высовывалась из-за колон, голова одновременно созерцала десятый круг ада и зелёные башни Кремля. Косые, кривые, горбатые, юродивые, странные, сумасшедшие умоляли меня спасти их и оживить. И на фоне всего этого голос Таис был едва слышен. От горячего чая и взволнованной китаянки меня отделяло не девять шагов, но девять кругов. Я не мог открыть дверь.

Отбиваясь от карликов с бельмами на глазу, я что было сил кричал ей: "Таис, я не в обиде, я в работе. Не злись же и ты на меня". " Я понимаю, почему вы не хотите меня видеть", – вздыхал ее шепот. И, пользуясь моим замешательством, косматый черт с мордой Макарова хохоча гнал меня в помойную яму штыком и призывал других чертей приготовиться к запуску чудовищных краснооких поездов. "Таис, я должен запечатлеть ад. Иначе он останется внутри меня, слышишь? Как только запечатлю, выйду сразу же". " Вы обещаете". "Да, да, да! Оставь чай под дверью!". И за каждым ударом звука следовал размах ангельского крыла над крышей небоскребов Нью-Йорка, которые я имел счастье наблюдать снизу, будучи по горло врыт в фундамент. «Я уже его выпила», – отозвался застенчивый ропот из другого мира, и тут же добавил, – «От волнения». Это «выпила» и это «от волнения» звучали уже совсем тихо. Возможно, она сказала ещё что-то. Возможно, даже много фраз. Но я уже был втянут с головой туда, где мир был нов и юн и рождался сразу единомоментно с кричавшим в центре маленьким ребенком, чьё чистое лицо служило резким контрастом, творимому хаосу.

Шесть дней творил господь и на седьмой день почил. Я творил двенадцать. Засыпая на несколько часов, просыпался снова. Отходя от полотна, чтобы оценить его целиком, пятками иногда упирался в просунытый под дверью поднос, на котором лежала узкая фляга с горячим чаем, бутерброд, банан и записка в духе "Приходите в себя" или "Поправляйтесь". Таис воистину полагала себя виноватой. Не уверен, смог бы я заботиться о ней также, окажись она вдруг в подобном состоянии. Но тогда я об этом не думал.

А думал о сером всемудром сфинксе на краю листа, зиккуратах в глубине и пальмах снизу. Все это должно было бы своей пошлостью дополнить и без того полномасштабный сюр. Обвитый вьюнками и лилиями сфинкс неожиданно получился двуликим с могучим светящимся взглядом поезда. А поезд в центре вышел наоборот с глазами, которые будучи живыми и проницательным могли бы заставить похолодеть любого, кто осмелился бы в них заглянуть.

Я никогда не видел ничего подобного. Я не верил, что это создаётся мной в моей мастерской. Нет. И нет. Я снимал с себя право быть творцом этого. Оно звучало, жило и билось где-то на другой планете, в других землях, и случайно протянув мне руку, когда я в отчаяние колотил подушку, спасло и потребовало за это, чтобы и я спас его, оживив.

Я заботливо мешал цвета, чтобы лицо малыша в центре, крепко сжимающего поезд, стало пудрово-розовым, волосы ангелов волокняно-серебристыми, глаза поезда алчно-кровавыми. Когда чернота стала именно той чернотой, а свет именно тем светом, я отпер дверь и позвал Таис.

Стояло утро. В ней уже не было той замкнутой осторожности и презрения, ставящего между нами железобетонный барьер. Она смотрела на работу и молчала. Взгляд ее, побродив из угла в угол, уткнулся в лицо младенца и так и остался там замороженный. "Это Христос?" – уточнила она, утверждая. "Это человек", – ответил я, – "Сжимающий в руках дорогу. Вернее его сознание. Внизу Ад. Сверху Рай. По бокам непонятное. Все это части его. Но сам он пуст и светел".

Я хотел сказать сказать другое. Хотел оскорбить и задеть. Как сделала это она, когда громко, ничего не понимая, кричала мне, что я никого не люблю. Но сказал это. Таис молчала.

" Что скажешь?" "Это лучшая из всех ваших картин". Это я знал итак. "Ага. Свет, лица, линии, подумай, целый мир! И он дышал моими лёгкими и говорил моими руками, глядел моими глазами, а теперь лежит рядом и кажется созданным кем-то другим". Таис молчала.

Меня подмывало сковырнуть тишину.

"Я все ещё жалкий пьяница? Негодяй? Свинья?" Таис старательно разглядывала одного из особенно кривых чертей. Торжество меня не оставляло. "Пожалуй, мне стоит отвезти тебя домой, если ты настолько сильно страдаешь здесь". " Пожалуй", – неожиданно легко согласилась Таис, – "Вчера меня выгнали из школы. Я чувствовала себя как вот этот карлик слева. Теперь вы можете увезти меня куда угодно".

Я вспомнил разговор с научруком Таис. "Пустое это все", – только и мог заметить я. Руки чесались добавить складок мордам ангелов, поэтому я поспешил покинуть мастерскую и переместиться вместе с ней на кухню.

"Если тебя это утешит, все эти проекты – не искусство, но чистый мираж, на мой взгляд. Псевдодеятельность. Я все-таки настаиваю, что холст раме нужен. А то так, закончиться все может тем, что мы откажемся не только от холста, но и от рамы. И как тогда творить?"

Таис обняла меня. Крепко и очень тепло. Ещё ни одна девушка на свете не обнимала меня с такой симпатией. Это было волнительно, долгожданно, желанно и предельно мягко. Как если бы я после долгого плаванья против течения водопада, вдруг оказался бы на скамейке в спокойной сауне.

"Ты тоже, да?" – уточнил я. Хотя вопрос был излишен. Таис быстро кивнула. "С самого начала?" Таис вздрогнула, и я понял, что с самого начала. "Мне хотелось бы этого не испытывать", – заметила она. Я обнял её крепче и осторожно коснулся рукой края губ. А второй рукой исхитрился стянуть тугую резинку с её волос. И когда мне это удалось…

– Вы говорили еще, что вы Пигмалион, – произнесла она, – Когда вы лежали на этом диване пьяным.

А я действительно ощущал себя Пигмалионом, именно сейчас.

– Поехали со мной в Питер? – спросил я, – Звонил Макаров. Мне очень туда нужно. Поезд завтра. В пять.

Глава 2

Необычное и новое ощущение. Ехать в вагоне, а не под ним. Огромная железная птица Сапсан бесшумно вылетает из Москвы. В недокупе восемь человек. Мы сидим друг напротив друга. Прямо на меня смотрит беспечная, обнимающаяся нежно молодая пара. Справа старушка в домотканом свитере и длинной юбке. Рядом с ней, видимо, ее внук. Маленький кучерявый мальчик, который скачет по сиденью, пытаясь дотянуться крепким лбом до потолка. Рядом с парой сидит девушка с подобранными волосами, во всем черном, читает журнал. Совсем же в угол забился сухой старичок, который осторожно, с периодичностью в десять минут, предпринимает попытки заговорить с каждым.

Какая природа! – бросает он в воздух и внимательно глядит на пару, ожидая их реакции. Не дождавшись, пробует снова.

Вот молодежь пошла! – с той же интонацией повторяет он, уже внимательно глядя на старуху в поисках одобрения, но та слишком занята внуком, скачущим по сиденьям.

А… – думает старик обратиться к девушке в черном, но вид у той настолько суров, что взгляд тут же меняет фокусировку и уже глядя на меня, старичок, трогательно моргая, удивляется:

И где вы, молодой человек, достали такую страхотень!

Он имеет в виду картину, которую я крепко обнимаю двумя руками, пытаясь безуспешно застегнуть сломавшуюся на чехле молнию. Я честно думал, что когда дойдет до меня, я удовлетворю старческий интерес. Но слово «страхотень» коробит настолько сильно, что я отворачиваюсь от него. Зато отвечает Таисия:

А вы тоже до конечной едете?

Старичок обескураженно кивает и замолкает. Мне кажется, что на фоне бумажного ада, вопрос ее имеет зловещий окрас, как будто бы он ехал не в Питер, а туда, куда я нарисовал, к чертям в самое пекло. Судя по изменению лица старика, его мысли ушли от моих недалеко.

Всю жизнь мечтал в Ленинграде побывать, – признается он вдруг, хрипя, – А сейчас оно вроде и ненужно уже, а вот гляди, еду город посмотреть.

Вы приходите в музей Современного Искусства, – слышу я свой голос, как будто бы со стороны.

Я такое не люблю, – отвечает старик и косит взгляд в окно, чтобы не видеть картину, – Хотя у вас очень реалистично черти получились.

И он заливается звонким шершавым смехом. А мне кажется, что в этот момент сквозь него на меня смотрит Сфинкс. Таис чувствует мою дрожь и неловко дотрагивается до края ладони. Если бы на ее месте была та, с ершиком, я, не раздумывая, сжал бы ее руку, но здесь необходимо быть предельно осторожным, и я, едва-едва коснувшись ее плеча, с силой тяну на себя молнию, и изображение чертей оказывается скрыто от пассажиров.

Неправильно все это, – шепотом говорит Таисия, – Я не должна была соглашаться ехать с вами. Мне надо было идти к директору, договариваться, умолять помочь… или хотя бы позвонить маме.

Мне мучительно хочется курить. Рационализм Таис совершенно прав.

Ты же не хочешь там учиться? Жуткое место и все дела.

Я сама виновата. Им нужен был оратор, а не художник, и я должна была научиться этим оратором быть. Если они выгонят меня с концом, то боюсь представить, что тогда будет. Темнота. Мрак.