Шаг вперёд, два назад - читать онлайн

Запах разнотравья медленно плыл в тягучем, как мед, воздухе. Середина июня, а летнее солнце уже вошло во вкус и раскалило землю так, что ступать босыми ногами было горячо. Насекомые по обеим сторонам дороги стрекотали как безумные. То ли кузнечики, то ли цикады, Вальтер их не различал.

Они шли по земле ландграфа Гессенского, гораздо более богатой городками, городишками и замками, чем предгорья Гарца, но сегодня, как назло, никакого поселения им не встретилось, а есть очень хотелось. По ощущениям, день должен был уже клониться к вечеру, а парило, как в полдень.

– Ты когда-нибудь любил, Йост? – спросил музыкант, отирая пот со лба.

– Ну ты хватил, дружище! Кто ж не любил-то? – тут же откликнулся шут. – Даже графиню однажды в винном погребе…

– Да я не про то, – перебил Вальтер, поморщившись. – Ты никогда не думал, что та любовь выше, в которой похоти меньше? Одно дело, когда ты всегда можешь прикоснуться к женщине, живешь в одном доме с ней, спишь в одной постели. Какая-то привычка тела, а не любовь. Другое дело, когда ты увидел однажды женщину и полюбил ее больше жизни. Как встретишь, так посмотреть на нее боишься. А уж если она с тобой заговорит, то ты уже на седьмом небе. Молчишь, спугнуть свое счастье боишься. А если ты вообще никогда женщину не видел, а любишь всем сердцем? Если всю жизнь пронести это чувство, с трепетом, осторожно, не расплескав – на Страшном Суде, должно быть, зачтется?

– Дудки, дружище! – уверенно возразил шут. – Дуреешь без бабы, вот и все дела. Ну представь, что сидишь ты в комнате, уже без одежды. Подготовился, значит. Она же тебя не вышивать позвала, верно? Пожалуй, даже с завязанными глазами сидишь, чтоб тебе попроще оценить было. Так вот, ждешь ты и знаешь, что она уже тут, в комнате. Вошла потихоньку, но задвижкой щелкнула, чтобы ты был в курсе. Шелест платья слышишь, запах духов. А она, бестия, специально тебя дразнит: то поближе подойдет, то подальше, то коснется вдруг, то хохотнет лукаво из дальнего угла. Ты крутишься, конечно, ловить ее пытаешься, а она в руки не дается. Играет так с тобой. И вот когда ты уже взвыть готов, вдруг решительно прильнет к тебе и начинает целовать, долго так, сладко. Ты судорожно развязываешь шнуровку, потому что нет у тебя больше никаких сил ждать. Пройдешься по ее трепещущей плоти и окончательно потеряешься в ароматной долине наслаждений, гладкой, как атлас, и теплой, как парное молоко. Она прижмется еще ближе, голову запрокинет и коротко вздохнет от удовольствия. Тогда твои руки сами потянутся к ее юбкам. Отыщешь там, под складками, упругие бедра, легонько сожмешь, погладишь. Она задышит часто-часто или томно застонет, обхватит тебя руками за шею и плавно ляжет на спину, утягивая и тебя за собой. Миг-другой, и ты уверенно входишь в рай…

Шут рассказывал так живо, что Вальтер невольно сглотнул.

– И что? – продолжал Йост. – В какой момент ты начнешь думать о прекрасной даме, которую ни разу в жизни не видел? Не смеши меня, а себя не обманывай! С такой задачей никто не справится.

– Можно справиться, – возразил Вальтер. – Если не ходить к женщинам.

– На выступлениях нам пора поменяться, – серьезным тоном заявил шут.

– Это почему? – нахмурился музыкант.

– Потому что ты сегодня в ударе! – захохотал Йост. – Бывал в Гамбурге? Любеке? Амстердаме? Любой моряк любого порта подтвердит тебе, что через месяц плавания готов разрядить свою аркебузу хоть в кобылу, хоть в козу. Даже в индейку, если совсем прижмет. А сойдя на берег, все моряки идут хоть и в разных направлениях, но с одной и той же целью. И портки снимают чуть ли не на сходнях.

– Но ведь есть те, кто смог? – не сдавался Вальтер. – Переборол как-то, нашел силы…

– Нет, дружище. Даже старики и евнухи этого хотят. Все живые существа размножаться должны. Это ж природа! А переть против природы – все равно что против ветра дуть, чтоб он направление сменил.

– Не знаю… – стушевался Вальтер. – Может, у женщин все как-то по-другому?

– Да как по-другому, дружище? – снова засмеялся шут. – Слыхал выражение «сварлива, как старая дева»?

Где-то вдалеке бухнул гром.

«Сильно парит, – подумал Вальтер, вновь отирая пот. – Польет скоро.»

– Кстати, рыцарь целомудрия, ты мне так и не сказал, сколько раз ты посетил сад наслаждений с той ведьмой?

– Она не ведьма! – отрезал музыкант и добавил, стараясь говорить непринужденно: – С чего ты вообще решил, что я с ней был?

– Да с того, что, как я ни спрошу, ты мямлить начинаешь и краснеешь, как рак в кипятке! – хохотнул Йост. – А перед этим несешь чушь о любви к какой-то невиданной деве.

Гром ударил вновь. Опять бухнул вдалеке, коротко, без раскатов. Насекомые продолжали надрываться в придорожной траве.

– Может, когда-нибудь давно жил на земле такой человек? – не сдавался Вальтер. – Всего один человек, Йост, для которого любовь не была бы похотью. Если бы мы о нем доподлинно знали, это… Это все бы изменило!

– Сейчас докажу тебе обратное, мой восторженный друг.

Шут сильно потянул музыканта вперед, через несколько шагов схватил за руку и приложил ладонью к горячей от летнего солнца и местами выщербленной древесине. Это был обычный крест из тех, что обычно ставят на перекрестках или в людных местах.

– Вот, знакомься, – торжественно объявил шут. – Спаситель мира, мертвый Сын Бога Живого, путь, истина и жизнь. Он попробовал научить всех никому не ведомой небесной любви, и чем все закончилось? Обычной земной.

– Как это? – не понял Вальтер.

– Тебе не кажется, что Ему чего-то не хватает?

Вальтер приложил к распятию и вторую руку и несколько раз провел по фигуре Иисуса. Не было головы, рук и ног. Только торс, да и тот с какими-то зарубками. Все изображение было изуродовано.

– Благочестивые жители Германии считают, что придорожные распятия хорошо помогают от беды, поэтому всегда стараются носить их с собой. Частями. Мол, имеешь при себе голову – убережешь голову, руку – не будешь ранен в руку, – пустился в объяснения Йост. – Я, дружище, не видел ни одного целого распятия на перекрестках. Зато видел на рынках в Нюрнберге, Ульме и Меннингене такие куски дерева по пять, по семь и даже по десять батценов13 за штуку.

– На чем только люди не наживаются, – покачал головой Вальтер. – А причем здесь похоть?

– А при том, что дороже всего стоит часть набедренной повязки. Улавливаешь смысл? Один стареющий золотых дел мастер на моих глазах купил такую за два гульдена ради обретения мужской силы. Вот тебе и вся божественная любовь.

Очередной удар грома прозвучал странно. Два удара, в конце еще один. Никаких раскатов. Еще удивляло то, что обычный для летних бурь ветер и не думал подниматься. Щебета ласточек и стрижей Вальтер тоже не слышал.

– Может, спрячемся куда-нибудь? Сейчас ведь вымокнем до нитки.

– На небе ни облачка! – отмахнулся шут. – Зато я вижу крепость на холме и дым, который от нее поднимается. А значит, где-то поблизости пушки, маркитанты, обозные проститутки, голодные дети, наемники и жулье всех мастей. Одним словом…

– Война?

– Деньги, дружище. Флорины, гульдены, дукаты, крузаты и талеры. Те, что сияют ярче солнца, звенят радостней свадебных колоколов, а на вкус мягче вафель. Альфа и омега, начало и конец.

– Не думаю, что с нами поделятся, – засомневался Вальтер, несколько раз сталкивавшийся с исключительно мерзким нравом военного люда. Последнее из таких столкновений закончилось для флейтиста в корыте, из которого поили свиней.

– Не переживай, дружище, скоро разживемся! – подбодрил его Йост. – Военные любят деньги, а деньги их – нет.

– В Ломбардию что ли?

– Нет, в Лотарингию идут! Тамошнего короля воевать!

– Там разве не герцог?

– Да какая разница? Все равно из нашей мошны уплачено!

– Орехов надо кому?

– Мне отсыпь.

Вдоль дороги колыхалась целая река из людских затылков. Покрытые и непокрытые, в платках и в шляпах, лысеющие и кудрявые, с длинными волосами и с короткими – все сбежались к дороге, и теперь качались из стороны в сторону, поднимались на цыпочки и опадали вниз, пытаясь высмотреть что-то особенное, но в основном только загораживали друг другу обзор и снова начинали колыхаться.

На взгляд мальчика, ничего интересного на дороге не было. Какие-то пушки везут, вон лошади как напрягаются! Рядом люди верхом едут – пушкари, наверное. Одежда у них не очень. Вот раз мимо герцог проезжал, у него люди – это да! В черно-желтых ливреях, с красивым оружием. А эти чего? Какие-то топоры, молотки… Такого добра и в деревне полно.

Вальтер сидел хорошо, и поэтому все-все-всешеньки видел. Вон Лукас к дереву бежит, ну и дурак! Дерево от дороги далеко – ничего оттуда не углядит. А вон Якоб карабкается на крышу сарая. Ох, лишь бы его пивовар не увидел! Это его сарай, и Вальтер сам слышал, как пивовар обещал вставить оглоблю в дыру тому, кто в тот сарай полезет. В какую именно дыру вставит, Вальтер не знал, у Якоба вся крыша в дырах после зимы. Но как же они жить-то будут с оглоблей, которая прямо внутри дома торчит?

– Мам, тебе не тяжело? – спросил мальчик, наклоняясь вниз.

– Да сиди уже! – резко ответила мать, подбросившая его чуть повыше. – Всю жизнь на моей шее!

Смотреть было нечего, поэтому Вальтер снова прислушался к разноголосому гомону.

– Они за императора воюют?

– За герцога нашего!

– Да им все равно!

– Точно! Всегда сами за себя! Лишь бы им платили!

– Мам, а хочешь, я тебе рассказывать буду? – вновь спросил мальчик.

– Я вижу, не беспокойся! – пропыхтела снизу мать. – Ты, главное, сам смотри!

На что смотреть, мама не уточнила, но мальчик послушно разглядывал телеги, накрытые холстиной, и людей, ехавших на козлах. На его, Вальтера, взгляд, ничего примечательного ни в телегах, ни в людях не было. Где-то далеко пели песню:

– О! Слышите? – завопил кто-то гнусавым голосом. – Маршируют герои! Защитники империи! Да здравствует император Карл! Да здравствуют храбрые кнехты!

– Бездельники, трепачи и воры! – ответил ему деревенский кузнец. – Девок бесчестить, вино пить да песни орать – вот и вся их доблесть!

– Мам, а кто это? – спросил Вальтер, снова свешиваясь вниз.

– Да не ерзай ты! – вспылила мать. – Сейчас сам все увидишь.

Десятки мужских глоток продолжали нестройное, но очень задорное пение, расслышать которое становилось все легче:

По дороге теперь шагали мальчишки. Кто-то его, Вальтера, возраста, а большинство постарше. Одни волочили длиннющие пики, другие гордо несли на головах шлемы, которые им были слишком велики, третьи держали на плече мечи. Двое несли алебарду наперевес: один – за тупой конец, второй – у самого лезвия, за окованную часть древка.

Вальтер никогда оружие в руках не держал и тоже захотел с ними. Наверное, для этого надо еще немного подрасти.

– А чего это они детей вооружили? – спросила мать Якоба.

– Да не, – ответил кузнец, – это их, кнехтская, бишь, сброя. Только в походе сами не таскают – им-де зазорно себя до битвы утруждать! И шанцы не роют, все баб своих заставляют.

– Зато как в бою стоят, молодчики! – разорялся гнусавый. – Из аркебуз пальнут, потом пиками ощетинятся, и в атаку. Строем ходят в ногу, слитно, как один человек! Никому спуску не дадут!

– А швейцарцы?

– Не, наши посильнее будут, – ответил трактирщик. – Всех бивали: и французов, и гишпанцев, и ломбардцев, и швейцарцев тоже. Даже Папу Римского к ногтю прижали14.

– Аааапчхи!

Вальтер замотал головой и звонко чихнул.

Мать, вытягивая шею, вглядывалась в клубы пыли, будто высмотреть хотела кого-то. Мальчик тоже смотрел, но видел только силуэты телег в клубах пыли…

Они вышли из густой пелены, как сказочные витязи из пещеры дракона, и выглядели такими огромными и такими сильными, что казалось, встреть они на своем пути черта, схватили бы его за козлиную бороду и отправили пинком в ад.

Вальтер смотрел во все глаза, стараясь запомнить каждую деталь: ладонь, то и дело хлопавшую по мощным бедрам, черную повязку на левом глазу, сотрясавшиеся от смеха густые бороды, у кого-то лохматые, нестриженые, у кого-то, наоборот, расчесанные и завитые.

А одежда… Таких костюмов Вальтер не видел никогда. Слуги герцога в своих ливреях казались теперь просто оборванцами.

У первого вся одежда была изрезана. На груди, на боках, на спине, даже на гульфике – везде были прямые ровные разрезы, из-под которых проглядывала кроваво-красная подкладка. Человек казался изрубленным с головы до ног, только он не истекал кровью, а радостно гоготал. Пышные буфы на плечах были разных цветов – синий слева, желтый справа. Непомерно раздутые штаны тоже различались, только желтая штанина здесь была слева, а синяя справа. На голове у человека была плоская широкополая шляпа с тремя пушистыми, закрученными из-за чрезмерной длины перьями розового цвета, которые колыхались при каждом повороте головы.

Другой был весь в бантах. По зеленой одежде ровными струями водопада сбегали каскады бантиков, бантов и бантищ, постепенно менявших цвет от светло-розового до темно-пурпурного. Такими же бантами был украшен и непомерных размеров гульфик. На голове у человека красовался плюмаж из пышных белых перьев, свисавших в разные стороны.

Третий носил чулки и короткие черные штаны в обтяжку, зато рукава были широченные, Вальтер мог бы залезть в один такой целиком, и состояли они из нескольких ярусов черных ленточек, хитро сшитых друг с другом и поблескивавших так, словно они были мокрыми. Что это за ткань, Вальтер не знал, но вместе с ярко-желтой курткой и большим черным беретом из той же блестящей ткани, надвинутым на одно ухо, смотрелось очень красиво.

Четвертый…

– Мам, ты чего? – спросил Вальтер, почувствовав, как вздрогнула мать.

– Нет-нет, сынок! Смотри!

И Вальтер смотрел. В глазах рябило от мельтешения красок диковинной одежды, блеска золотых и серебряных цепей, ярких бликов, разлетавшихся от перстней и начищенных пряжек, но мальчик боялся моргнуть – вдруг диковинные люди исчезнут!

– Ишь, вырядились, как петухи! – возмутилась какая-то женщина. – Распорядок им не писан!16

– Им никакой порядок не писан, – буркнул кузнец. – Нет на них управы.

– Цвет империи! Молодцы! Красавцы! – восторженно вопил гнусавый.

Но вели себя эти люди совсем не красиво. Они стояли, сидели и лежали в телегах, распределившись, как попало, и по очереди прикладывались к большим глиняным бутылям. В одну из телег вместо лошадей они запрягли женщин и теперь подбадривали их щелканьем кнута, свистом и улюлюканьем. В другой телеге два человека, хохоча, крепко держали третьего, чтобы четвертый мог вливать ему в глотку какое-то питье из бочонка. Рядом с ними, покачиваясь, сидел еще один и тупо смотрел куда-то вперед. В какой-то момент этот человек не выдержал и, переломившись через край телеги, изверг под ноги отшатнувшейся и вопящей толпе содержимое своего живота, вытер рот красивым рукавом и поехал дальше, наполовину свесившись с борта.

– Мам, а кто эти люди? – спросил мальчик.

– Ландскнехты, Вальтер.

– А они хорошие или плохие?

– И то и другое, – ответила мать, глубоко вздохнув. – И то и другое.

Лагерь издавал вполне обычные запахи и звуки. Воняло гнильем, испражнениями и блевотиной. Трещали костры, изрядно охрипшие глотки нестройно тянули очередную солдатскую погань, перечислявшую прелести девушки, ожидавшей возвращения солдата:

– У моей миле-е-е-енки сиськи до пупа-а-а-а…

Мерзкое хихиканье и кокетливые фразочки обозных проституток сопровождали завывания, которые язык не поворачивался назвать пением. По мнению Вальтера, если тебя дома ждет такое страшилище, лучше вообще не возвращаться.

– У моей миле-е-е-енки только один глаз…

– Нам сюда.

Йост уверенно потянул Вальтера влево.

– Почему именно сюда? – недоверчиво переспросил он, не желая вновь знакомиться с корытом для свиней.

– Слышишь?

Где-то совсем рядом раздавался негромкий раскатистый стук.

– Да, – кивнул Вальтер, – в кости играют. А то, что во время броска не галдят, означает, что игроки еще трезвые.

– Ох, дружище, вечно ты все усложняешь! – недовольно затянул шут. – У них просто двери нет. В случае чего сбежим.

Вальтер только собрался было указать на очевидную проблему, которая несколько затруднит его попытки бежать «в случае чего», как шут уже потянул его вперед, заставляя пригнуть голову. Дохнуло, как из преисподней. В доме было слишком сильно натоплено, и люди внутри, должно быть, сильно вспотели. Музыканта обдало смрадом от гнилого лука и кислого пива, но главенствовал над всем запах давно не мытых человеческих тел с явными нотками трупного разложения.

Кости опять стукнули по дереву, и помещение взорвалось хлопками, восторженными воплями, стонами, звоном сгребаемых монет и богохульствами.

– Все, я отваливаюсь, – устало произнес низким голосом баварец. Речь баварцев обычно звучала хрипло, из горла, но конкретно у этого тембр несколько отличался.

– А нечего, нечего было перебрасывать! – заорал земляк Вальтера шваб, фривольно обращавшийся со звуком «н». – Два шанса из шести, чего тут дергаться?

– Не знаю я, причем тут шанцы, но сегодня я тебя, мать твоя курва, обыграю! – прохрипел житель севера. Растянутые гласные выдавали в нем жителя нижней Германии, а резкое звучание согласных говорило, скорее о Заэльбье, но точно определить местность Вальтер так и не смог. Каждый из троих говорил на каком-то специфическом наречии. Видимо, давно друг под друга подстраивались.

– Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью, – громко прошептал еще один. – Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни.

– Апостол, давай не сейчас, а? – заявил уроженец Гессена; к местной речи за последние дни Вальтер уже успел привыкнуть. – Эта шельма нас раздевает каждый вечер, должен же он когда-нибудь оступиться!

– Деньги на кон, братья мои! – провозгласил шваб, как проповедник с кафедры. – Пора помолиться господину Пфеннигу, чтобы он пустил нас в свой маленький рай!

– Аминь! – весело отозвался Йост.

– Это кто? – снова вступил в разговор баварец. Его глубокий голос, будто с трудом поднимавшийся из самого нутра, прозвучал весьма угрожающе.

– Воины придорожных канав, полководцы полуденных мух, борцы со скукой, мастера остроумной шутки и просто бродячие артисты! – бодро оттарабанил шут, который, судя по голосу, задумал какую-то каверзу.

Баварец хмыкнул.

– Отнимаете хлеб у полевых капелланов?

– Горе пастырям Израилевым, которые пасли себя самих! Не стадо ли должно теперь пасти пастырей?

– Да уймись ты уже, Апостол! – вспылил шваб. – Короче, бродячие мухи, если играть – милости просим к бочонку. Нет денег – проваливайте в свою остроумную канаву.

– Да как же не быть-то! – сообщил шут и зазвенел вовсе не бубенцами, хотя еще утром, когда они уходили с постоялого двора, заявлял, что все деньги кончились. Но Вальтер был не в обиде; он тоже припрятал немного на случай нужды.

– Вот это я понимаю, наш парень! – обрадовался хриплый северянин. – А друг твой играет?

– Боюсь, что не в эти игры, – с сожалением произнес Йост. – Но я, как могу, наставляю его на путь истинный.

Вечер тянулся, как лошадиная вонь за рейтарами, пока не появились эти двое. Впервые за долгое, очень долгое время игра не просто убивала время, а приносила искреннюю радость и удовольствие всем участникам.

Кости прокатились по пустому бочонку и замерли на тройке и шестерке. Тройку Эмих перекинул, но получил два. Восьмерка – ни то, ни се. Плохо бросать первым.

– Дай-ка я!

Плечистый Штефан загреб кости волосатой лапищей. Эмиху каждый раз казалось, что глиняная кружка треснет, реши померанец сжать пальцы посильнее. В обычное время его можно было бы запрягать в плуг вместо вола, но сейчас Штефан был не в лучшем виде: бледный, на лбу испарина, трясется, то и дело рожу кривит и к бедру тянется. А воняет от него, как от мертвого. Оно и понятно – ногу оттяпать не захотел, вот и гниет теперь заживо.

Стук костей, десятка. Сегодня Штефан в ударе.

– Хо-хо! – обрадовался померанец. – Давай-ка, благородие, покажи мастерство!

Каспар из Гессена молча забрал у него кости и, как всегда, начал долго кружкой трясти. Ну что он там натрясти хочет? Ладно бы кости были его, Эмих встречал таких мастаков, которые поворачивали свои кубики нужными гранями, ориентируясь по звуку, но Каспар не из таких. Эмих его терпеть не мог. Сидит в траченных молью штанах и рубахе по ландскнехтской моде, но по роже видно, как он всех здесь презирает. Коня нет, доспехов нет, зато гонору – на троих! Побритый подбородок выпятил, грудь колесом, а губу нижнюю прикусывает. Волнуется, рыцарь драный, хотя шанс-то хороший! С перебросом – почти четверть. Треснуть бы его по благородной роже, да вот незадача – дерется он лихо. Они на этой почве с Ульрихом когда-то побратались. До сих пор выяснить не могут, кто из них лучше.

Выпало семь.

Шут в первом кону сидел, как вкопанный, только глазами стрелял. А теперь при каждом броске ловко копировал манеру движений и речи, изображая Штефана неуклюжим паралитиком, Каспара величественным занудой, а его, Эмиха, коварным хитрованом. Все игравшие, кроме того, кого шут показывал, веселились от души. Вот только игра у дурака не шла совсем. Надо будет отсыпать ему немного из сегодняшних трофеев…

Штефан сгреб деньги с бочонка, а Эмих окинул взглядом помещение, чтобы ненадолго отвлечься.

Худой и всклокоченный Апостол, как всегда, уткнулся в засаленную Библию. Он прочитал ее столько раз, что страницы начали выпадать, но Апостол снова и снова беззвучно шевелил губами, повторяя одни и те же словосочетания в попытке их запомнить. Безоружный, небритый, босой, в рубище, но с ног до головы увешанный трофейными распятиями – кипарисными и дубовыми, бронзовыми и серебряными, на бечевках и на цепочках (как только шея у него не переломится!), Апостол водил пальцем по строчкам и покачивался взад-вперед в такт только ему слышимой музыке.

Рыжебородый роттмайстер17 Ульрих сидел рядом с ним. Не такой здоровый, как померанец, но тоже крепкий и с очень мощными предплечьями. Когда баварец, как сейчас, точил свой гигантский меч с волнистым лезвием, на запястьях и возле локтей жилы бугрились, как корни дуба. Даже на фоне пышной бело-голубой одежды с обычными для братьев разрезами предплечья казались слишком развитыми, будто по ошибке приделанными не к тому телу.

Пришлый оборванец с повязкой на глазах тоже сидел, прислонившись спиной к стене, но к противоположной. В чем состояло его актерское ремесло, Эмих так и не понял. Колени слепой подобрал и старательно делал вид, что игра ему нисколько не интересна, но стоило костям загреметь в глиняной кружке, как он тут же напрягался, как сторожевой пес, и ждал, какой объявят результат.

В комнате все сильнее пахло жареным. И отнюдь не фигурально.

– Кто сегодня за еду отвечает? – спросил, не выдержав, Эмих.

– Наш роттмайстер, разъедри его дыру! – откликнулся Штефан.

– Брат Ульрих, убирай железку, пока не порезался! – улыбнулся Каспар. – В котле вся вода выкипела.

Пробурчав под нос короткое кощунство о Деве Марии, баварец в последний раз лязгнул сталью о сталь, отставив двуручный меч в угол, где лежали его доспехи, и в следующий миг загремел уже чугуном.

– Кстати о девах, – встрял в разговор шут, использовавший на этот раз баварский говор. – Почему благородные господа при деньгах лишают себя общества любезнейших дам?

– Да, Эмих, где баба? – прохрипел Штефан.

Такого поворота Эмих, мягко говоря, не ожидал.

– Вы ж сами сказали ее заткнуть! – удивился он. – Ну, я и того… За бруствером она валяется.

– Ты нормальный язык понимаешь или вы, швабы, поголовно тупые? – заревел Ульрих. – Я сказал, чтобы она не хныкала, как монашка на исповеди, согрешившая со свечкой. Запугать, поучить уму-разуму, можно и ножом потыкать немножко, коли охота, но убивать-то зачем?

– Да, брат Эмих, кого теперь прикажешь пользовать? Не тебя ли? – поддержал гессенец.

– Заткни хайло, пока есть чем пользовать!

Эмих уже готов был потянуться за ножом, но в этот момент слепого, сидевшего ближе всех ко входу, грубо оттолкнули в сторону. Прямые белые кресты на одежде, короткий меч и алебарда, которую пришлось наклонить, иначе в дверь не пролезла бы. Швейцарец, из трабантов18! В переполненном доме сразу повисло гробовое молчание, прерванное только стуком костей.

– Брат Ульрих, не овечьим ли дерьмом завоняло? – спросил Штефан, шумно принюхиваясь.

– Не, скорее бараньим, – ответил Ульрих, у которого даже шутка звучала угрожающе.

– Не знал, что господа ландскнехты так тонко разбираются в запахах дерьма, – добавил от себя шут, – но усы стоящего в дверях господина из Берна мне тоже кажутся намазанными.

– Кто роттмайстер? – выдавил, наконец, вошедший швейцарец. – Почему не в карауле?

– А почему благочестивые братья должны отчитываться перед каким-то швейцарцем? – ответил Штефан, поднимаясь во весь свой немалый рост.

– У рейтаров конь пропал.

Трабант, хоть и молодой, нисколько не испугался померанца, хрустевшего пальцами. Ни одним мускулом не дернулся и за оружием не потянулся. Еще и заявился один, а не с друзьями. Где только хауптман19 нашел такого? Обычно швейцарцы звереют от первой же иголки в зад, и начинается потеха, а этот, видимо, из камня сделан.

– Ты ли дал коню силу и облек шею его гривою?

– Погоди, Апостол, со своей гривой! Мы-то здесь при чем? – спросил Ульрих.

– Ваш караул – с вас пропажа, – разъяснил трабант.

– Знаешь что, любезный, – сообщил Ульрих, складывая руки на груди, – топай-ка ты к себе в горы и не елозь нам по ушам этой белибердой.

Швейцарец как ни в чем не бывало вышел, и все оставшиеся проводили его хохотом и подробным разбором происхождения трабанта по женской линии. Когда дело дошло до прапрабабушки, шваб, до того разошедшийся, что бока заболели, вдруг почувствовал сильнейший сквозняк. Хотя нет, это был не ветер. Ощущение было такое, будто в воздухе резко похолодало.

Огонь в очаге опустился к самым углям, а от дверного проема внутрь потянулись сверкающие завитки инея. Заморозки посреди лета!

Эмих, прекративший смех, только хотел было обратить всеобщее внимание на эту странность, как вдруг в дом вошел скелет.

Голый костяк без нижней челюсти и левой руки по-хозяйски огляделся внутри, уперев единственную руку в тазовую кость. Он поворачивался на одном месте, разглядывая всех присутствующих по порядку, пока не остановил черные провалы на Эмихе. Оглядев его с головы до ног, костяк уверенно двинулся вперед.

У шваба все внутри оборвалось.

«Нет! Только не я!»

Скелет внезапно остановился, по-прежнему буравя Эмиха пустыми глазницами. Будто услышал и ждал продолжения разговора. Медленно поднял руку, указав вытянутым пальцем на Каспара.

«Да, его! Его в первую очередь!»

Палец переместился на Штефана.

«И его тоже! Ему терять нечего!»

Скелет тыкал в одного ландскнехта за другим. Замерший, как мышь, Эмих, боясь выдать присутствующим страшного гостя, бился в беззвучной истерике:

«Всех! Всех забери!»

Скелет, вопросительно наклонив голову, стал поднимать руку, собираясь указать на него, Эмиха.

«Нет, нет, нет!» – замотал головой шваб. – «Что хочешь, дам, что хочешь, сделаю, только не я! Не я! Мне еще рано!»

Скелет внезапно повернул череп к слепому оборванцу в углу, который снова сидел, сжавшись у стены, и пошел к выходу.

– Хватит рожи корчить, Эмих! У дурака это лучше получается, – захрипел рядом Штефан. – И где только Франца носит с нашим пивом?

– На, ешь! – произнес совсем юный голос, и в руку Вальтеру сунули палку с наколотым куском мяса.

Горячий бульон стекал, обжигая пальцы, но кусок так аппетитно пах, а есть так хотелось, что музыкант ни за что на свете не отдал бы угощение. Ухватив второй конец, Вальтер уже раскрыл было рот пошире, чтобы впиться зубами в кусок, но внезапно вспомнил расхожие истории о том, чем наемники питаются в нужде…

– Что это? – спохватился музыкант.

– Конина, конечно, – задорно ответил тот же голос, совсем еще мальчишеский, и справа от Вальтера кто-то присел, громко чавкая. – Ничего другого не достать, разве что в замке…

– Франц, куда требуху и копыта дел? – спросил баварец.

– У саксонских палаток раскидал! – ответил мальчик набитым ртом.

– Молодец! – одобрил Ульрих. – Никогда не любил говор этих ублюдков.

– У меня похожий, – ляпнул зачем-то гессенец.

– Так я и твой не люблю! – заржал роттмайстер.

По дереву снова покатились кости.

– Хо-хо! – обрадовался шваб Эмих, громко хлопнув в ладоши. Он был как-то особенно возбужден игрой. – Тебе, шут, сегодня чертовски везет!

Глаза смерти20 шесть раз подряд – это ж невозможно, я таких чисел не знаю21! С перебросом попроще, конечно, но ты, я смотрю, не утруждаешься. Или в удачу свою не веришь?

– Знавал я в Парме одного студента, который тоже шансы хорошо считал22, – отозвался Йост, который, судя по голосу, совершенно не расстраивался неудачам. – Вот только ушел он от меня голый, как Адам до грехопадения. Ты погоди, брат ландскнехт, я еще разминаюсь!

– Чего годить-то? – промычал шваб, который после пива начал растягивать гласные еще больше. – Ты в кошельке шустрее разминайся! Новый кон начинаем!

Зазвенели монеты, падающие на деревянную поверхность, и Вальтера легонько тронули за плечо.

– Не выручишь ли, дружище? – вкрадчиво произнес Йост.

– Давай, колпак свой снимай! – хохотнул шваб Эмих.

То ли оттого, что воздух был слишком спертым, то ли от съеденного натощак куска мяса бродячий музыкант вдруг почувствовал, как к горлу подступает дурнота. Шут, видимо, расценил молчание иначе.

– Понимаю, дружище, ты питаешь к серебру столь же нежную и трепетную любовь, что и братья-ландскнехты. Тогда одолжи мне денег! Обещаю, что верну в двадцать раз больше.

– Весь лагерь собрался обчистить? – поинтересовался шваб и дико захохотал.

– Заткнись! – с неожиданной злостью осадил наемника шут, а потом так же спокойно, как до этого, продолжил: – Ну как, дружище, хочешь получить кучу денег?

Смех, как ни странно, прекратился. Наверное, все сейчас смотрели на них и ждали, что решит Вальтер.

Тот, несколько справившийся с тошнотой, прикинул, что ничего особенного не теряет. Да, Йост с легкостью спустит его деньги, это вполне в его духе, но, в конце концов, благодаря шуту они их и зарабатывают. Причем гораздо больше, чем музыкант в одиночку. Если же шут выиграет… Откуда он только узнал? Наверное, видел, как Вальтер прячет деньги.

Музыкант очень хотел сыграть сам. Он понимал, что его, калеку, наверняка обжулят, но сидеть просто так было уже невыносимо. Он буквально кожей ощущал тепло замызганной глиняной кружки и холод круглого металла. На слух различал, кто выигрывает, а кто проигрывает, не дожидаясь воплей и стонов, определяя это по сопениям, почесываниям и хлопкам. Но была одна проблема: чтобы определить, сколько выпало у него самого, нужно было коснуться костей после броска, а правила это строжайше запрещали.

«Сколько же всего можно купить на сто пятьдесят батценов23?» – подумал Вальтер, а руки сами тянулись к подкладке, в которую были зашиты монеты.

– Вот это я понимаю! – радостно заорал Йост. – Вот это настоящая, бескорыстная дружба! Все ради товарища!

– К молитве! – воскликнул шваб.

– К молитве, братья!

– Франц, сгоняй еще за пивом, – прохрипел померанец и тяжело, надсадно отхаркался. – Похоже, ночь будет долгой.

Его шаркающие шаги прозвучали совсем рядом, и сидевший справа мальчик встал, коротко звякнул и вышел. Вальтер наконец понял, откуда шел этот противный гнилостный запах.

– Как бы твоя ночь не стала вечной… – тихо произнес музыкант и тут же взлетел с пола, схваченный за грудки.

– Чего?! – заревел ландскнехт и крепко стукнул Вальтера спиной об стену.

– Раны гниют! – испуганно выкрикнул бродячий артист, втягивая голову в плечи. «Так и знал, что побьют!»

– Остынь, брат Штефан, – пробасил баварец. – Сам же знаешь, что артист прав. Не сегодня-завтра отправишься к Костлявому Танцору.

– А ты поменьше думай о танцах с Костлявым! – отбрил Штефан, но Вальтера на пол опустил. – Глядишь, он подождет еще денек!

– Уж ему-то спешить точно некуда, – вставил шваб Эмих.

– Я есмь воскресение и жизнь, – провозгласил у противоположной стены знаток Библии. – Верующий в меня, если и умрет, оживет!

– Так, – подвел итог гессенец Каспар. – Апостол верить предлагает, Штефан – надеяться, а ты, Ульрих? Любить?

– Это я предлагаю любить! – взревел вдруг Штефан. – Любить надо пиво похолоднее и грудинку свежую с яичницей. Рейнское вино надо любить, потому что маасское – пойло. Врагов любить надо, как же без этого? Когда они подыхают, аж сердце из груди выпрыгивает от радости! Таким живым себя чувствую, что дышать не могу. Женщин любить надо особливо тщательно, раза по три за ночь, и лучше разных! Короче, жизнь надо любить, братья! До последнего вздоха!

– Чушь, – небрежно бросил Ульрих, и от этого короткого слова Вальтеру стало не по себе. – Жить – это навык такой. Привычка тела навроде фехтования. Когда мечом по голове треснуть хотят, ты же свой меч подымаешь? Вот так и жизнь. Когда жрать нечего – жрешь траву, лишь бы еще протянуть. Денег нет – забираешь там, где есть, и идешь дальше. Как только устанешь, или отвыкнешь, или не сможешь, или брякнешь невзначай, что с тебя хватит – тут-то тебя Смерть за шкирку и возьмет.

– Это выживание, а не жизнь! – возразил Каспар. – Убивать и не быть убитым – это только для войны годится, а потом что? Разве видеть, как возрастает твоя семья и дела рук твоих приносят плоды – это не жизнь? Да и как быть с теми, кто вообще воевать не может? Они как? Совсем не живут?

– Твои – точно нет, – с нескрываемой злобой произнес Эмих.

– Что? – в гробовой тишине переспросил Каспар.

– А то…

Бац!

Кто-то упал на пол.

– Хватит, Ульрих, нянчиться с ним! – пролаял шваб, которому было то ли больно, то ли обидно. – Твой герб – три птицы на синем?

– Соловьи на лазоревой эмали, – поправил гессенец. – Договаривай.

– Рейтары рассказывали, как неделю назад в замке одном славно покутили…

– Нет! Не может быть! Брешешь, гнида монастырская! – заметался Каспар. – Ульрих?

– Прости, брат, – прогудел баварец, но в голосе не чувствовалось ни капли раскаяния. – Сам узнал позавчера и решил тебя не расстраивать. Забудь. Живи дальше.

– Расстраивать?

Обладатель герба с соловьями вдруг расхохотался. Громко, задорно, с надрывом смеялся в полной тишине и вдруг резко затих, как будто у него отняли голос.

– Вернусь – тебя зарежу первым, – спокойно пообещал он то ли Ульриху, то ли Эмиху и с грохотом выбежал наружу.

Напряжение нисколько не уменьшилось. Наоборот, оно так давило на уши и стискивало горло, что стало совсем невмоготу.

– Предлагаю разыграть ставку брата Каспара, – произнес, наконец, шут тоном матерого аукциониста. – К молитве?

– К молитве! – прохрипел Штефан.

– К молитве! – злобно бросил шваб.

– Я, пожалуй, прогуляюсь, – сказал Вальтер, которому становилось все хуже.

– Дело хорошее, – одобрил роттмайстер Ульрих. – Как выйдешь, сверни налево, от второго угла пятьдесят шагов прямо и там постой. За караульного сойдешь.

Прохладный воздух, ворвавшийся в легкие, был слаще вина. Вальтер немного постоял, вдыхая полной грудью, потом нырнул в ночь, как в реку, на ощупь пробрался к нужному углу дома, встал к нему спиной, ощутив дерево между лопаток, и отсчитал двадцать шагов. Дальше идти не рискнул, потому что расслышал треск кустов, чье-то пьяное ворчание и женский шепот. Зачем людей сослепу тревожить…

Нестройный хор больше не вспоминал деревенскую миленку. Луженые глотки тянули самую известную из солдатских песен, которую пели по всей империи от Альп до Нидерландов. Даже Вальтер знал ее наизусть.

Слушать о том, как Смерть забирает всех без разбора, от императора до крестьянина, сейчас совсем не хотелось. Вальтер поежился, быстро извлек из складок одежды флейту, подумал немного, выбирая, какая нота будет главенствовать в сегодняшнем узоре, и мягко извлек ее.

Тихий звук потянулся вперед, как дорога через поля. Вальтер резко поднялся на холм, а потом плавно, в три ступеньки спустился обратно на дорогу. Мелодия ему понравилась, и он тут же решил повторить подъем и спуск, только быстрее. Вернулся уже не один. Сильный и чуть резковатый звук волынки превратил дорогу в широкий тракт, по которому приятнее было ехать верхом или в телеге, да в хорошей компании, а не топать одному. Вальтер попытался пристроиться рядом, но быстро понял, что ничего не выйдет – задавит повозка или кони затопчут. Пришлось то и дело отбегать в сторону. Волынка тут же разгадала эти маневры и двинулась чуть помедленнее. Стоило только ей замедлиться, чтобы осмотреть окрестности, как флейта тут же начинала плести свой собственный витиеватый узор, обрисовывая колосящиеся нивы и сады, ломившиеся от яблок, ровные ряды виноградников с темно-синими и светло-зелеными гроздями, клонившимися к земле, большие деревенские крыши, покрытые свежей соломой и потемневшей дранкой, и каменные шпили церквей, своим бессловесным, но отчаянным криком пронзавшие небо. Такое чистое, для всех одинаковое, но такое далекое… Поймав один и тот же – первый – звук, волынка и флейта слились воедино и, не сговариваясь, одновременно оборвали мелодию.

– Спасибо, – кивнул Вальтер неизвестному партнеру, пряча инструмент. – Ты настоящий мастер.

– Тогда ты – Бог, – простодушно ответил волынщик голосом Франца. – Сколько раз пробовал, не могу ничего придумать, только повторяю. А ты – раз и готово. Сначала не уверен был, а потом как разошелся!

– Не знал, что ландскнехты идут в бой под волынки, – сменил тему Вальтер, стараясь скрыть смущение. Его очень давно не хвалили так запросто и так искренне, как этот мальчик.

– Да я не кнехт пока. И в музыканты меня не возьмут… – с явным сожалением произнес Франц.

– А хочется?

– Конечно! – загорелся мальчик. – Я и на барабане умею!

За спиной, недалеко от входа в дом, где ночевали ландскнехты, шумели голоса. Вальтер хорошо слышал густой и недовольный голос баварца.

– Не боишься, что убьют? – спросил музыкант мальчика.

– Мы все уже мертвы, – небрежным тоном заявил тот.

«Ничего себе!» – усмехнулся про себя Вальтер такой категоричности и, надеясь, что Франц не видит его улыбки, спросил:

– Не рано ты в могилу собрался?

– Тут ведь как, – с необычайной серьезностью начал пояснять мальчик, – человек только родился, а уже задолжал Танцору. Но тот повсюду не поспевает. Про кого вспомнит, к тому и приходит требовать долг. Когда сможет и где захочет: в бою, в палатке, на дороге…

– Сам придумал или подсказал кто? – резко оборвал музыкант. Улыбаться ему совершенно расхотелось.

– Как-то раз… – опять начал было Франц, но тут же смолк. Спор за спиной уже грозил перерасти в потасовку.

– Жарковато там Ульриху, нет?

– Я спрашиваю, что здесь происходит, роттмайстер?

Граф Райнхард придал себе вид величественный и недовольный. Темная расчесанная борода, кустистые брови и красивый доспех с гравировкой производили большое впечатление по первому разу. Но Ульрих графа знал давно, и такими трюками его было не пронять. За спиной у хауптмана стояли два телохранителя: оба с прямыми белыми крестами, нашитыми на штаны, оба в цветах кантона Берн, оба с алебардами. Даже внешне похожи, хотя тот, что слева, над которым они повеселились недавно, был помоложе. Различались они только тем, что у стоявшего справа на нагруднике был изображен крест, а у стоявшего слева – медведь.

В доме разговаривать граф не стал. Сказал – смердит. До сих пор платок в руке держит, каким благородный нос прикрывал. Попросил Ульриха во двор на пару слов.

– Ваша светлость, не надо говорить со мной так, будто не знаешь, как меня зовут, – сообщил роттмайстер, складывая руки на груди.

Почтения к графу у баварца не было никакого. Это далеко не Йорг фон Фрундсберг и не Мерк фон Эмс24, которые к каждому кнехту относились, как к родному сыну, а в бою рубились за троих. Этот прыщ в строй, конечно, встает, но далеко не в первых рядах, к центру все жмется, хотя доспех у него хороший. И на штурме его Ульрих не видел. Другие братья говорили, что граф – боец знатный, хоть и рисковать не любит, но у мастера двуручного меча была своя мерка.

– Ты не ответил на вопрос, Ульрих.

– А мы о чем, собственно, беседуем?

– Квартирмейстер поселил вас в этом доме с обещанием не дебоширить, – разъяснил граф. – Было такое?

– Ну да, – почесал бороду Ульрих.

– Тогда в третий и в последний раз спрашиваю, какого черта происходит, Ульрих? – не выдержал хауптман. – В первый же день вы спьяну вынесли дверь, потом зарезали мужика, а бабу его к крюку привязали и пользовали по мере надобности.

– А что, убудет от нее, от бабы-то? – рассмеялся Ульрих. – Она ж как ремень кожаный, от постоянного пользования только мягче становится.

Граф скорчил еще более хмурую мину.

– Так скоро в округе никого живого не останется… Зачем тогда замок берем, роттмайстер?

– Так война же, ваша светлость! – развел руками ландскнехт. – Как не пострадать мирным людишкам? А на что замок – и вовсе не наше дело. Храбрым братьям думать не надо, надо приказы выполнять.

– Приказы, говоришь? – прищурился хауптман. – Почему в караул не пошли?

– Так вон же человек стоит, – показал рукой Ульрих.

– Апостол, что ли?

– Нет, приятель его, – отмахнулся роттмайстер.

Граф повернулся в указанную сторону, пытаясь рассмотреть караульного, но в темноте можно было разобрать только фигуры: артиста, мальчика и какого-то высокого худого парня, который был вроде как голым. «Выручил слепой бродяга, даже народ вокруг подсобрал!»

– Насчет караулов, ваша светлость, я вот что скажу, – перешел Ульрих в контратаку. – Когда ты шлюх на смотре в свои и мои доспехи наряжал, о чем думал? Жалование за них, как за кнехтов, получить? Мы же не железные, третью ночь подряд в карауле стоять! И вообще, где моя доля? Договаривались на два гульдена.

Трабанты напряглись, но граф сделал вид, что пропустил все мимо ушей.

– Где лошади? – спросил он вместо ответа.

– Да какие лошади?! – не выдержал такой наглости Ульрих. – Трабант про лошадей, и хауптман туда же! Мы пехота, а не коннозаводчики!

– Пегая кобыла, Ульрих, перцу тебе в зад! – совсем не по-графски выругался хауптман. – Вечером кто-то кобылу увел, а меньше часа назад человек из твоей шайки зарубил нескольких рейтаров, забрал у них коня и унесся куда-то. О чем прикажешь думать, роттмайстер?

– О том, что пора разгонять рейтаров и набирать больше кнехтов, – заявил Ульрих, еще больше повышая голос. – Толку здесь от этих всадников, как от щегла навоза. Они на штурм верхом пойдут? Взяли бы еще орудий. Пороху и ядер – не сосчитать, а пушек всего три. До зимы стрелять будем.

– А ты, умник, не забыл, что я только за пехоту отвечаю? Хочешь, сходи к оберсту или прямо к князю и расскажи им все, что в военном деле смыслишь. Глядишь, будущей весной тебя командовать поставят, – ухмыльнулся граф и тут же пошел на мировую. – По поводу новобранцев кое-что поговаривают. Оберст какого-то стрелка нанял…

– Одного? – рассмеялся роттмайстер. – И чем он один поможет?

– Ты поменьше зубоскаль, Ульрих, – перешел вдруг на шепот граф. – Я его видел, и, скажу тебе, не стал бы я над ним смеяться. Кстати, его навыки мы скоро проверим: на рассвете штурм, подкоп доделали.

– Опять в потерянный отряд?

– Ты знаешь правила, роттмайстер: от каждой роттэ три бойца, но если на долю в добыче не претендуешь…

– Чушь не пори, ваша светлость!

– Нагло держишься, роттмайстер, – опять посуровел граф. – В обычной жизни вырвал бы тебе язык.

– Мы не в обычной жизни, – отбрил Ульрих, очень хотевший плюнуть на хмурый графский лоб. – Три дня на разорение?

– Один и с грабежмейстером25, – уточнил граф. – Мартин Швейцарец.

Ульрих грязно выругался, предложив графу несколько оригинальных способов использования неструганного деревянного креста.

– Но задержанное жалование заплатят? – спросил он, когда выдохся.

– Конечно, – подтвердил хауптман. – После штурма.

– До штурма, ваша светлость.

Ульрих улыбнулся так нехорошо, что трабанты невольно сжали оружие.

– После штурма, роттмайстер, – с не менее дружелюбной улыбкой заявил хауптман. – Гонец запропастился куда-то, а у него бумаги важные. Без них денег не будет.

– А наши ли это проблемы, ваша светлость?! – взорвался Ульрих. – Слышал поговорку, нет денег – нет ландскнехтов? Какие караулы, какой порядок в лагере, какие штурмы, если на три недели просрочка? Мы подписались жрать дерьмо под стенами замка, но не надо думать, что мы будем вырывать друг у друга ложку и орать «Еще! Еще!».

Трабанты поудобнее перехватили древки и одновременно вышли из-за спины хауптмана, но нападать Ульрих не планировал. Сначала деньги, потом счеты.

– Будете, Ульрих, еще как будете, – омерзительно расхохотался граф. – И смаковать, и причмокивать, и жмуриться от удовольствия. Где бы вы все были без найма? Побирались на дорогах? Воровали бы кур и гусей по крестьянским дворам? Пахать и сеять вашему брату зазорно! Здесь ты герой с двойным жалованием, мастер меча, а в Нюрнберге булки бы пек, как твой отец, и лебезил перед каждым городским стражником! Так, Ульрих Вайсброт? Ты верно сказал, нет денег – нет ландскнехтов. А денег у вас сейчас как раз нет, так что нечего петушиться. Черт с ними, с караулами, черт с этой бабой крестьянской, а с рейтарскими конями трижды черт. Завтра утром – на приступ, за твоей и моей добычей. И двоих еще прихвати.

Граф Райнхард повернулся, продемонстрировав красивую чеканку на спинной пластине. Трабанты, не опуская оружие, прикрывали отход.

– Чтоб ты сдох, хауптман! – выплюнул им вслед покрасневший от ярости Ульрих.

– И тебе удачи на штурме.

«А вечерок-то удался! – подумал Штефан, шагая в направлении знакомой палатки с грязно-желтым пологом. – Теперь дело за Сабиной».

Только что выигранные деньги обнадеживающе позвякивали за пазухой. Ландскнехт похлопал себя по животу, будто сомневался, что такие деньги все еще с ним, и тут же скривился от острого приступа боли. Накаркала слепая ворона, разрази его Бог!

Последний штурм был со всех сторон неудачным. Часть пороха отсырела, поэтому стрелять приходилось через раз, и то с осечками. Лестниц подготовили мало, а подкоп еще не дорыли. Зачем на приступ отправили, понятно: чтобы поубавилось тех, кому надо деньги платить. Где роттэ Клауса? Нет роттэ Клауса! Где отряд Весельчака? Нет больше ни отряда, ни Весельчака! Все, долой имена из списка.

Потери тогда были огромные, и все-таки взобрались на стену, все-таки уперлись рогом на галерее, что вела в надвратную башню. Тут бы на подмогу бросить кого-нибудь, так нет, протрубили отход! Штефан тогда зазевался и по-дурацки получил железкой в бедро. Поганца достал, конечно, а про рану сначала и вовсе забыл. Мало ли дыр затянулось на шкуре? А заплатку на костюм шлюхи тем же днем поставили. Но к вечеру начался жар, а нога опухла и покраснела изрядно. Похоже, тот замковый хмырь, чтоб ему черти в задницу смолу вливали, меч намазал, чтобы рана не затягивалась. Штефану теперь жилось совсем несладко. Считай, совсем не жилось, потому что на простые походные радости сил едва хватало.

Но даже такие дни, проходившие в постоянном ознобе, слабости, боли, корчах и вони из гниющей раны, к которой сам ландскнехт привык, а окружающие нет, были лучше, чем все те годы, когда он горбатился на поле. Ганзейские города26 хотели все больше и больше зерна, и благородные господа Померании с охотой им это зерно продавали, все жестче прижимая крестьян и заставляя их чаще работать на барщине. Один день превратился в два, а потом в три. Когда свою-то землю обрабатывать, если в воскресенье никто не работает? По ночам что ли? А еще и десятину платить надо! Штефан Неггер помыкался-помыкался и плюнул. Пускай другие бурьян распахивают, а он, пока молодой, попытает счастья в другом ремесле.

И с тех пор, как он принял это решение, звонкое серебряное счастье улыбалось ему всегда, кроме того злополучного дня, отравившего ему кровь и существование. Костлявый скоро заберет его, это правда. Но только не сегодня! Ой, не сегодня! Этой ночью Штефана ждали рейнское вино и ласки рыжеволосой бестии, голодной, как суккуб, и неистовой, как буря.

«Может, все-таки к лекарю завернуть? Деньги-то есть…»

Ландскнехт на ходу обдумал эту мысль, но решил, что тратить время, чтобы узнать очевидное, совершенно ни к чему. Отлить в прозрачную колбу и наблюдать, как полковой врач, прищуриваясь, рассматривает жидкость со всех сторон, нюхает и чуть ли не пробует на вкус, было бы, конечно, весело, но пользы от этого – с гулькин нос. Так что Штефан решил обойтись привычными средствами для снятия боли. Завернуть к фургонам маркитантов – минутное дело, а потом уже Сабина…

– Брат Штефан, постой! – послышался за спиной запыхавшийся голос Эмиха.

– Отвали, – беззлобно буркнул Штефан, не поворачиваясь. – Завтра будешь отыгрываться.

– Я не за этим! – снова крикнул Эмих. – Ты что-то обронил, брат! Вон, в траве блестит.

Штефан, скрипнув зубами от досады, развернулся к назойливому товарищу. Тот уже сидел на корточках в десяти шагах и шуровал рукой в траве.

«И вправду, что ли, трофеи подрастерял? А если не мое, так мне же и лучше!»

Штефан подошел и наклонился, чтобы рассмотреть, много ли там лежит, и тут же получил ножом в лицо. Хорошо, что дернуться успел, иначе отхватил бы в шею, и тогда все, танцевать ему с Костлявым раньше срока. А так только щека располосована.

– Паскуда! – взревел Штефан, неуклюже отпрыгивая в сторону. – Братство предал? На добро позарился?!

Эмих отвечать не стал и вместо этого крепко пнул Штефана в раненое бедро. Он, конечно, успел руку подставить, но толку-то? Бывший крестьянин взвыл, заходясь от жуткой боли, и припал на одну ногу.

– Не люблю я проигрывать, брат… – произнес Эмих, медленно двигаясь влево, под больную штефанову ногу, и выписывая кинжалом финты и петли. – Особенно, когда на жизнь играем.

– Совсем сдурел? – сквозь стиснутые зубы прошипел Штефан.

Шваб опять не ответил. Он, танцуя с ножом, подскочил вплотную, собираясь прикончить Штефана, но тут его ждал маленький и очень острый сюрприз. Если бы не снова вспыхнувшая боль, которая сковала Штефана прямо в движении, Эмих точно попрощался бы с жизнью. А так успел развернуться боком, и лезвие Штефанова ножа всего лишь распороло куртку.

«Проклятье!»

Эмих снова атаковал с передней ноги, коротко ткнув вперед кинжалом. Штефан ловко сбил руку с оружием, зашел под открытый бок и собирался уже воткнуть лезвие под ребра этой скотине, как вдруг почувствовал, что не может пошевелить рукой.

Костлявые пальцы сжали его правое запястье крепче, чем кандалы. Штефан оглянулся через плечо, увидел голый череп, скалившийся ему редкими зубами, – и тут же получил кинжалом в горло. Острое лезвие вошло снизу, под подбородок, пробило нижнюю челюсть, нёбо и воткнулось прямо в мозг.

Хмурое утро медленно сменяло короткую майскую ночь. Кроваво-красная полоса только-только появилась на мертвенно-сером подбрюшье неба. Нехотя вылезавшее солнце еще не высушило росу, обильно выпавшую на траву, но уже осветило печальную картину ночной битвы торжествующих пороков с жалкими остатками добродетелей.

Собравшиеся братья были еще более хмурыми, чем небо. Еще не протрезвевшие или мучившиеся с похмелья, всклокоченные и, естественно, не выспавшиеся после ночного веселья, ландскнехты кучковались на утоптанной площадке за бруствером. Около двух сотен наемников, из которых от силы треть переживет сегодняшнее утро, но те, кто выживет, озолотятся и смогут, швыряясь деньгами налево и направо, дотянуть до нового штурма в пьяном довольстве и объятьях блудниц. Две сотни веривших в свою удачу. Потерянный отряд.

– Шевели ногами, мертвечина! Строимся, строимся!

Зычный голос фельдвайбеля легко перекрыл невнятный гомон смертников.

– Поживее, тупорылые! Ряды выровняйте! Что встали, как стадо баранов, в Бога душу вашу мать?!

– Зачем надрываешься, брат Клас? – буркнул кто-то из пришедшей в движение толпы. – Мы на штурм строем пойдем, что ли? Мишенью для пушек?

В замке, конечно, увидели скопление пехотинцев и возню в пробуждающемся лагере. Петер, которого команды фельдвайбеля давно не касались, видел на стенах какое-то шевеление, но стрелять со стен еще не начали. Орудия осаждающих тоже пока молчали.

– А ну, пасти свои захлопнули и построились! – продолжал разоряться фельдвайбель, то и дело ускоряя передвижения наемников то пинком, то зуботычиной. – Тут капеллан сказать чего-то хочет, потом причащать будет. Так что рыгать, бздеть и песни петь не велено! Велено стоять ровно и пучить глаза от счастья! Эй ты, мразь в полоску, флягу быстро выкинул! Да выкинул я сказал, а не выжрал! Шевелитесь уже, скоты ленивые!

К ору и побоям от Класа ландскнехты относились вполне снисходительно: это ведь его, фельдвайбеля, дело, простых кнехтов строить. Да и сам он не раз и не два вставал с ними рядом. Боец знатный, уважаемый, и просто так братьев не песочит. Другое дело – полевые капелланы. Этих птиц наемники терпеть не могли. А Петер Кирх по прозвищу Апостол и вовсе ненавидел.

Тщедушный священник, казавшийся еще меньше рядом с массивными братьями, облаченными в броню, пытался пробраться сквозь выровнявшиеся порядки, но никак не мог, то спотыкаясь о якобы случайно переставленное оружие, то падая, напоровшись на выставленный локоть или ногу.

– Перебирает святой отец с кровью Христовой!

– На ногах не стоит, лыка тоже не вяжет!

– Смотри, слово Божье по дороге не растеряй!

От былой угрюмости не осталось и следа. Потерянный отряд откровенно веселился. Как-никак глумиться над священниками – единственное развлечение перед боем, все остальные радости ждали наемников после.

– Прекратили живо, – негромко произнес граф Райнхард, появившийся на площадке в сопровождении трабантов и грабежмейстера, и братья слегка поутихли. Кто платит, тот и командует.

Священник, мелко трясущийся то ли от страха, то ли от возраста, залепетал какую-то благочестивую чушь. Петер выхватывал из его речи только отдельные слова: имя Господне… святой Иоанн Креститель… подчиняйтесь властям… сие есть тело Мое. Все остальное было не из Книги, а значит, обычный поповский бред.

Раньше Петер много слушал разных проповедников – сторонников папы, учеников Лютера, цвинглианцев, кальвинистов, даже анабаптистов. Но все они пороли чушь. Лютую, махровую, несусветную. Они хотели что-то добавить, что-то разъяснить, истолковать и не понимали, что тем самым все дальше и дальше удаляются от Божественной простоты и ясности. Все эти проповедники думали отыскать Бога в хитросплетениях словес и не хотели явить Его силу. Они не понимали, что Бог сам по себе – Слово и никакие комментарии и разъяснения Ему не нужны. Его надо просто слушать. И нести другим.

Братья-ландскнехты считали Петера слабоумным после того, как рядом с ним взорвался пороховой склад. Там хранилось столько взрывчатки, что часть обозных фургонов попросту разметало в щепу, а Петера только оглушило. Несколько недель он вообще ничего не слышал, над чем братья откровенно потешались в свойственной им манере – рассказывали про него всякие скабрезные небылицы, как Петер узнал уже после, когда слух вернулся. Но сначала он от безысходности начал читать. Книгу взял в разграбленном монастыре, выбрав ту, что поменьше размером, а буквы и до этого знал. Отец научил когда-то.

Только тогда он наконец понял, зачем Господь спас его во время взрыва. Отныне Петер говорил с братьями только Словом и все время читал Книгу, стараясь запомнить как можно больше и как можно точнее. Все считали, что Петер тронулся умом, но слабоумным он не был. Он свято верил в то, что небезразличен Богу, что его миссия – просветить заблудшие души, явив им свет истинной, ревностной, безотчетной веры. Однажды он бросился прямо на строй аркебузиров, вслух читая псалмы, – и все пули прошли мимо. Он стоял в строю с братьями – и ни разу в них не попали ядра. За те десять лет, что Петер провел среди братьев-ландскнехтов, он не получил ни одной раны.

Капеллан закончил свое невнятное бормотание, в которое, похоже, и сам не верил, и взял облатку. Первый же ландскнехт, вышедший к нему из строя для причастия, крепким ударом справа отправил священника наземь. Затем пнул пару раз под дых, втоптал облатки в грязь и, подзуживаемый другими братьями, извлек на свет Божий те части, что отличали мужчину от женщины, чтобы под вселенский хохот и свист оросить капеллана. Тот, скорчившись от боли и унижения, хотел отползти, но получались у него только вялые, беспомощные подергивания.

Хауптман не вмешивался. Видимо, посчитал, что развеселившиеся ландскнехты будут воевать лучше недовольных.

– Пусть Апостол скажет! Апостола, Апостола перед строем! – один за другим загалдели братья.

Петер медленно подошел к брустверу, и ландскнехты тут же затихли, принимая сосредоточенный вид. Кое-кто даже посчитал нужным перекреститься. Петер прекрасно понимал, что служил для них талисманом, ходячим амулетом, живым щитом от шальных снарядов. Они говорили, что верят не в Бога, а в него, Апостола, так же, как верят в рубашку из крапивы, сотканную девственницей накануне Рождества. Но Петер был рад и этому, потому что любая искренняя вера, даже такая, лучше заумного высокопарного безверия.

Сотня посерьезневших бородатых лиц, не отрываясь, смотрела на него, сохраняя полное молчание.

– Благодать и мир вам да умножится в познании Бога и Христа Иисуса, Господа нашего!

Апостол, встав в полный рост, поднял обе руки к небу, и потерянный отряд, как один человек, опустился на колени. Хауптман, трабанты и грабежмейстер присоединились.

– Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!»

Кто-то воздел очи горе, другие склонились, опустив лица в грязь, третьи смотрели перед собой, но ничего не видели, беззвучно повторяя слова псалма. Летнее солнце уже оторвалось от края земли и пустилось в вечное путешествие по небосклону. Апостол, возглашавший молитву, был весь окутан его сиянием.

– За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое.

БУХ!

За спиной впервые за день ухнула пушка, свистнуло ядро, и в следующий миг Петера Кирха по прозвищу Апостол разорвало на части, обдав первые шеренги молящихся кровью и плотью их талисмана.

На стене замка два скелета, потрясая шомполом и запалом, радостно запрыгали вокруг орудия, как дети вокруг майского дерева.

Подкоп сработал на редкость удачно – от взрыва рухнула часть стены, загорелись какие-то сараи, а густой черный дым заволок все поле боя. Теперь никаких ублюдочных арбалетов! Никаких сволочных аркебуз! Пришло время поговорить сталь на сталь, а в таких разговорах Ульрих знал толк. И сталь у него в руках была замечательной.

Первый же встреченный защитник замка, выскочивший из дыма, словно призрак, уяснил это обстоятельство, толком не успев поднять топор. Ульрих, по привычке выбравший оборонительную стойку «плуг», ткнул острием в лицо, и противник – дурак! – отшатнулся назад, давая наемнику время для замаха. Шаг вперед, удар в шею – и первый враг падает наземь, фонтанируя кровью из перерубленной артерии.

«Хо-хо! Славное начало!»

Апостола жалко, конечно, но все братья, видевшие его смерть, буквально озверели и бросились на штурм без приказа. Многие из тех, на кого не попала кровь ландскнехта, взяли кусочек его тела с собой.

Из дыма показались сразу двое, и ближайший вдруг рухнул, получив пулю в лоб. Вот свезло так свезло! Тут же не прицелишься, стрелок наугад бил.

Второй противник, споткнувшись о тело товарища, качнулся вперед и едва не напоролся на заботливо подставленный меч Ульриха, но сумел удержать клинок в руках и плавно отвести волнистое лезвие.

Мастер длинного меча едва не ошибся. Оказавшийся слишком близко к врагу – в неудобной позиции, к тому же левосторонней, когда руки хочешь не хочешь надо перекрещивать, Ульрих не успел бы ударить на опережение. Но мог кое-что другое – длинный шаг в сторону с одновременной сменой хвата на полумеч. Взявшись левой рукой за лезвие, он поймал удар и, прилипнув клинком к клинку, отвел смерть в сторону, тем же движением посылая массивную рукоять своего меча в голову. Навершие крепко звякнуло о шлем, оглушенный противник пошатнулся, а Ульрих, не меняя чрезмерно широкого хвата, коротко резанул по животу, броней не прикрытому. Враг завизжал, вертясь на земле, и Ульрих его окончательно утихомирил.

«Даже меч тупить жалко. Режешь их, как овец!»

Прошло то время, когда он торговал отцовскими булками, дрался на палках каждый вечер и, прикарманивая мелочь, копил на очередной урок у федерфехтера или мастера из братства святого Марка27. Теперь он сам дает уроки, кому захочет.

Ульрих, получив короткую передышку, покрутил головой, пытаясь оценить ситуацию на поле боя. Пороховой дым, резавший глаза до слез и вызывавший першение в горле, и не думал рассеиваться. Никого из братьев рядом видно не было, что и понятно: случайно отхватить от ульрихового фламберга никто не спешил.

Пролом он уже проскочил, здесь уже просторный замковый двор. Еще немного, и все закончится. Сейчас подтянутся оставшиеся пехотинцы и начнется зачистка внутренних помещений. Тогда фламберг надо будет отложить, но сейчас…

К Ульриху шел воин в латном доспехе. Решительный шаг буквально разрывал черную пелену, заставляя ее обрывки закручиваться водоворотами у вычурных черных пластин с профилированными желобками.

Доспех был старым, из тех, что лет сто назад любили делать на родине Ульриха, зато полным, а шлем – с глухим забралом. Воин лязгал железом, шагая по утоптанной земле замкового двора. Сам Ульрих столько брони в бою носить не любил, обходясь кирасой с налядвенниками, перчатками и шлемом без забрала. Но сейчас в руки сама шагала уйма денег! Оставалось всего ничего – вытряхнуть из них владельца.

Тот уже вскидывал свой двуручный меч в красивом приветственном салюте. Ульрих ответил подобающим образом – хлестнул чересчур вежливому по передней ноге. Кончик волнистого лезвия летел точно в то место, где была щель в смыкавшихся пластинах, и нога была загружена, но враг ловко перенес вес на заднюю ногу и тут же отскочил, увеличивая дистанцию.

«Прыткий!»

Ульрих атаковал, не давая врагу восстановить равновесие. Клинок, уже набравший скорость, с гудением разрезал воздух, устремляясь к стыку шлема и горжета.

Кланг-кланг-клллинг. Три шага – три удара. Быстро, быстрее, быстрее быстрого. Каждый раз Ульрих использовал силу соударения, посылая меч то слева, то справа.

Неизвестный воин сделал это лучше и быстрее. Он, твердо отшагивая, не только успел дважды попасть в центр тяжести Ульрихова клинка, выставляя блок точно в срок, но и поймал третий удар Ульриха на стык лезвия и фальшгарды. Переложив руку на ту часть клинка, что была замотана кожей, и используя расширенный хват, он начал проворачивать сцепленное оружие, вырывая меч из рук баварского фехтовальщика. Лезвие начало ощутимо выгибаться, в кистях и предплечьях заломило, но Ульрих в последний момент все-таки успел выдернуть свой меч, разрывая дистанцию и вставая в «плуг».

Клинки разошлись с протяжным металлическим скрежетом.

«Хорош!»

Противник очутился в боковом замахе, удобном для контратаки, но сейчас было слишком далеко для ответного удара. И все же неизвестный латник, отпустив одну руку, послал свой меч вперед, разгоняя его поворотом корпуса и бедер.

«Одной рукой, сукин ты сын?!»

Не решившись блокировать, Ульрих присел в низкой стойке, пропуская над головой шелестящую смерть. Сила удара была такой, что противника должно было, как минимум, развернуть, но тот, будто заранее зная, что промахнется, уже укладывал меч на правом плече острием вперед, замирая в стойке «быка».

«Да кто он вообще такой?!»

Этот воин один на один зарубил бы любого из братьев в их лагере, большая часть которых только и могла, что тыкать палкой вперед. Во вражеский строй – длинной, в обозных шлюх – короткой. Но сейчас латник точно ошибся со стойкой.

Из «быка» можно рубить, но потребуется время для разворота меча и замаха. Гораздо удобнее колоть, но удар будет предсказуемым. Противник выбрал укол.

«Все, попался!»

Ульрих знал, что глухой шлем с маленькими прорезями сильно ограничивает обзор по бокам, а от укола в лицо он настолько привык уходить, что смог бы это сделать хоть на руках. Против строя пикинеров без этого навыка мечник долго не живет. А Ульрих планировал жить долго.

Шаг вперед и влево, уход от укола. Клинок привычно лег на правое плечо, сливая вражеское лезвие в сторону, описал дугу, поднимаясь для неотвратимого удара, и полетел точно в голову, как десятки раз до этого.

Но Ульрих не попал. Латник непостижимым образом сместился.

«Как?! Когда?!»

Отшатнувшись на два шага назад, мастер братства святого Марка почувствовал, что в правой подмышке стало мокро, а потом внезапно выронил меч. Пришла резкая боль, а латник уже бил Ульриха под колено, надрезая связки.

Мастер длинного меча упал, хотел откатиться в сторону, но был проткнут мощным ударом сверху, пригвоздившим его к земле. Противник налег на клинок, провернул его и резко выдернул, подхватив одной рукой под гарду. Вычурный меч с фальшгардой взлетел рукоятью вверх, словно окровавленный крест.

«Славный бой! – подумал Ульрих, глядевший на клубы дыма, заслонявшие небо. – Лучше я бы не сумел…»

Последнее, что наемник увидел в этой жизни, – оскаленный череп, улыбающийся ему из-под откинутого забрала.

«Очень кстати», – подумал Эмих, прячась в клубах плотного дыма, который не поднимался столбом в проломе, а медленно расползался по склону.

В черном тумане то и дело мелькали тела сражающихся, но кто берет верх – штурмующие или защитники, ландскнехт пока понять не мог. Слышались крики и проклятия, звенела сталь, сухо потрескивали аркебузы и мушкеты, три орудия в лагере то и дело вставляли свое веское слово в общий хаос, что творился у пролома. Скоро должны были подтянуться резервы осаждающих, и вот тогда, в гуще тех, кто хочет найти и припрятать что-нибудь маленькое и ценное до общего дележа добычи, в замок войдет и он.

Вообще-то Эмих должен был сейчас быть впереди, вместе с другими братьями из потерянного отряда, но с этим делом вполне можно было подождать. Пускай Ульрих там машет своей оглоблей! Для него грохнуть кого-нибудь – самая большая радость в жизни. А вот Эмих сражениям совершенно не радовался: теснота, вонь, грязь, кровища, да еще и убить могут, не приведи Бог!

Одно дело в поле. Стоишь себе в задних шеренгах и просто давишь в спину впереди стоящим для пущего натиска. Такое дело большого ума не требует, и риск минимальный – все пули и удары соберут на себя бронированные первые шеренги. Конечно, квадрат пехоты могли накрыть ядрами, но от этой напасти у них в отряде есть заговоренный Апостол. Точнее был, мир его ошметкам!

Совсем другое дело штурм, где каждый сам за себя и от шального выстрела, случайного камня, брошенного со стены, или хитрой замковой ловушки тебя защищают только собственная сноровка и везение. Слишком невелики шансы на выигрыш, чтобы так рисковать, а рисковать Эмих Альтшулер совершенно не любил. Он любил выигрывать.

Третий сын городского писаря, отосланный во Франконию, в школу при монастыре святого Бонифация в Фульде, очень рано понял, как устроена жизнь. Монахи ежедневно напивались вусмерть, развратничали где и с кем попало и частенько забывали кормить своих воспитанников, которые, дабы не умереть с голоду, сбивались в ватаги и по ночам грабили крестьян из ближайших деревень. Эмиху, которому по малолетству и худобе доставалась одна из самых опасных ролей – залезать в окна и протискиваться в щели, чтобы открыть другим путь в погреба и амбары, не раз и не два приходила в голову мысль поживиться в самой обители, но кладовые монастыря охранялись так же хорошо, как и сокровищница, и проникнуть туда за все годы учения так никому и не удалось. На счастье, Эмих узнал, что келарь имел привычку по ночам играть в карты и кости с паломниками и послушниками. Молодой Альтшулер, быстро смекнувший, что получить вилами в бок куда неприятнее, чем проиграть несколько медяков, очень быстро овладел тонкостями нового ремесла, уступив другим воспитанникам сомнительное право лазить по крестьянским усадьбам. Он кропотливо изучал, как устроены разные игры, учился считать шансы, присматривался к соперникам, выясняя их характер, привычки и манеру игры, и жил хоть и не припеваючи, но в целом без лишений, а главное, без всякого ненужного риска. Жизнь шла как по маслу, пока не настал судный день: монастырь разграбили восставшие крестьяне. Монахи с учениками большей частью разбежались, но Эмих вернулся. Пламя бушевало и в родной Швабии, и во Франконии, так что пожар благоразумнее было переждать. Времена были трудными, потому что играть стало не с кем и не на что. Еды было мало, но кое-какие запасы уцелели, так что зиму пережить удалось. По весне монастырь разграбили еще раз, и Эмих всерьез засомневался, надо ли терпеть эти лишения ради сомнительной возможности ночевать под крышей, а не в лесу, и еще более сомнительного Божественного попечения, про которое выжившие монахи заливали оставшимся воспитанникам по тридцать раз на дню. Наконец, когда новая свора мародеров заявилась в обитель в третий раз, Эмих, прикинув шансы на выживание, присоединился к грабившим. Он ведь любил выигрывать.