ГЛАВА VII

Новенькую сестру Трудову зовут в амбулаторию внутреннего приема, на помощь сестрам Клементьевой, Кононовой и Двоепольской, – услышала Нюта звонкий голос позади себя.

Она живо обернулась. Перед нею стояла плотная широкоплечая сестра с простоватым некрасивым лицом и пухлыми щеками.

– Я – Снуркова, познакомимся, – наскоро пророннла она. – Вот вам халат. Надевайте поверх платья… Эх, беда, вы еще не в казенном платье, – досадлпво иоморщилась она.

– Еще не сшито, – как бы извиняясь, смущенно произнесла Нюта.

– Ну, это неважно. Но вот что: у вас суконное платье. Жаль. Не гигиенично. К шерсти-то пристает скорее всякая зараза, грязь. Впрочем на нет и суда нет. Давайте я застегну вам халат сзади, сестрица. Да косынку повяжите, не то от шубы нашей… тьфу, я хотела сказать от Ольги Павловны… как раз влетит.

Сестра вспыхнула, улыбнулась и показала прекрасные белые крупные миндалины зубов. Эта улыбка сразу скрасила и смягчила непривлекательную внешность Снурковой.

– Ну, идемте… Да вы завтракали? – спохватившись спросила она.

– Да.

Нюта вспомнила, как она, ссылаясь на отсутствие аппетита, отказалась только что от нескольких горячих картофелин с маслом и селедкой, которые подавались за столом в 12 часов, к немалому неудовольствию сестры-экономки, проворчавшей что-то о французской кухне и поварах.

В полутемном амбулаторном коридоре сестра наскоро забрасывала шагавшую подле нее Нюту отрывистыми фразами.

– Ната Есипова умерла… Слышали?.. Славная была девушка… сердечная… Заразилась от тифозного больного… Бог знает, зачем судьбе понадобилась эта смерть… Ее вся община любила… Как Розочку… Милая девушка… И что мы теперь Бельской скажем… Не уберегли Наташи. Эх!..

– Кто это Бельская? Попечительница, да? – поинтересовалась Нюта.

– Бельская-то? Неужто вам никто еще про Бельскую не говорил?

– Нет.

– Ах, ты, Господи! Да ведь Ольга Бельская восьмое чудо мира. Героиня в полном смысле слова и друг закадычный покойной Наташи… Сейчас она в дальней командировке. С часу на час ожидается назад. Ну, вот мы и пришли, однако… Входите смело и Бог вам в помощь, сестра.

Спутница Нюты распахнула стеклянную дверь, и девушки сразу очутились в огромной светлой комнате посреди гудящей толпы народа.

В первую минуту глаза Нюты разбежались. От гула и шума, наполнявших амбулаторию, у нее закружилась голова, руки бессильно опустились вдоль тела. Невольная растерянность охватила Нюту. Сопровождавшая ее Снуркова затерялась сразу в толпе, и Нюта почувствовала себя здесь всем чуждой, лишней, беспомощной, одинокой. Она растерянно оглядела окружавшую ее толпу.

Казалось, вся петербургская беднота сбежалась сюда, в эту светлую, чисто выбеленную комнату, с серым каменным полом, обильно политым дезинфицирующим средством, предохранителем от заразы. Это дезинфицирующее средство терпким, неприятным запахом ударяло в нос и чуть кружило голову.

Больные стояли, больные сидели на лавках, больные беспокойно сновали взад и вперед. Тут были старики и старухи, молодые и пожилые люди, девушки и женщины. Были и дети. Отставные солдаты, мелкие уличные торговцы, прислуга, фабричные рабочие, извозчики, нищие, торговки-мещанки, бродяги. Кого-кого только не увидела здесь Нюта! У каждого в руках был занумерованный билетик, выдаваемый молоденькой сестрой.

Особенно бросился в глаза Нюте один посетитель, не совсем обыкновенный среди всей этой сплошной бедноты.

Это был мальчик-итальянец, оборванный, лохматый и грязный, с ручной шарманкой на спине, лет десяти. Его лицо, главным образом, поразило Нюту. Такие лица редко встречаются в жизни. Их можно только, пожалуй, увидеть на старинных картинах итальянских мастеров. Каждая черточка жила и говорила в этом, поистине прекрасном, лице. Иссиня-черные кудри обрамляли живописной рамкой пылающие лихорадочным румянцем правильные, без единого промаха, точно изваянные, черты. Черные глаза, огромные, лукавые и мечтательные в одно и то же время, казалось, отразили всю прелесть знойного итальянского юга.

Мальчик, по-видимому, страдал. С бессознательной, так свойственной его народу, грацией он прислонился плечом к стене и с усилием сжимал отбивающие дробь озноба крупные белые зубы.

– Бедняжка, как он болен! – пронеслось в мыслях Нюты, и она уже направилась в сторону мальчика, чтобы предложить ему сесть на освободившееся позади него место, как неожиданный резкий окрик заставил Нюту вздрогнуть всем телом.

– Так вот зачем вы явились сюда, сестрица!.. Чтобы любоваться непривычной вам обстановкой! Позвольте вас спросить, что вы в театр или цирк явились или для дела? Могли бы не приходить… Это было бы много целесообразнее, сестра, нежели стоять так-то, разиня рот и опустив руки.

Хлестко, больно, падало слово за словом на опущенную голову Нюты. Цыганские глаза сестры Клементьевой прожигали, казалось, насквозь смущенно поникшую фигурку девушки.

Видя это смущение, эту покорную позу и испуганное лицо, сестра Клементьева смягчилась.

– Ну, ладно, нечего киснуть… Вы на меня не претендуйте, барышня, – несколько спокойнее заговорила она. – Ужасно не люблю белоручек. Идите за мной. Вон наш хирург доктор Аврельский лубки накладывает… Там вы нужны, ступайте… Снесите ему эти бинты, марлю и вату.

И она слегка подтолкнула Нюту в сторону невысокого, худощавого старика, желчного вида, с реденькими бачками по обе стороны сердито-нахмуренного, морщинистого лица, суетившегося подле бледного как смерть человека, полулежавшего на скамье, с обнаженной вспухшей и посиневшей ниже колена ногой.

Увидев подошедшую Нюту и не обратив никакого внимания на новое незнакомое для него лицо, хирург кратко и резко приказал девушке, как будто знал ее Бог знает сколько времени и уже давно-предавно работал с нею:

– Ага! бинты принесли?. Давайте… Да подержите ногу. Вот беспокойный объект попался… Дергается невозможно… Нельзя работать… Держите.

Нюта покорно опустилась на колени и осторожно коснулась руками распухшей ноги больного.

С губ последнего вырвался пронзительный вой.

– Больно… матушка-сестрица, ой, силушки моей нет, больно!.. Ой, смерть моя пришла!

Нюта, так храбро было приступившая к делу, при первых же звуках этого неожиданного вопля, живо отдернула руку, точно обжегшись у огня.

– Это что такое?! – вспылил Аврельский, – да что вы шутки сюда пришли шутить, барышня, либо делать дело… Нежности какие! Держите ногу, вам говорят! А ты не кричи, голубчик, – сразу меняя тон на более мягкий и гуманный, обратился к больному врач;– знаю, что больно, без этого нельзя никак обойтись… А ты возьми себе в толк, братец: здесь вас до шестисот набралось, и если все вы орать начнете, будет, братец ты мой, не амбулатория, а базар. Так, сделай милость, уж воздержись маленько… А вы, сестрица, держите ногу крепко, не бойтесь. Поняли?

И – странно! – что-то словно ударило в эту минуту в самое сердце Нюту. И удар этот прошел магическим током по всему ее существу. Прежня Нюта точно исчезла, скрылась, провалилась сквозь землю, а на месте ее появилась новая Нюта, и не Нюта даже, а сестра Марина Трудова, принявшая свое первое боевое крещение в этот слезный, хмурый, осенний день.

Эта Марина Трудова держала теперь ногу больного, не обращая внимания на стоны и вопли мужика, затягивала концы марли, сдерживавшей лубки у щиколотки, потом подавала лекарство, отсчитывала капли успокоительного средства для особенно нервничавших больных.

– Сестра Трудова, сюда! – кричала Клементьева с противоположного конца приема, и Нюта стремглав летела на ее зов.

Цыганские глаза старшей сестры разгорелись, лицо багрово пылало, темные, сросшиеся брови хмурились сурово.

– Скорее! Скорее шевелитесь, сестра! – торопила она Нюту, и та как вкопанная останавливалась перед нею.

– Вот, разденьте мне этого ребенка. Нужно осмотреть… – коротко приказала она, передавая Нюте сверток какого-то грязного ветхого тряпья, из глубины которого раздавался чуть слышный писк, похожий скорее не на детский плач, а на мяуканье больного котенка.

Нюта, в детстве помогавшая матери лечить больных деревенских ребятишек, быстро и ловко справилась со своей задачей. Через две-три минуты на лавке перед сестрой лежал голенький трехмесячный ребенок, беспомощно махая в воздухе крошечными ручонками и неумолчно вытягивая свое бесконечное «Уа, уа, уа».

Под мышкой у ребенка зияла большая нагноившаяся рана.

Увидев эту рану, сестра Клементьева ахнула и целый поток негодования и упреков полился из ее уст.

– Злодеи! Изверги! Каменные души! – кричала она, сверкая глазами. – Сгноили ребенка. Душеньку неповинную загубили зря… Да вас за это!.. Ты что это натворила, а?! Да как ты могла, как смела запустить болезнь, а? Да о чем ты раньше думала!? – неожиданно накинулась она на дрожавшую перед ней, испуганную молодую бабенку, в клетчатом платке, принесшую ребенка.

– Да мы, сестрица… мы, сестрица, – растерянно бормотала бабенка, – беднота у нас, конечно… Мы…

– Беднота… а, беднота! – не слушая ее снова кричала Клементьева, – а ноги у тебя есть?.. Ноги, говорю, тебе от Бога зачем даны… а? Не могла сюда дитятко раньше принести, показать?.. Зачем ждала, запустила?.. Сестра Трудова, обмойте рану, вот сулема в цилиндре, вата в коробке… Да руки сами вымойте предварительно сулемой. Готово будет, доктора Семенова зовите, Аврельскому некогда… и не добраться до него…

Последние слова старшей по приему сестры уже застали Нюту за делом. Она тщательно обмывала рану ребенка, потом бежала за Семеновым («Семечкой», как его прозвали в общине), какою-то мазью обмазывала ранку больного малютки и бинтовала ее.

Едва успела она справиться с этим, как густой, низкий бас Кононовой раздался за ее плечами:

– Сестрица, № 127 вызовите, термометр ему поставьте… Да придержите термометр-то сами, мальчишка обессилел совсем, валится с ног.

Через минуту нежный голос Нюты прозвучал высокой, звенящей нотой на всю приемную – Номер сто двадцать седьмой!

В следующее же мгновенье перед нею стоял красивый, маленький итальянец, с пылающим от жара лицом и нестерпимо горящими глазами.

Загрузка...