ГЛАВА V

Нюта вошла вслед за начальницей. Она с удовольствием оглядела большую светлую комнату с двумя широкими окнами, выходящими в сад. Полуобнаженные деревья сада, набережная реки, расположенная за высокой белой оградой, и самая река, подернутая осенним слезливым туманом, – вот что в первую минуту представилось ее взорам.

Обстановка комнаты поражала своей скромностью и изысканной, почти педантичной, чистотой. Четыре, застланные белоснежными пикейными одеялами, постели ютились вдоль стен, сомкнутые одна с другой изголовьями.

Большой платяной шкаф скромно возвышался в углу. Четыре маленьких ломберных столика с письменными принадлежностями – подвое у каждого окна, разделенные между собою этажерками. В противоположном углу, у печки, поверх застилавшего добрую четверть пола комнаты линолеума, – умывальник. Оттоманка и диван, крытые кожею, четыре таких же, обитых кожею, кресла, отделенных от кроватей низенькой ширмой. Туалет в одном из углов, белый кисейный, поражающий тою же изысканной чистотой, с венецианским зеркалом, без рамы на нем.

У письменных столиков – бамбуковые табуреты, у туалета – темный пуф. Посреди комнаты – небольшой круглый стол; над ним – висячая лампа.

На стенах картины – зимний пейзаж, тройка, мчащаяся в метель, и море, миниатюрная копия Айвазовского. Между окон огромный портрет двух очаровательных малюток, мальчика и девочки, лет четырех, улыбающихся и свежих, как маленькие херувимы.

При входе начальницы с поклоном поднялись сидевшие у стола за чайным прибором две женщины. Обе они были в костюмах сестер милосердия.

Одна высокая, стройная, лет 28, с правильными чертами измученного желтоватого, без примеси румянца, лица, красивыми грустными черными глазами, тонкой нитью пробора в густых пушистых, цвета вороненой стали, волосах.

Другая – широкоплечая, крепко сложенная, с очень некрасивым веснушчатым лицом, толстыми губами, маленькими, как бы заплывшими, глазками и гладко причесанными, почти прилизанными, волосами. Ей по виду можно было дать приблизительно лет тридцать, а то и все тридцать пять.

Увидев рыдавшую Розанову, черноглазая молодая женщина поднялась ей навстречу, протягивая руки:

– Детка, милая детка, о чем?..

Толстые губы старшей обитательницы десятого номера сложились в добродушную насмешку.

– Эвона! Опять! Ну, будет же нынче до позднего вечера море разливанное! Господи, помилуй мя! Хоть на уборку амбулатории, что ли, уйти? Здравствуйте, Ольга Павловна! – поворачиваясь всем корпусом в сторону начальницы, грубоватым, как у мужчины басистым, голосом проговорила она.

И низко, совсем по-мужски, вторично поклонилась Шубиной.

– Здравствуйте, барышня, – таким же точно тоном приветствовала она и Нюту и отвесила ей точно такой же поклон.

– Сестра Кононова и сестра Юматова, – произнесла, ответив на поклоны толстухи и бледной женщины, начальница, – вот вам новенькая испытуемая сестра, вместо покойной Рудиной. Поручаю ее вашему покровительству Познакомьте ее с уставами нашей общины, научите всему, что надо делать на первых порах. С завтрашнего дня она с прочими испытуемыми начнет посещать лекции. А пока, до свиданья, сестры! Мне еще надо навестить больную сестру Есипову. Ей хуже сегодня, говорит доктор Козлов…

При последних словах, уткнувшаяся было в плечо черноглазой Юматовой, Розанова отпрянула от подруги и, обратив к начальнице залитое слезами лицо, проговорила, всхлипывая и обрываясь на каждом слове:

– Хуже Наташе? Вы сказали, хуже?.. Ольга Павловна!.. Сестрица, милая… позвольте, ради Бога, продежурить у нее сегодняшнюю ночь… Ради Бога! Я знаю… ей станет лучше со мною… Уж наверно знаю… Пустите только на сегодняшнюю ночь в сестринский лазарет! Да?

– Но ведь до трех ночи вы дежурите в тифозном бараке, сестра, – напомнила Шубина.

– Это ничего. Я сменяюсь в три ночи. Переоденусь и приду к Наташе, – молил дрожащий, совсем еще детский, голосок.

– А когда же спать?.. – не меняя ни на йоту строгого выражения на суровом лице, спросила начальница.

– Спать? Ни-ни… На том свете все отоспимся вволю, – весело, сквозь слезы, рассмеялась девочка-сестра, играя всеми ямочками своего лица и блестя синими, как васильки, глазами.

Сухие костлявые плечи начальницы приподнялись немного.

– Хорошо, сестра Розанова. Я сама продежурю у Наташиной постели до трех. Ровно в четверть четвертого буду вас ждать для смены.

И сделав общий поклон, Шубина вышла из десятого номера, оставив Нюту одну завязывать новые знакомства.

* * *

– Садитесь-ка сюда, давайте знакомиться, – своим грубым, басистым голосом проговорила сестра Кононова, усаживая Нюту у стола. – Чаю, может, хотите? С утра, поди, от страха перед новой жизнью не евши, не пивши, а? Розанова, перестали хныкать?… Так тащите кипятку сюда. Да, глядите, косынку напяльте, милая, не то опять влетит по первое число… – добродушно обратилась она к хорошенькой сестре.

– И так сбегаю… Прихорашиваться долго. Ушла наша инфлюэнца ходячая… Разве «козел» один шмыгает теперь по коридору…

– Надень косынку, котик, – нежным грудным бархатным голосом произнесла бледная Юматова и обдала хорошенькую Розанову мягким, ласковым взглядом.

– Для тебя, Елена, не только косынку, извозчичий кафтан надену, вот что, солнышко ты мое райское!

И Катя Розанова, бросившись на шею бледной женщине, принялась целовать ее.

– Ну, пошла-поехала. Теперь вплоть до ужина кипятку не дождешься, – заворчала Кононова. – Нежностей у нее этих самых полный карман. Да отпихните вы ее, сестра Юматова. Ведь, прости Господи, конца-краю ее лизанью не будет, – не то добродушно, не то с досадой продолжала она ворчать, недоброжелательно косясь на девочку своими медвежьими глазами, совсем заплывшими среди толстого, дышавшего здоровьем лица.

Но Катя уже была у двери.

У порога она остановилась. Красивое личико ее в минуту отразило невыразимый испуг, почти ужас.

– Батюшки мои! – в отчаянии всплеснув руками, шепнула она, – что я натворила!.. Чайником нагрохотала, белугой ревела, а у Наташи-то все слышно в лазарете! Ах, ты, Господи, Боже мой!

И схватившись за голову, она юркнула за дверь коридора.

Все последовавшее затем время, с его новыми, ежеминутно сменявшимися впечатлениями, прошло, промелькнуло для Нюты сплошным стремительным сном. Она точно жила и не жила в одно и то же время… Казалось, что вот-вот, стоит ей только сделать усилие и проснуться, и она снова увидит роскошную квартиру tante Sophie, сладко вопрошающие лица ее многочисленных компаньонок-приживалок, оригинальное, японского типа, личико кузины Женни, большую пеструю гостиную, толпу гостей генеральши и донельзя наскучившие светские лица. Услышит пустую, банальную болтовню о скачках, о театрах, о новом теноре Мариинской сцены, о новом платье княжны Нины, о новой муфте какой-нибудь баронессы.

Время шло, а Нюта не просыпалась… Сон окутывал ее все плотнее, все глубже… Оцепляла цепким кольцом существующая действительность… Сон граничил с реальностью, и в душе Нюты умирал постепенно гнетущий ее страх.

Вернулась Катя Розанова, ликующая, задорная, шаловливая, как веселый котенок, и, сияя своими ямочками, заявила с уморительной гримасой на лице:

– Кушайте, сестрицы! Чай будет особенный. Я чуть Семочку впопыхах в коридоре этим самым кипятком не обварила.

– Вы с ума сошли, Розанова, что ли! – ударив по столу тяжелым кулаком, вскричала толстая Кононова. – Носитесь, как угорелая кошка, а нам всем после за вас отвечай…

– Полегче, сестрица, а то, неровен час, столик-то и сломаете, – хихикнула Катя. – Ишь, кулачок-то у вас какой благодарный.

– Малыш вы этакий, девчонка! – добродушно-презрительно пробасила толстуха.

– Ну, понятно, не мальчишка. Насколько мне известно, мальчишек в общину не берут. А Семочка-то и впрямь чуть горячий душ у меня не принял, – хохотала Катя… – Идет это он по коридору к Наташе в лазарет, фалдочками помахивает, усики в струнку, глазки за стеклышками горят, а я несусь…Берегись, кричу, а он – ноль внимания, фунт презрения. Развоображался очень. Невелика птица, – всего младший врач. Ну, я и налети на него на всем скаку. А он остановился, глаза выпучил, да и выпалил мне прямо в лицо: – «Вам бы, говорит, сестрица, в кавалерии, а не в общине быть. Вы, говорит, ведете себя, как казак, сестрица… Вам бы лошадь сюда».

– Ну, а ты что? – с трудом сдерживая улыбку на бледыом усталом лице, спросила Юматова.

– А я ему – «Ничего, говорю, – я бы и не такую лошадь, как вы, объездила, у меня характер крутой».

– Ха, ха, ха! Так и отрезала? – расхохоталась басом Кононова и изо всей силы ударила Катю по плечу. – Молодец, котенок! Не суйся в нашу частную жизнь! Небось, в амбулатории, да в бараке все мы другие.

– Ай-ай, как больно! Ключицу сломала, Конониха! Силища этакая неописуемая! – притворно простонала Катя, потирая плечо, – ну, да пустое, чаем с вареньем залечу. Елена, есть у нас еще земляничное варенье?

– С утра-то, побойся Бога!

– Бога боюсь, но это не мешает мне адски хотеть варенья, А вы насчет этого как? – неожиданно обратилась к Нюте шалунья. – Да, кстати, как вас зовут? – спохватилась она.

– Ан… Ма… Марина Трудова, – несмело ответила та.

– Рада познакомиться. Сестра Марина, значит… А я, Розанова, Катя, еще Котик, еще Розочка… Как хотите, так и называйте. Впрочем, Котиком не смейте. Это исключительное право называть меня так приобрела сестра Юматова, Леля, мой друг.

– Ах!.. – неожиданно вырвалось у нее. – Господи, помилуй мя, грешную! Совсем забыла! Дежурная я в глазном нынче. Батюшки, Фик-Фок меня доймет своим вниманием! – Хде же это фи, милостивин хосударь, госпожа сестрица, мейн фрейлейн, пропадали… Я искаля вас по всем углам… и нигдэ не нашла вас ни капли, – скорчившись в три погибели, сморщив лицо и сощурив глаза, затянула в нос Катя.

Должно быть, веселая девушка очень походила на изображаемое ею лицо, потому что толстая Кононова прыснула со смеха, а на тонких губах бледной Юматовой появилась улыбка.

– Перестань, Котик, перестань!

– Улетаю. Прощайте, сестрицы… Передник только надену… Чай с вареньем, так и быть, мысленно выпью и поцелую вас также в душе. Новенькая, прощайте и вы!

Она быстро завязывала, стоя уже на пороге комнаты, длинный халат-передник, набрасывала на голову косынку, беспечно смеялась и вытанцовывала на месте какое-то замысловатое па, умудряясь проделывать все сразу, одновременно.

– Иду! Бегу! Не плачьте обо мне!

И юркнув было за дверь, снова просунула сквозь нее свою милую, всю в мелких кудрях, головку и розовое, ставшее вдруг неожиданно серьезным и печальным, лицо.

– Леля… Сестра Юматова… не забудь к ночи приготовить мне крепкого чаю, голубчик. Страх ко сну после дежурства клонит… А в три надо к Наташе идти… Припасешь, Юмат, чаю?

– Понятно. Иди уж, иди скорее!

Белокурая головка в белой косынке давно уже скрылась за дверью, а черные печальные прекрасные глаза Елены Юматовой все еще глядели ей вслед.

Нюта с усилием глотала чай, едва удерживаясь от дремоты.

Пережитые за последние дни волнения, бессонные ночи сделали свое дело. Ее веки слипались помимо воли; в какой-то неясный туман окутывались предметы в глазах.

– Спать хотите?.. Прилягте вот на диван, до завтрака далеко…Сосните… Господь с вами. Я вот свою подушку вам одолжу…

Точно сквозь сон увидела Нюта склоненное над нею лицо Юматовой… Черные ласковые, печальные глаза… грустную улыбку…

– Ложитесь, милая, не стесняйтесь…

Две тонкие, бледные, с голубыми нежными жилками, руки помогли ей подняться со стула. Другие подхватили ее и бережно довели до дивана. Нюта опустилась, обессиленная, полусонная, на приятно холодившую ей затылок клеенку дивана.

Те же заботливые, нежные руки приподняли ее голову, подсунули под нее подушку и снова опустили на нее отяжелевшую головку девушки. Еще раз склонилось желтовато-бледное лицо над Нютой, темные, грустные глаза блеснули ей лаской, и… желанный сон распластал над нею свои благодетельные крылья.

Что было потом, Нюта помнит смутно. Сквозь сон, чуткий, но тяжелый, вследствие переутомления нервов, она слышала все же, как раскрывались двери комнаты номер десятый, как входили осторожно какие-то незнакомые фигуры в серых форменных платьях и передниках с красными крестами на груди и белыми косынками на головах.

Приходили, спрашивали о чем-то шепотом хозяек «десятого номера», смотрели подолгу на спавшую Нюту, делились впечатлениями и снова уходили чуть слышным, едва шелестящим, как бы монашеским шагом.

Сквозь прижмуренные веки что-то красным светом заиграло перед закрытыми глазами Нюты. Она мгновенно раскрыла глаза.

Лампа под красным абажуром, стоявшая на одном из письменных столиков, освещала комнату. Был вечер, может быть ночь… Сквозь темные шторы пробиралась осенняя мгла… Где-то, вдали, мерцали золотисто-красные точки зажженных фонарей.

– Проснулись, – услышала Нюта бархатистый нежный голос… – Долго спали. Отдохнули хорошо?

Девушка смутилась.

Как могла она спать так долго, целый день?!

– Который час? – робко осведомилась она, поднимая голову.

– Скоро шесть часов… Сейчас пойдем обедать… Сестра Кононова отпросилась в отпуск до вечера… Котик у Есиповой в лазарете, навестить пошла. А я вас караулила, чтобы не убежали, – заключила с легкой улыбкой сестра Юматова, глядя на Нюту.

Последняя с благодарностью взглянула на молодую женщину, так заботливо отнесшуюся к ней с первой же встречи.

При свете электрической лампы, прикрытой матовым розовым колпаком, в виде исполинского цветка мака, лицо сестры Елены казалось много моложе и свежее, нежели днем. Ее странная, особенная какая-то, одухотворенная красота поразила Нюту. Это было лицо мученицы, пережившей свои страдания и приблизившейся через них к Богу.

Что-то знакомое показалось в этом лице вдруг Нюте.

Смутная догадка мелькнула в освеженном долгим покоем мозгу. Глаза поднялись машинально к картине, на которой была изображена очаровательная пара детей-погодок.

– Какая прелестная картина! – произнесла вдруг девушка.

– Не правда ли? – и глаза Юматовой поднялись к портрету. – Когда-то эта картина была живою, воплощенною четою дорогих малюток. Это мои дети – с неизъяснимой любовью и нежностью произнесла сестра. – Они оба умерли от дифтерита, в один день, в один час, пять лет тому назад.

И черные печальные глаза Юматовой опустились вниз.

Острая жалость пронизала сердце Нюты. Теперь она поняла, откуда взялась эта чудная, одухотворенная, грустная красота во всем существе молодой женщины. И это сходство ее с детьми, изображенными на портрете, стало ей понятно.

Мать, потерявшая двух прелестных, любимых, родных малюток, сама такая молодая, такая хрупкая и прелестная, невольно своим видом трогала ее. Бедная, несчастная женщина! Что должна была она пережить! Какое горе!

– Бедная! – прошептали помимо воли губы Нюты, – как вы должны были страдать!

– Да… Это был ад… – произнесла Юматова, еще больше бледнея и волнуясь, – ведь я их потеряла в один миг!.. Вот в чем ужас!.. И как они страдали, бедняжки!.. Оба такие малюсенькие, такие терпеливые мученики-крошки… Мой муж чуть не помешался от горя, когда узнал… Он был на войне. Я отправилась туда же сестрой-волонтеркой… Искала смерти… Бросалась на аванпосты перевязывать раненых, под самые пули… Страстно желала умереть… И что же?.. Осталась жива… Награжденная Георгиевским крестом, вернулась в Петербург здравой и невредимой и по совету одной из наших сестер, бывших на войне, укрылась здесь, в общине, от своего горя, от лютых страданий…

– А муж?

– Убит на войне.

Нюта затихла, преисполненная уважения к чужому горю. Она казалась себе теперь такой жалкой, такой ничтожной в сравнении с этой женщиной, сумевшей так безропотно снести свой тяжелый крест.

Юматова сидела несколько минут молча, уронив на колени свои нежные, испещренные голубыми жилками, тонкие руки и задумчиво устремив подернутый глубокою грустью взор на портрет детей. Потом заговорила тихо:

– Вот все осуждают меня за мое влечение к Розочке… За баловство девочки… Но… поймите меня: я – мать. Судьбе угодно было отнять у меня мои сокровища… Я не могу жить без заботы о ком-нибудь родном, милом… Мои больные и Розочка заполняют теперь всю мою жизнь…

Загрузка...