Не стану называть настоящего имени. Даже имени кошки, которая прыгала со шкафа на шкаф её комнаты, не назову. Выдумаю, пожалуй. Оставлю название улицы: улица Шенкин города Тель-Авива. Там была квартира-мастерская.
И за окном шумел первый осенний дождь.
Так вот, Леночка, как раз в то время, когда ты была еще королевой там, где все почитали уважаемого психиатра, мы сидели и слушали дроби средиземноморского ливня не так далеко от тебя – всего два часа полёта над Кипром, Босфором и двумя морями.
Сонечка впивалась в разрезанный пополам лимон, который служил лекарством. Из динамиков потихоньку орал Том Уэйтс1, горели свечи, а в коридоре мелькала толстая марокканская молодка.
– Курить-то хотя бы я могу? – ее крупная голова вопросительно повернулась, показав простуженные глаза немножко влюбленной женщины.
– Кури-кури.
Она сидела на полу спиной ко мне. Я обвил ее: в одной руке коробок – в другой спичка.
Извлекая огонь, я объявил себя Зевсом.
– Крокодил смотрит косо!
Сонечка повела плечом в знак безразличия, – мало ли как можно смотреть, приблизила сигарету к огню, прикурила.
Пять минут назад я оказался на кухне. Взгляд Крокодила был направлен мимо сковородки, на которой жарилась индейка. Ход безмыслия вспахал ему тревожную складку поперек лба. Пришлось уйти.
– Тебе понравился Яффо? – спросила она. – Мы гуляли среди арабов, как среди своих, и нас никто не тронул. Все не так страшно.
– Сладкая пита в кофейне у христиан была очень кстати… А что, нужно радоваться, раз мы живы после этой прогулки?
Она снова пошевелила плечом, как будто вся эта каша между арабами и евреями ее не касается.
– Не понимаю, почему Крокодил. То – земноводное, а это – простой араб, и у него взгляд ревнивца.
– Не знаю. Крокодил и все. У него в городе никого нет, кроме нас. Даже документов нет, любой полицейский может арестовать. Эсти его любит. Крокодилу нравятся мои работы, особенно эта.
Прозрачный дух с бородой вкрадчиво глядел с картины на стене, окруженный кубами и пересечениями бликов.
– У меня есть знакомый художник в Крыму. Было дело я тоже возомнил себя художником. Не хватало холстов, но я чувствовал потребность писать картины. Однажды я принёс ему картину взамен на чистый холст. Друг сказал обидное:
"А почему я чистый холст должен менять на грязный?.."
– На что намекаешь? – спросила она.
Сонечка смотрела с улыбкой, сквозь которую пробивалась едкая кислинка в смеси с табачным дымом.
Я ни на что не намекал, просто вспомнил смешной случай из жизни. Стало заметно, как обида готовится превозмочь простуду Сонечки, поэтому я признался:
– Когда мы вчера скрывались под одеялом, этот прозрачный бородач грозил мне кулаком.
Она рассмеялась:
– Ты врешь, потому что был укрыт вместе со мной и не мог этого видеть!
– Крокодил и дух с картины сговорились. Оба хотят, чтобы я поскорее убрался!
– Перед тем как улетишь, мы должны побывать в Иерусалиме, – эти слова сопровождались убедительным сплющиванием окурка об стеклянное дно пепельницы.
– Мы должны. Но у тебя красный нос. Снаружи льёт, как из пяти ведер, и послезавтра мой самолет.
– Плевать на нос и дождь. Завтра в Старом Городе нас будет ждать человек. Завтра ты увидишь Котель2 и тюрьму Варравы.
На другой день мы ехали в облезлом "Опеле" вдоль периметра мрачных крепостных стен, низкие тучи окрашивали святой город в темно-серые тона и недовольно рокотали, сдерживая надвигающийся ливень. За рулем была женщина по имени Анна, моя землячка из Симферополя. Она была как раз тем человеком, который ждал нас, и она стала нашим гидом в тот памятный день.
Вернувшись в Крым, я буду вспоминать древние камни, покрытые древним лишайником, руки арабских девочек, протянутые за подаянием, очередную кофейню, где обитают "единственные" во всем мире знатоки кофе, и евреев у могилы царя Давида, благословляющих за деньги. Никакой святости не нашел я в тот день. Лишь оглушающий дух фанатизма и стяжательства, и еще проросшие сквозь стены семена застарелой вражды.
Тягостное ощущение старых и новых войн, подкрашенное глухой и ворчливой непогодой, рассеялось, когда в армянском квартале мы нырнули в какую-то дверь и увидели аккуратные раскопки недалеко от купели, где Иисус по преданиям исцелил больного.
Мы вошли в базилику двенадцатого века. Там в безлюдной тишине горели в нишах свечи, и единственный посетитель, монах, бормотал молитву.
– Послушайте, какая акустика, – сказала Анна и запела Ave Maria; ее негромкий голос вознесся под своды и долго наполнял их, когда пение прекратилось.
Ей было за сорок, и она из тех, чьи глаза лучатся глубокой невысказанной печалью. Не знаю, сколько лет эта женщина прожила в Иерусалиме, но она была "ерушальмит"3. Лишь спустя много лет я понял, что это люди особенной любви и преданности этому городу. Мне показалось, Анна все здесь знает, обитатели Старого города ей улыбаются, плещут из окон руками.
Один рыжебородый выходец из Москвы выбежал на балкон и пригласил к себе на чашку чая, когда мы проходили мимо. Из окна его квартиры, уставленной книжными полками, была хорошо видна арка взорванной синагоги "Хурва".
Позже Анна привезла нас в светский район Иерусалима, где с недавнего времени жила вместе со своим новым мужем, профессором медицины. Я на время позабыл, о чем просил у Стены плача, – то ли потому, что во мне продолжал звучать печальный зов той песни, то ли из-за моей ребячливой глупости, которая не научилась еще придавать значение мыслям, оформленным в оболочку слов.
Квартира была на первом этаже старого дома, который построили немецкие колонисты. Окна, улыбающиеся распахнутыми деревянными ставнями, выходили на клумбу, с кустами роз и бугенвиллий. Невысоко, мне показалось, прямо над крышей перекатывались колеса грозы.
– Бог сердится, – сказал профессор, наливая виски в широкие стаканы.
Его терзал сухой астматический кашель.
Сонечка поднялась, и я сосчитал восемь шажков в сторону вешалки, где она достала из своего серого и длинного пальто носовой платок.
Она побледнела и устала от долгих переходов, простуда еще шелестела, но пылающий камин и глоток виски до блеска прояснили ее взгляд, который гладил меня короткими и нежными прикосновениями.
Но ты, Леночка, была как будто рядом, холодная и почти безразличная, и я подумал, что когда приеду, то всё будет уже кончено между нами, ведь я теперь тоже не смогу любить тебя, как прежде.
– Ты женат? – спросил профессор, мудрый еврей из иерусалимской научной элиты.
Сонечка тихо высморкалась в коридоре.
– Женат, – произнес я, в то время как у меня во рту распускался аромат незнакомого алкоголя.
– Кто она?
– Медик.
– Очень еврейская профессия.
Моя жена русская, хотел сказать, но промолчал я. Разговор этот велся в присутствии Анны, которая переводила, поскольку иврита я не знал.
– Я болен, – сказал он. – Как жаль. Ведь у меня теперь есть Анна. – Профессор произнес эти слова по-русски, с акцентом.
Анна погладила ему руку.
– Не надо, – сказала она.
Старик тяжело поднялся и подал сухую ладонь.
– Говорите без меня. Пейте виски. Увидимся, даст бог.
Профессор двинулся, неся груз гиппократовой клятвы, и те, кому она предназначалась, стояли над его согбенной спиной с молчаливым желанием дать освобождение от обязательств почти прожитой жизни.
– Он польский еврей, – сказала Анна, когда профессор спустился вниз по лестнице, ведущей, как я предполагал, в кабинет. – Русский язык у него плохой, из концлагеря.
Я знал, что у Анны есть дело, связанное с моим возвращением и видел, что она в силу деликатности никак не может приступить к его изложению.
– Давайте и правда выпьем еще, – предложила она. На ее лице читалась тревога, которая не исчезла после того, как мы чокнулись и выпили за процветание нашего Крыма.
– Говорите, – сказал я, наконец. – У вас есть кто-нибудь там? Я должен перевезти какие-нибудь вещи или слова?
– Старшая сестра. Передать нужно денег, но это не главное. Я не знаю, как сообщить о том, что со мной произошло, боюсь, она не поймет, подумает, что я стала меркантильной. Сказать вам честно, – сама не всегда уверена, так ли на самом деле, потому и боюсь, что мой поступок будет истолкован с неправильной стороны. Живут они небогато, особенно сейчас, когда рухнуло это треклятое государство. Теперь есть возможность помочь, но она не примет никакую помощь, если будет думать, что я пошла на это ради них. Там есть короткое письмо, – она положила на стол конверт. – Если сестра будет спрашивать, скажите, профессор хороший человек и что я его люблю. Бумаге я почему-то не доверяю, поэтому в письме о замужестве не пишу. Вижу, вы сможете сказать так, чтобы она поверила и приняла это без колебаний.
Я успокоил Анну, дав обещание поговорить с ее сестрой.
Затем она рассказывала о своем сыне, который служил в Армии Обороны и о том, как познакомилась со своим нынешним мужем в то время, как я рассматривал белые стены с висящими на них иконами и массивные кресла, драпированные плотной тканью табачного цвета. Краями глаз я видел две полураскрытые двери, одна из которых, кухонная, выдавала шум отмываемой кем-то посуды, а другая, расположенная под тупым углом, была спальней, где среди пестрых одеял валялась на кровати большая белая собака.
– Ты перепачкался шоколадом, – сказала вдруг Сонечка, потянувшись ободранным ногтем художницы к моему рту. Увидев этот ноготь, я улыбнулся.
– Не волнуйтесь, – сказал я напоследок. – Уверен, что где-нибудь через полгода вы покажете сестре Иерусалим.
– Надеюсь, так и будет, – сказала она.
Когда маршрутное такси двинулось вниз – в сторону Тель-Авива, дождь вовсю распустился крупными каплями, застучал в запотевшее окно, закрыв серые сосны по обе стороны дороги. Приключение в этой камерной стране уже почти завершилось, и мой ум подытоживал те события, которые ему предшествовали. Наша первая встреча посреди позднего лета в доме у отца, поездка в Коктебель, где мать Сонечки проходила сеансы суггестии у моего друга и учителя Абияна, прогулки у моря и поиски сердоликов в прибрежной гальке.
Тобой, Леночка, я был ранен накануне тем, что ты увлеклась психиатром, который подлащивался к твоему подсознанию и, может быть, даже затащил тебя однажды гипнозом на свой диван. Отношения между нами находились на стадии какой-то вялой натянутости, и однажды перед тем, как закрыть за собой дверь ты произнесла: "Не знаю, что должно произойти, чтобы я снова полюбила тебя!" А я понятия не имел как нужно вести себя, и какие поступки совершать для того, чтобы случилось то, о чем ты не знаешь.
Потом Сонечка улетела в Тель-Авив, оставив у меня в памяти свои смуглые руки, на которые поверх средиземноморского был нанесен загар Черного моря, а также два смешных сердолика, почти черные с круглыми белыми разводами, которые теперь, когда я пишу эти слова, лежат на моем гобане.
Спустя полгода, Сонечкина мать вызвала меня в Палестину потому, что ее позвонки время от времени укладывались в беспорядке, а мой друг и учитель Абиян, живший по закону своего личного пространства и потерявший паспорт, не имел прав на пересечение границ. Эта женщина почему-то не допускала к своей спине местных хиропрактов и решила, что, позвав меня, выиграет и в деньгах, и в качестве.
Вот так, мой иерусалимский дождь, оказался я здесь и ощущаю в это мгновение плечом уснувшую Сонечку.
Кошелек, лежащий в кармане куртки, прилично растолстел , – Сонечка словно бы ненароком каждый день находила клиентов на массаж, однако, душа моя внезапно обрела обратную сторону, сквозящую холодом и пустотой.
Уже послезавтра предстоял недолгий перелет в переполненном и насквозь прокуренном салоне Ту-134.
Я поднимусь лифтом на восьмой этаж, где мы жили в двух комнатах. В предвкушении объятий и запахов пятилетней Алисы, позвоню, – но никто не откроет, лишь тишина пустого жилья встретит, да еще разбросанные куклы.
А через год уедем в эту страну, где нам предписано потерять друг друга насовсем… насовсем.
В Тель-Авиве на старой тахане мерказит4, притихшей от непогоды, ворота открылись.
Мы несли молчание, вдыхая мелкие капли тумана. Сквозь эти ворота я шел один, потому что распахнутость предназначена тому, кто просит.
Марокканка Эсти встретила в коридоре. Колечки губного пирсинга разошлись в улыбке. Она удалилась гадать по картам Таро, показав покатую спину, качавшуюся, как труба парохода при среднем волнении. Крокодил улыбался тоже – штакетником редких зубов. Зазывал на кухню есть пеструю от пряностей индейку. Он так щедро не скрывал своей радости по поводу моего отъезда, что подумалось, будто я все это время занимал его место.
Затем последовал звонок Сонечкиной матери с просьбой о «прощальном сеансе», и снова панорама непогоды, которая теперь из-за ушедшего солнца почернела и безуспешно пытается поглотить свет фар, витрин и уличных фонарей.
Женщину звали Элеонора Соломоновна. У нее была гладкая, как атласная карта, спина. Я невольно сравнивал эту спину со спиной Сонечки. Они были похожи, как две капли, но только эта капля была плотнее и волнообразнее.
– Твой отец должен был передать сто долларов моей умершей матери, – говорила она, лежа на животе. – А он передал другие сто долларов, совсем не те! Он что, доллары умершей потратил, оставил себе?! Узнай в точности. Мне нужны именно те сто долларов, та бумажка. Здесь я могла бы их обменять.
– Мне мало что понятно, – ответил я.
– Приеду следующим летом к Абияну на лечение. Возьму купюру.
– А если он ее потратил?
– Тогда пусть ему будет. Что можно сделать, когда человек ни черта не смыслит в деньгах!
Элеонора Соломоновна тоже родом из Крыма. Я видел старые фотографии, – красивая незнакомка гордо смотрела из прошлого.
Когда у этой женщины украли мужа, она репатриировалась.
Позже Элеонора Соломоновна забрала своего мужа назад. Теперь он сидит в кресле, наблюдая за тем, как я работаю. Муж пьет анисовую водку, закусывает мороженым. С виду просто счастлив.
Прошедшим летом, когда, заменяя Абияна, я делал ей массаж, она вдруг взяла меня за руку. Это прикосновение было интимным. Позже Элеонора Соломоновна говорила отцу, что если бы не годы, она с большой вероятностью могла меня соблазнить. Когда отец сообщал об этом признании, я увидел в его взгляде странное беспокойство и озорную грусть.
Элеонора Соломоновна сдержала слово, соблазнив меня при помощи своей копии, о которой, спустя годы, я вспоминаю с мрачной иерусалимской нежностью.
В нашу последнюю ночь прозрачный дух сошел со стены. Кошка, сидя на шкафу, была свидетелем. Он склонился надо мной и сообщил:
"Твою просьбу рассмотрели. Ты вернешься в Иерусалим"…