Семья Берг - читать онлайн

2. Еврейские мальчики Шлома и Пинхас

Трехэтажный дом № 21 по Спиридоньевской улице, где жила семья Берг, был построен в начале XIX века и принадлежал генералу Раевскому, герою Отечественной войны 1812 года. В советское время, в 1938 году, к дому пристроили два этажа с так называемой коридорной системой, безнадежно испортив его архитектуру. В ту самую осень был арестован отец Лили, профессор военной истории Академии имени Фрунзе Павел Борисович Берг. До ареста он успел получить трехкомнатную квартиру в новом доме на Каляевской улице, но прожил в ней меньше года. Теперь, через шестнадцать лет, его реабилитировали «за отсутствием состава преступления» и он вернулся из лагеря в семью. Но уже не в ту большую квартиру, а в тесноту маленькой комнатки в коммунальной квартире дома на Спиридоньевке.

Лиля не помнила прежнюю большую квартиру, их выселили оттуда, когда ей было шесть лет. И отца она тоже почти не помнила. Смутно сохранился в памяти ребенка образ крупного мужчины с орденом на груди, и почему-то запомнились стихи-шутка, которые она выучила за ним наизусть:

Она представляла себе отца только по одной его юношеской фотографии и еще – как романтический образ из рассказов матери. Но, конечно, мама не все ей рассказывала, да и сама не все знала. В действительности: Лиля не знала своих корней, как не знали их многие люди. Не потому, что не интересовались ими, а просто время было такое, что люди многое скрывали друг от друга и боялись много вспоминать. Но как в капле воды отражается целое небо, так история жизни ее отца отражала историю преобразования всего русского общества. Это было удивительное превращение провинциального еврейского мальчика в русского интеллигента новой формации.

Павел Берг, на одиннадцать лет старше своей жены Марии, прожил опасную и тяжелую жизнь революционера и военного, типичную для России начала XX века.

Предки Павла Берга получили в конце XIX века «Высочайшее соизволение» переселиться из литовского городка Ковно в город Рыбинск на Волге. Рыбинск до недавнего времени был небольшой рыбной слободой с главной достопримечательностью – Спасо-Преображенским собором. Но в 1870 году туда провели железную дорогу – «чугунку», и Рыбинск стал развиваться как большой речной порт, связанный с прибалтийскими городами и Петербургом. Соблазнившись перспективой, подались туда предки Павла и еще несколько еврейских семей: там можно было открыть «дело» (завести «гешефт» – на идиш) и накопить хоть немного денег. А это была их заветная мечта: жить хоть и впроголодь, но копить. Дед Павла Берга, ребе Шлома Гинзбург, главный раввин маленькой синагоги, часто повторял семье: «Богатеет не тот, кто много зарабатывает, а тот, кто мало тратит».

У двух его сыновей было по несколько детей, и среди них мальчики – Шлома и Пинхас, двоюродные братья. Шлома был на два года старше, невысокий брюнет, полноватый, юркий и смешливый. Он всегда опекал младшего братишку Пинхаса, высокого и худого рыжеватого блондина, сильного, но не очень расторопного.

Жили евреи в нужде, и их снедала обида от чувства национальной отверженности. Русскому населению Рыбинска они были совершенно чужды, поэтому и жили они обособленно, на окраине, среди своих, как в гетто. Община крепко держалась национальных и религиозных традиций: евреи ели только кошерную пищу, освященную раввином, строго соблюдали субботы, молились по много раз в день. Под черными шляпами мужчины носили шапочки-кипы, с висков свисали длинные пейсы, одевались они в длинные черные пиджаки – лапсердаки. Многие женщины стригли волосы наголо и носили самодельные парики, прикрытые темными косынками, рожали множество детей, половина из которых умирала, не дожив до года, но остальных заботливо выхаживали.

Мужчины занимались торговлей и ремеслами, женщины стряпали на большие семьи и обязательно зажигали субботние свечи – в Библии сказано, что Мессия придет только тогда, когда все еврейские женщины во всем мире зажгут свечи. А Мессию надо ждать, он избавитель и принесет искупление. Искупление чего? Во всяком случае, тогда евреи смогут вернуться на свою святую землю, в древний Израиль, из которого их изгнал римский император Адриан почти две тысячи лет назад. И когда они вернутся туда, наступит мир во всем мире.

Шлома и Пинхас тоже носили кипы и пейсы. По-русски они говорили с некоторым трудом, их первым языком был идиш – язык их дальних предков, европейских евреев. Он сформировался в X–XI веках как жаргон немецкого языка с включением многих слов из древнего иврита и языков тех стран, где поселялись евреи. По традиции мальчикам с пяти-шести лет полагалось учиться в начальной еврейской школе «хедер», в доме раввина-учителя – меламеда. Шлома и Пинхас сидели в тесной и душной комнате меламеда, читали только Тору, первую часть Библии и Талмуд. Многое полагалось учить наизусть.

А вокруг все громче бурлила жизнь взбаламученной волнениями и войнами России, и ветры либерализации общества долетали уже до Рыбинска. Все больше нового, нетрадиционного и непривычного внедрялось в еврейский быт. Обоим мальчикам становилось все теснее жить под надоевшим давлением религиозных традиций, они любили читать русские книги, и их не удовлетворяло сугубо религиозное образование.

Был в рыбинской классической гимназии учитель словесности Александр Адольфович де Боде, происходивший из обрусевшей французской семьи. Начало русской ветви семьи положил когда-то оставшийся в России после наполеоновской войны 1812 года пленный француз. Учитель Боде (так он и подписывался, без частицы «де») принял православие и был большим русским патриотом. Когда в начале Первой мировой войны из Рыбинска отбывали на фронт эшелоны солдат, а на железнодорожной станции оркестр играл гимн «Боже, царя храни» и «Прощание славянки», Боде, в нарядном учительском сюртуке, с орденами Святого Станислава и Святой Анны, приходил с группой гимназистов провожать эшелоны. Он заметил, что на платформе всегда стоят два еврейских подростка. Держались они изолированно, украдкой поглядывали на группу гимназистов и с энтузиазмом махали уезжающим солдатам. Других евреев в толпе не было.

Однажды Боде подошел к этим ребятам и заговорил с ними. Шлома и Пинхас относились ко всему русскому и официальному недоверчиво и настороженно, к тому же им никогда в жизни не приходилось разговаривать с таким важным господином. Они были смущены и, похоже, приготовились к отпору.

– Я вижу, мальчики, вам нравится провожать русских солдат, которые уезжают на войну.

Чернявый, который выглядел постарше и был пониже ростом, сказал, как будто защищаясь:

– А что же, мы с братом хоть и евреи, но тоже считаем себя патриотами России.

Высокий блондин мрачно пробубнил:

– Когда подрастем, и мы пойдем воевать против немцев.

Боде понимал, что тон ответов связан с особенностями отношения к евреям в обществе, и примирительно сказал:

– Конечно, вы такие же граждане России, как все мы. Ваши патриотические чувства очень похвальны. Можно ли у вас спросить, какое вы образование получаете?

Старший опять проявил инициативу, ответив уже спокойней:

– На самом деле никакого настоящего образования мы не получаем.

Младший буркнул, опустив голову:

– В хедере мы читали Тору, а больше ничего не выучили.

Оба мальчика, стесняясь, украдкой разглядывали его мундир с золотыми пуговицами и ордена на груди. Старший осмелился робко спросить:

– Извините, ваше превосходительство, можно вас спросить – вы статский генерал?

Боде улыбнулся:

– Нет, нет, я не генерал, я преподаватель словесности в классической гимназии.

Оба открыли рты от изумления.

– В гимназии? Вы учитель, вы учите гимназистов? Вот бы нам тоже поучиться в гимназии.

Младший с грустью добавил:

– Так ведь не принимают же, потому что мы евреи.

Боде решил их подбодрить:

– Если вам по-настоящему хочется учиться, надо все равно к этому стремиться. Есть много примеров успешных евреев: есть евреи-доктора, есть евреи-адвокаты. В первую очередь, вам самим надо читать побольше.

– Мы читать любим, только не знаем, где книги доставать.

– Если позволите, я вам помогу. Вы приходите в нашу гимназическую библиотеку: я скажу там, чтобы вас записали.

– В гимназическую? Это в самой гимназии? Вот хорошо бы! Спасибо вам, ваше превосходительство.

– Как вас зовут?

– Мы оба Гинзбурги, я Шлома, а он вот – Пинхас.

– Когда придете, скажите, что вас прислал учитель Боде, Александр Адольфович. Запомнили?

На следующий же день ребята в первый раз робко вошли в большое здание рыбинской классической гимназии, которое они раньше видели только издали. В высоком просторном вестибюле у двери стоял бородатый швейцар в мундире с золотыми галунами. Увидев, как мальчики нерешительно оглядываются по сторонам в поисках библиотеки, швейцар строго спросил:

– Чего изволите?

– Нам в библиотеку.

– Вам не положено, вы не гимназисты.

– Нам учитель Боде разрешил.

– Ага, его превосходительство Александр Адольфович. Сам разрешил?

– Сам.

– Тогда извольте идти в ту дверь.

Они никогда не бывали раньше в таком большом и красивом зале. По стенам на солидных дубовых полках стояли бесчисленные ряды томов в кожаных переплетах. Посреди зала были расставлены освещенные столы, за которыми сидели, занимаясь, несколько гимназистов.

Строгая и чопорная библиотекарша в пенсне, затянутая по шею в серую блузку, была, очевидно, предупреждена. Увидев их, она приложила палец ко рту и сама заговорила шепотом, чтобы не нарушать тишины:

– Да, да, господин Боде говорил мне про вас. Вы Шлома и Пинхас? Я дам вам книги. Но имейте в виду, что книги даются не больше чем на две недели, должны быть возвращены строго в срок и обязательно в таком же состоянии, в каком были выданы. Какие книги вы хотите взять?

Ребята растерялись, глядя по сторонам на полки: выбор был слишком велик. Библиотекарша улыбнулась:

– Вот вам список книг, выбирайте из него. На первый раз дам каждому из вас по одной книге. Если вернете их в срок и в прежнем состоянии, тогда смогу дать каждому по две.

Занимавшиеся за столами гимназисты с любопытством посматривали на двух ребят. Пока они выбирали из списка, водя по нему пальцами и перешептываясь, в библиотеку заходили другие гимназисты и тоже на них косились.

Шлома выбрал книгу по занимательной математике, а Пинхас – историю Древнего Рима. Бережно держа книги под мышками, они вышли в вестибюль, где их сразу окружили несколько гимназистов.

– Мы вас знаем, нам учитель, господин Боде, говорил про вас. Он сказал, что вы любите читать. Не стесняйтесь, приходите почаще.

Гимназисты были настроены дружелюбно, но вид ребят их удивлял:

– А что это такое у вас – волосы пучками висят с висков?

– Это пейсы.

– Зачем они?

– Сами не знаем. Так полагается носить.

– И тюбетейки эти полагаются?

– Это ермолки, кипы. Тоже полагаются.

– А без них вы не будете евреями?

– Почему не будем? Мы и без них останемся евреями.

– Приходите еще. Если что надо, мы вам поможем.

Доступ к книгам открывал ребятам мир знаний, а доступ в гимназию открывал им окружающий мир, который оказался не таким чуждым и враждебным, как им представлялось. Так получилось, что встреча с учителем гимназии Боде дала двум робким еврейским мальчишкам толчок к развитию. Побывав несколько раз в библиотеке, они взбунтовались, первым делом сами отрезали друг другу ножницами пейсы и перестали носить на голове ермолки-кипы. Родители были в ужасе:

– Что вы наделали? Теперь вас не отличить от русских мальчишек.

– Вот и хорошо, мы и не хотим от них отличаться.

А на городской вокзал Рыбинска теперь стали прибывать поезда с тяжелоранеными солдатами и офицерами. Учитель Боде ходил встречать эти поезда тоже и постоянно видел там двух еврейских подростков, но теперь ему были заметны и изменения в их внешнем виде. Когда он с ними заговорил, они уже не так стеснялись, стали более разговорчивыми.

– Спасибо вам, ваше превосходительство, что разрешили нам книжки читать.

– Что же вы читаете?

– Я люблю читать книжки по физике, химии и математике, – отвечал старший.

– А мне больше нравятся книги по истории. Очень интересные, – вторил ему младший.

Боде время от времени писал стихи и однажды, для поднятия духа русской армии, написал нечто вроде гимна:

Учитель музыки в гимназии подобрал для текста мелодию, гимназический хор разучил это сочинение и приходил его петь на платформу вокзала. Боде дирижировал хором. Песня нравилась и солдатам, и публике. Братья Гинзбурги тоже приходили и подпевали хору, стоя в стороне. Как-то раз Боде подозвал их:

– Вы знаете слова?

– Наизусть, ваше превосходительство.

– Тогда становитесь в хор и пойте вместе с нами.

– В хор? С русскими гимназистами?

– Ну да, в наш гимназический хор.

В следующий раз они уже пристроились к линии хора. Многие гимназисты уже были с ними знакомы, ничуть им не удивились, заулыбались, – и еврейские мальчики с гордостью почувствовали себя как бы причастными к гимназии.

Семья раввина Гинзбурга видела, что Шлома и Пинхас все больше отбиваются от рук. И однажды оба они решительно заявили:

– Мы хотим учиться в гимназии.

Для родителей это был новый шок:

– В гимназии? Вы хотите учиться в гимназии, с русскими мальчишками?

– Да, в гимназии, с русскими мальчишками.

Для еврейских семей это было несбыточной фантазией и неслыханной дерзостью. Но отцы обоих мальчишек уже и сами немного отходили от традиций, не всегда ели только кошерную еду, не носили белых шнурков «цицис», висящих из-под пиджаков, иногда даже не надевали шапочки-кипы. Они пошли советоваться со своим отцом, раввином Шломой Гинзбургом.

Седобородый старец был раввин хасидского толка «хабат», одной из самых строгих сект, прозванной «любавической» по местечку Любавичи в Белоруссии, где она зародилась. Хасиды имеют только одну программу – строго придерживаться еврейских традиций. И вот теперь он жил в российской глубинке, окруженный «гоями», то есть неевреями, и видел, как его мир начинает рушиться все больше и больше. Вай, вай! – приходит конец многим еврейским традициям. Сам он не поддастся: он проводит все время в молитвах – молится по шесть раз в день, постоянно читает Талмуд и Тору, которую за всю жизнь выучил наизусть.

Сыновья спросили:

– Как мне быть с моим Шломой?

– Как мне быть с моим Пинхасом?

Дед-раввин долго молчал, бормотал что-то про себя, ничего прямо не отвечал. Про себя он думал, что все традиционные еврейские каноны рушатся, что нет никаких сил сдержать напор новых сил. Сыновья ждали его ответа. Он сказал:

– Что бы они ни делали, пусть всегда помнят: богатеет не тот, кто много зарабатывает, а тот, кто мало тратит, – и отмахнулся. Сыновья приняли это за знак согласия, а может быть – отчаяния.

Более состоятельная семья Шломы наскребла кое-какие деньги и отправила его на пароходе в Нижний Новгород, учиться в гимназии. Грустный Пинхас провожал брата:

– Шлом, ты пиши мне про тамошнюю жизнь: не увижу своими глазами, так хоть почитаю…

Шлома так и поступал: писал часто, описывал все, что видел, и Пинхас завидовал брату. Он все больше увлекался чтением, брал в библиотеке исторические романы на русском языке и постепенно отвыкал от чтения на идиш. Но ему приходилось много работать, сидеть в лавочке и торговать кошерными товарами и субботними свечками. Однажды он напрочь от этого отказался:

– Я пойду работать грузчиком на пристанях.

Новый шок для семьи:

– Ты хочешь работать с русскими, хочешь быть грузчиком, хочешь таскать грузы?

– Да, грузчиком, с русскими, таскать грузы. Так я больше заработаю.

Что верно, то верно – еврейская лавочка дохода не приносила.

За навигационный сезон через Рыбинск проходило около двух тысяч судов и барж с разными грузами. Десятки тысяч грузчиков переносили грузы с барж на берег и обратно. Это давало приличный заработок.

Долговязый и худой блондин Пинхас, с широким лицом и коротким носом, не выглядел как типичный еврей. Он подобрал где-то на улице драный картуз, нахлобучил его на голову вместо ермолки-кипы и пришел к старшине одной из артелей грузчиков. Тот посмотрел на его широкие плечи и спросил:

– Вот оно что, работать хочешь. Что ж… Тебя как величать-то? – типичное оканье выдавало его волжские корни.

Не называть же ему свое настоящее еврейское имя: не примет на работу, да еще, может, обзовет.

– Павел, – неожиданно нашелся Пинхас.

– Ага, Пашкой, значит, наречен.

Пинхас быстро соображал: если спросит фамилию, что соврать? Но тот спросил другое:

– А в бога-то веруешь?

Это еще больше озадачило его: в которого бога? Но бог-то, он ведь все равно один для всех. Была не была:

– Родители веруют, а я – так себе.

– Ага, все-таки, значит, крещеный. Ну, иди, иди в артель, работай.

Поскольку подъемных кранов и лебедок почти совсем не было, все грузы перетаскивали на себе грузчики, народ бывалый и закаленный. Они носили на спине закрепленную на плечах клиновидную деревянную подпорку для установки груза. И Павлу нацепили через плечи широкие ременные захваты с опорой, скрепленные на груди и сзади. Он пригнулся, два мужика установили на опору мешок с пятьюдесятью килограммами муки. Новоиспеченный грузчик Павел, который сам весил ненамного больше, осел под его тяжестью, крякнул, собрал все свои силы и выпрямился. Слегка покачиваясь, пошел он в общей цепочке грузчиков по узким шатающимся сходням – вверх на баржу. Только бы не свалиться в воду!

Так проработал он три года. Крепкий не по летам, под влиянием физической нагрузки и свежего волжского воздуха Павел еще больше вытянулся, мышцы его окрепли. Он привык к тяжелому труду и сдружился с грузчиками, а те считали его своим. От них он перенял все привычки русских работяг, усвоил их крепкий лексикон и заменил им свой еврейский акцент. Никто никогда не признавал в нем еврея.

Когда старшина кричал «Шабаш, кончай работать!», Павел утирал пот со лба и прямо на берегу садился со всей артелью «пошабашить» – поесть. Обычной едой была большая ароматная круглая краюха свежеиспеченного черного хлеба. Старшина, прижимая краюху к груди, нарезал ее большим ножом на длинные толстые ломти. Каждый получал свой ломоть и посыпал его щепоткой крупной желто-серой соли. Соль была ценным продуктом, на пристанях ее выставляли прямо в солонках, на которых красовалась надпись: «Пальцами и яйцами в солонку не тыкать». Но для грузчиков яйца были редким лакомством. В приправу к посоленному хлебу шли сочные помидоры и крепкие огурцы с грядки, да сушеная вобла, таранка, которая всегда штабелями лежала возле пристани, прикрытая брезентом.

Иногда артель грузила бочонки с осетровой икрой. Тогда, по договоренности, кто-нибудь один ронял бочонок, как бы случайно: разбитый бочонок должен был достаться всей артели. Тогда старшина, нарезав ломти хлеба, накладывал на конец каждого ломтя две-три деревянные ложки икры. Кусать ломти начинали с противоположного от икры конца, а когда доходили до икры, перекладывали ее на следующий ломоть. Опять ели с другого конца и только в конце второго-третьего ломтя смачно жевали с самой икрой. Называли этот процесс – «жрать вприглядку». Павел ел с волчьим аппетитом и, ухмыляясь в душе, вспоминал, как совсем еще недавно он должен был есть только кошерную пищу.

По субботам хозяин платил артельщикам и «ставил» им мутноватую, но крепкую водку в громадной бутылке-«четверти». Пили из граненых стаканов и оловянных кружек, заедая воблой и хлебом. Захмелев после двух-трех стаканов, пели протяжные и грустные народные песни: чаще всего затягивали «Эй, ухнем», а потом – «Вниз по матушке по Волге» и «Из-за острова на стрежень». Научился с ними петь и Павел: у него был приятный баритон, и его голос выделялся из хора. Некоторые ребята напивались «до положения риз» – на ногах не стояли, блевали, валились прямо на землю, и мощный храп раздавался далеко вокруг. Те, кто еще стоял на ногах, в сумерках, шатаясь, отправлялись «по бабам». Проститутки вились тут же, пристраивались к пьяным, хихикали и кокетливо задирали подолы юбок. Павла ребята тоже звали с собой:

– Пашка, а Пашк, айдать, что ли, по бабам, пое…аться.

У Павла на щеках только недавно появился пушок, он стеснительно отказывался. Женщины? Теперь он редко бывал дома и совсем отвык от тихих и скромных еврейских девушек-недотрог, застегнутых по самую шею, с головами, покрытыми платками. Те девушки ему не нравились, русские были привлекательней, но связываться с ними он побаивался: в нем еще живо было традиционное представление о том, что еврею нельзя заниматься любовью с «гойкой», или «шиксой», – нееврейской женщиной. Это было одно из первых правил, записанных в Торе. И хотя ни в русского, ни в еврейского бога он не верил, но что познается в раннем детстве, зачастую остается в человеке надолго, навсегда. Переступать эту черту было ему как-то страшновато. К тому же, прочитав много романов и будучи романтиком в душе, он считал, что для связи с женщиной нужна хоть какая-то доля любви или увлечения. Эта вот любовь, как искра, должна зажечь в нем огонь – огонь желания. И еще Павел знал, как много вокруг больных сифилисом. На пристанях и на баржах он насмотрелся на сифилитиков, у которых нос проваливался настолько, что они должны были прикрывать лицо тряпкой.

Старшина как-то раз рассказывал со смехом:

– Был у нас в артели один молодец – как и ты, неопытный в этом самом деле, ну чисто ягненок. Как увидит какую блядь – краснеет и убегает. А все-таки пришло оно к нему: вот попросил у меня рублевку и пошел впервой к бляди. Я ему сказал – смотри, чтобы девка здоровая была. Ну, под утро вернулся, вроде как переменился вовсе, веселый такой. На другой день я его и спрашиваю: эй, говорю, что, девка-то здоровая попалась? Он усмехнулся – ох, говорит, и здоровая, дядя; я, говорит, опосля твою рублевку еле-еле у нее отнял.

Отказываясь идти с другими, Павел любил оставаться один – спал, мечтал, читал книжки или писал письма брату Шломе.

А все-таки его соблазнила одна из этих девушек, лет, наверное, двадцати. В тот раз он выпил больше обычного, захмелел, лежал, глядя в серое небо, голова кружилась. Тут неожиданно она и остановилась над ним:

– Эй, чего валяешься один – давай, что ль, побалуемся. Со мной хорошо, все говорят.

Павел смутился, покраснел, отрицательно замотал головой. Она наклонилась над ним и усмехнулась прямо в лицо:

– Ты не боись, болести у меня нет, – и, склонившись еще ниже, впилась в его губы.

От этого первого в жизни поцелуя Павел оторопел и захмелел еще больше. Посмеиваясь, она ловко всунула свой язычок в его рот и играла им там, скользя по языку, зубам и щекам. Он почувствовал горячий вкус и сладкий запах молодой женщины: с этим новым ощущением в нем вспыхнуло непреодолимое желание, он приподнялся, обнял ее, а она за рукав потащила его за угол сарая-склада. Там всегда валялись пустые пыльные мешки, и это было известное место для любовных свиданий.

– Вот здеся, хороший мой, – и вдруг, прямо там, где стояла, одним движением задрала подол до самой груди. В полутьме перед Павлом бесстыдно и вызывающе заблестели ее слегка расставленные голые ноги и упругий живот, внизу которого темнел клин волос. Павел никогда не видел голого женского тела, его одновременно захватила волна смущения и затрясло от возбуждения. Девушка опять тихо засмеялась, взяла его руку и повела по своему животу и дальше. Он смотрел вниз и тяжело глотал слюну, возбуждение вызвало напряжение в штанах, она запустила руку ему за пояс:

– Ого! Теперя хошь?

Павел, тяжело дыша, начал стоя неумело к ней пристраиваться. Она прижалась к нему горячим животом и шепнула:

– Ну, чего устоямшись-то? Погоди ты, не суйся, как телок к сиське. Дай мне лечь поудобней, что ли.

Повалившись спиной на мешки, девушка раздвинула ноги. Павел лег на нее и вдруг почувствовал, как будто куда-то проваливается… Так и бывает – в первый раз…

Он так был полон произошедшим, что совсем забыл об оплате. Она приподнялась на локте, укоризненно посмотрела ему в глаза и напомнила:

– Чего ж молчишь, чего мне дашь-то? Я, чать, не задаром работаю.

Как было сладостно всего несколько минут назад, когда она, обхватив его руками и ногами, тихо стонала от страсти! И вдруг, когда она напомнила о плате, все стало прозаично и даже неприятно. Действительно, надо было расплачиваться. Он вздохнул:

– Я заплачу. Сколько ты хочешь?

– Дай два рубли, коли не жалко. А если пондравилась, надбавь.

– У меня до тебя никого не было.

Она усмехнулась ему в лицо:

– А то я не знаю – по всему почувствовала.

– Возьми пять рублей, купи себе что-нибудь на память.

– Добрый и ласковый ты, как телок. Иди-ка сюда опять, что ли…

Двоюродный брат Павла, Шлома Гинзбург, приплыл в Нижний Новгород на палубе парохода общества «Самолет». Классическая гимназия давала самый высокий для того времени уровень образования, с гуманитарным уклоном, с обучением латинскому и греческому языкам. Гимназисты носили красивую серую форму с голубым кантом на фуражке. Шломе очень хотелось носить такую форму – но евреев в гимназию не принимали. Он смог поступить только в реальное училище, там образование было с физико-математическим уклоном. «Реалисты», как их называли, носили черную суконную форму с желтым кантом. Он хорошо сдал вступительный экзамен, и его приняли, а с черной формой пришлось смириться.

Нижний Новгород был большим городом, жизнь там проходила намного интенсивней, чем в Рыбинске. Но даже как ученику реального училища Шломе нелегко было полностью вписаться в жизнь русского города – каморку со столом он все-таки снял в еврейском доме Марии Захаровны Зак, дочери нижегородского раввина Блюмштейна. Ее муж, чиновник, наделал Марии тринадцать детей, восемь из которых выжили, а затем бросил ее. В еврейской среде такие случаи были редки, у евреев всегда были крепкие семейные устои. Пришлось ей зарабатывать на жизнь сдачей углов и готовкой обедов для бедных учащихся. Все комнаты в доме были розданы, но в общей комнате остался большой рояль, остаток прежней хорошей жизни. По вечерам все дети хозяйки и жильцы готовили уроки на крышке рояля.

Шлома вжился в семью и приглядывался к ней. Тоже евреи, как и его семья в Рыбинске, Заки были куда прогрессивнее. Хотя ребята тоже были внуками раввина, как и они с Павлом, но в синагогу не ходили, идиша почти совсем не знали и учились в русских учебных заведениях. Шлома все чаще видел, как еврейская молодежь искала выхода из замкнутого мирка традиций и непререкаемых правил.

Старшего сына Арона звали в семье на русский манер Аркадием. Он был гордостью матери и всей семьи – закончил юридический факультет и стал адвокатом. Но затем занялся политикой, примкнул к преследуемой партии эсеров и был вынужден уехать в Америку. Там он стал корреспондентом газеты «Русские ведомости» и писал статьи о жизни в Америке. Все собирались вместе и звали жильцов, чтобы читать эти статьи вслух, а потом обсуждали, до чего интересная жизнь в этой Америке и до чего же непохожа на русскую. Мать не могла нахвалиться на своего старшего:

– Мой Аркадий такой талантливый писатель, так хорошо все описывает, почти как Шолом-Алейхем[1]. По его статьям мы теперь всю Америку наизусть знаем.

В феврале 1917 года, вскоре после отречения царя Николая II, в Петербурге взяло власть новое социал-демократическое правительство Александра Керенского. Аркадий Зак был его сокурсником на юридическом факультете. Вскоре после того как Керенский стал премьер-министром, Мария Зак получила от Аркадия очередное письмо:

– Дети, дети, идите сюда, слушайте, что пишет наш Аркадий: премьер-министр Керенский официально назначил его поверенным в делах русского правительства – послом в Америке от России.

Вся семья ликовала – до сих пор ни один еврей еще не был послом России. В этот вечер Мария Захаровна особенно вкусно приготовила селедку в постном масле, с кругами белого лука, а ее отец-раввин прислал в подарок две кошерных курицы. За столом все размечтались о том, как теперь они смогут поплыть в Америку на большом океанском корабле – навестить нового посла. Разгорелся даже спор, кто из братьев-сестер поедет первым – ну конечно, вместе с мамой. Шлома тоже размечтался вслух, делясь мыслями со своим другом, сыном хозяйки Мишей – полноватым курчавым мальчишкой, который мало был похож на еврейского мальчика, но одна еврейская черта у него была – музыкальные способности: он по слуху сам научился играть на рояле, и ему прочили музыкальную карьеру. Шлома тихо говорил ему на ухо:

– Если еврей может стать послом, значит, может стать и министром. Наверное, это возможно. Знаешь, я хочу выучиться на инженера-строителя. Как думаешь – может, когда-нибудь я стану министром?

У Миши сомнений не было:

– Захочешь – и станешь.

– Да, станешь… С именем Шлома меня министром не сделают. Я слышал, что в новом правительстве все евреи берут себе русские имена. Вон и мой брат Пинхас писал, что он теперь стал Павлом. А мне кем стать?

Шепелявый Миша немного подумал:

– А ты становись Семеном.

– Ты так думаешь? Хорошо, я стану Семеном.

Семен закончил училище, твердо решив продолжать учиться на инженера-строителя. За успехи в учебе он получил серебряную медаль и очень этим гордился – он считал это первым шагом к дальнейшим успехам. Оставаясь мечтателем в душе, внешне он был уже другим – вырос, в черной форме «реалиста» выглядел солидно, а по бокам лба появились ранние залысины. Так, в форме «реалиста» и с медалью в кармане, он вернулся в Рыбинск. Только обнявшись с родителями, спросил:

– А где Павлик?

– Какой Павлик, ты имеешь в виду Пинхаса?

– Ну пусть для вас Пинхас. Где он?

– Где же ему быть – таскает грузы на спине вместе с другими русскими грузчиками.

Бросив вещи, Семен побежал искать Павла на пристанях. Он вглядывался в вереницы работавших грузчиков, которые ходили вверх-вниз по сходням на баржу, и никак не мог отличить одного от другого – все в лохмотьях, все грязные, запыленные, загорелые, бородатые или небритые. И вдруг услышал:

– Шлома!

Он всмотрелся в кричавшего и кинулся к нему:

– Павлик, родной мой!

На берегу и на барже все с любопытством смотрели на странную картину: чистенького «реалиста» крепко обнимает грязный портовый грузчик.

Перемены в брате поразили Семена: перед ним стоял широкоплечий русский парень в сапогах и рубашке-косоворотке, картуз у него был заломлен на затылок, из-под козырька выбивался русый с рыжинкой курчавый чуб, он курил самокрутку – «козью ножку», от него воняло крепкой махоркой. Павел поспешил опять встать в рабочую вереницу и попросил:

– Подожди, скоро время шабашить, тогда поговорим.

– Что такое «шабашить»?

– Ну пожрать, что ли.

Они сели на берегу в стороне от артели, и Семен с гордостью показал Павлу свою серебряную медаль.

Подержав ее в руках, Павел покачал головой и обнял брата:

– Ты, Шломка, теперь ученый.

– Я еще не ученый, но уже больше не Шломка.

– А кто же ты?

– Я тоже взял себе русское имя, как и ты. Теперь я Семен.

– Ну, Семен так Семен.

Павел ловко скрутил длинную «козью ножку» из газетной бумаги, всыпал туда махорку и закурил. Густой вонючий дым распространился вокруг. Павел предложил брату:

– Хоть затянуться?

– Нет, не курю.

Павел красиво и далеко сплюнул.

– А плюнуть далеко сумеешь? Давай поспорим: кто кого переплюнет.

– И это все, что ты умеешь?

– Ну, хоть я и неученый, зато умею деньгу заколачивать.

Культурный «реалист» Семен поражался – до чего же его брат обрусел и до чего опростился в компании грузчиков.

По вечерам, после того как Павел заканчивал работу, они ходили на Волгу плавать, потом лежали на песке. Семен рассказывал брату о преобразованиях в стране после переворота в октябре 1917 года:

– Павлик, религию в новой России напрочь отменили. Теперь никому не надо ходить в церкви и синагоги, не надо знать Тору наизусть. Теперь все равны.

– Национальности тоже отменили?

– Наверное, тоже отменят. Во всяком случае, евреев притеснять больше не будут. Даже в самом новом правительстве Ленина много евреев. Слушай, нам с тобой надо здесь все бросить и уходить, чтобы строить новую жизнь.

– Куда уходить?

– Не знаю куда, но обязательно в революцию.

В субботу, как всегда, артель пила водку и вокруг вились проститутки. Семен с удивлением наблюдал, как Павел выпил стакан водки: он все еще не мог привыкнуть к превращениям своего брата. И такого пьянства и разврата еще не видел. Они сидели в стороне, подошла та самая молодая проститутка, которой Павел щедро платил за ласки, обняла Павла за шею, игриво уставилась на Семена и что-то шепнула. Павел усмехнулся, сказал ему:

– Она хочет, чтобы ты ее по…л. Говорит, гимназиста у нее еще не было. Она недорого берет.

Семен застеснялся, еще больше поразился переменам в брате, отвел его в сторону и зашептал:

– Неужели это ты с ней? Пашка, до чего же ты дошел!

– А что? Она подмахивает ловко. Надо же с кем-нибудь е…ся, – но, видя, что Семену это не нравится, он подозвал девицу, сунул ей в ладошку рубль и хлопнул по заднице:

– Пошла, пошла отседова. В другой раз.

Семен, задумчиво глядя ей вслед, спросил:

– А ты сифилисом заболеть не боишься?

– Не-е, она здоровая, а с другими я не е…сь.

– А с нашими еврейскими девушками не дружишь, не гуляешь?

– Не-е, чегой-то не тянет – недотроги уж больно. А ты с гимназистками е…ся?

– Да ну тебя совсем. Во-первых, я бы и не посмел, а если бы и захотел, так меня бы просто изгнали из порядочного общества.

– А что это такое – ваше порядочное общество?

– Все-таки, Пашка, ты здесь здорово отстаешь. Пора тебе кончать такую жизнь.

– Ха! Хорошо тебе говорить – ты ученый. А мне, видать, одно остается – таскать грузы на горбе. На что же я могу свою жизнь поменять, если образования никакого?

Семен не хотел задевать его самолюбие еще больше. Но потом все же сказал:

– Знаешь, я уезжаю учиться в Москву. Вон в семье Заков есть и адвокат, и студент медицинского факультета. А я хочу стать инженером-строителем. Поеду в Москву поступать в институт. Получу образование, поработаю, а там – кто знает? – может, когда-нибудь стану министром.

– Министром? Чтой-то ты, Сенька, чудное несешь. А мне-то что делать?

– Тебе самое лучшее идти в Красную армию. Во-первых, образования никакого не надо. Во-вторых, так ты сразу порвешь и с этой работой, и с традициями нашей еврейской среды. Парень ты здоровый, боец из тебя получится хороший. Может, станешь командиром. Что ты на это скажешь?

– Каким командиром? С фамилией Гинзбург меня командиром не сделают. Да и вообще, два брата Гинзбурга – это слишком даже для новой власти. У тебя диплом выписан на эту фамилию, все бумаги на нее оформлены, а у меня ничего нет. Я хочу фамилию себе другую взять.

– Какую?

– Не знаю, не решил еще. Надо бы, чтобы что-то оставалось от прежней.

– Сократи: вместо «Гинзбург», возьми просто «Бург».

– «Бург»? Нет, не звучит. Пусть лучше будет «Берг».

В восемнадцать лет будущее представляется простым и ясным. Обоим ребятам хотелось новой жизни, новой России. Семен насмотрелся на перемены в большом городе, а Павел ничего толком об этом не знал и многого не понимал, но работать грузчиком ему и в самом деле уже надоело. и они решили уйти из дома. Это была форма протеста, единственно возможная для них обоих.

На прощание братья пришли в гимназию, которая теперь называлась народным училищем. Там они встретили учителя Боде: он уже не носил форменного мундира. Они подошли к нем, и Семен, который всегда был побойчей, начал:

– Ваше превос… – и осекся, вспомнив, что «превосходительства» теперь отменены.

Боде всмотрелся в них:

– Это вы, Шлома и Пинхас? Да вас совсем не узнать!

– Это мы, только теперь я зовусь Семеном, а он Павлом.

– Ах, вот как! – очень приятно. Ну, какие у вас успехи, Сема и Павел?

За двоих говорил Семен:

– Я закончил с серебряной медалью Нижегородское реальное училище. Хочу вот на инженера-строителя учиться.

– О, поздравляю вас! Это большое достижение. А вы? – спросил учитель у Павла.

Тот помялся, опустил голову и глухо выдавил:

– Рабочий я, грузчиком работаю, на пристанях.

– Значит, вы не учились?

– Не пришлось. Но книги я все-таки читаю.

– Что же, если в вас есть тяга к учению, теперь для вас все пути открыты, национальной дискриминации больше нет.

Семен добавил:

– Он в Красную Армию пойдет, бойцом будет. А мы помним вашу песню. Очень она нам в память запала.

– Вот как? Спасибо.

– Это вам спасибо, за то, что помогли нам тогда.

– Ну, я очень рад. Что ж, ребята, Сема и Павел, желаю вам успехов в новой жизни.

Это было хорошее, сердечное пожелание, только успехи в жизни ждали их еще не скоро, а пока пути их должны были разойтись.

Павел решил присоединиться к небольшому отряду конников, проходившему через их город. Как когда-то он пришел наниматься к старшине грузчиков, так теперь сказал командиру отряда:

– Возьмите меня, хочу воевать за красных.

– Как тебя зовут?

– Павел Берг.

– Мы через два дня уходим в поход. А бойцу нужно снаряжение, конь нужен. Кони у нас есть в запасе. Но даром не даем. Коня купить можешь?

У Павла было кое-что накоплено:

– Если недорого…

Но столько, сколько командир запросил, у него не было. Пришлось идти просить у родителей. Для семьи это оказался новый удар.

– В Красную армию? Солдатом? К большевикам? Тебя же убить могут.

– Ну и пусть убьют – лучше, чем такая жизнь. Вон и в «Интернационале» поется:

Мама заплакала:

– Сыночек, на кого же ты нас бросаешь?

Отец обиделся:

– Где ты этого набрался? – и пошел опять советоваться с дедом-раввином и просить добавить денег на коня. Дед, как всегда, молился. Он давно видел, что семья распадается.

– Барух Адонай[2], где это видано, чтобы сыновья уезжали, да еще куда? Сами? В армию? Раньше от армии бежали в Америку. И это вместо того, чтобы торговать в лавке.

– Он в лавке сидеть все равно не станет.

Старик, оглядываясь, полез в старый сундук, на самое дно, долго возился, потом достал пачку денег, завернутых в грязную тряпку:

– Дай ему, только пусть всегда помнит: богатеет не тот, кто много зарабатывает, а тот, кто мало тратит.

– Папа, о каком богатстве ты говоришь? Он же воевать идет.

– А как война кончится, пусть заведет свое торговое дело.

Павел сторговался на коня с седлом. Ездить верхом он еще не умел, но ему по-мальчишески хотелось показаться на коне перед артелью. Кое-как, съезжая то на один, то на другой бок, подъехал он к пристаням. Старшина сразу понял:

– Эка! Не иначе как ты, парень, к большевикам подался? Ну что ж, говорят, они за рабочий люд стоят. Только должен ты поставить нам на прощанье четверть водки – положено. А ребята бочонок икорки разобьют, вот и закус встанет.

Выпив и пообнимавшись с Павлом, артельщики запели:

Потом спели на прощанье новую песню:

Захмелевший Павел взобраться на лошадь уже не мог, пошел домой, ведя купленного коня под узцы. Под вечер он грустно прощался с братом:

– Сеня, даем клятву, что снова встретимся.

– Даем. Конечно, встретимся. Но будем уже другими людьми.

– Другими – не другими, а найдем друг друга, обязательно найдем.

Прощание с родителями наутро получилось коротким, дед все читал какую-то еврейскую молитву и быстро-быстро кланялся, больная мать еле поднялась с постели, заплакала, отец тоже вытер слезу. На улицу высыпала вся родня, мешпуха. Толпа девушек, повязанных платками, и куча детишек молча смотрели, как Павел садился на коня: такого, чтобы еврей сам уходил в Красную Армию, к большевикам, там еще не бывало.