Семилетка поиска - читать онлайн

Часть первая

Всякий человек рождается для своей экологической ниши, и беда, если он всю жизнь проведет в чужой. Елениной экологической нишей была редакция ежедневной газеты. Именно ежедневной – то, от чего многие удавились бы или постарели за неделю. Однако Еленин внутренний ритм постоянно требовал адреналина от информационного потока; и за неделю с ней должно было случаться больше, чем с иными за год. Иначе она соскучивалась и ощущала каждой клеткой своего товарного сорокапятилетнего тела, что жизнь проходит стороной.

Елена расцветала и хорошела в ауре новостей, обсуждений и скандалов; и даже вне работы выглядела так, словно именно сейчас собиралась внимательно выслушать, тактично потеребить вопросом или заехать в лоб провокацией, щелкая при этом кнопкой диктофона или особым отсеком памяти.

Она столько лет жила в этом информационном театре, что уже даже мыслила проблемными статьями и сложносочиненными интервью, проговаривала ими все, что видела, думала и чувствовала.

Елена была «золотым пером» газеты, баловнем судьбы, любимицей главного редактора; вызывала зависть коллег и восхищение молодняка. И, пожалуй, никто не понимал, почему она взахлеб дружит с Катей и каждый раз перетаскивает ее за собой из редакции в редакцию. Катя была кентавр: наполовину домохозяйка, наполовину компьютерная маньячка. Погружалась в толщи Интернета, теряя связь с реальностью, и выкапывала такое, что остальная редакция могла вообще не работать – газету бы все равно покупали. Катя была дайвером интернетных новостей, Елена – живых. И они вечно спорили про то, что лучше: питаться три года «живой кровью» или тридцать лет – «падалью».

– Господи, – вздыхала Катя, – почему у тебя в жизни все так быстро случается?

– Потому что если в жизни что-то случается, то оно делает это всегда очень быстро! – усмехалась Елена.

Елена была синтетической оторвой: успевала дома, на работе, в любви и на войне. Катя была многодетной матерью из тех, которые обижаются, когда им дарят стиральную машину, и упрекают дарителей: «Ну я же лучше, чем машина!» А потом по вечерам не знают, куда себя деть в часы, привычно отведенные для стирки. Садятся к телевизору и стыдливо озираются на близких, мол, то ли я делаю.

Елена была для Кати пристально изучаемым воплощенным хаосом. Катя для Елены – грустной загадкой. Вроде все понимала про жизнь правильно, но жила с точностью до наоборот. Бытие у Кати ни одной секунды не определяло сознание, а сознание никогда не подмигивало бытию.

Елена передвигалась по планете сексуально-боевой походкой, Катя двигалась как шкаф и одевалась в стиле «…отцвели уж давно хризантемы в саду…». Ее голову неопределенного цвета венчал хвост без пола, возраста и жизненных притязаний. И какое бы озаренное выражение ни мелькало в Катиных глазах, хвост забивал это темой «жизнь не удалась».

Катя провела годы приклеенной к редакционному стулу, потому что пестовала по очереди трех детей и одного мужа, стоящего трех детей. Из-за этого на работе не росла, всегда была на подхвате: что-то за кем-то переписывала, догоняла, латала, собирала информацию и последний раз выезжала на задание еще на студенческой практике.

Елена даже при маленькой дочери колесила по самым яростным местам страны. Прошла огонь, воду и медные трубы: декоративные самолеты, подлодки, крейсеры в мирной армии и кровь с грязью в горячих точках.

Сначала ее тоже не хотели пускать на войну, как и всех женщин-журналисток, но однажды на ее приятельницу рявкнул главный редактор:

– Никогда не подпишу бабе командировку туда, где идут военные действия!

А приятельница откликнулась нежным голосом при всей редакции:

– А вы что, репортажи оттуда хуем пишете?

С тех пор никто из главных не хотел отвечать на этот вопрос и вежливо подписывал командировочные.

В горячих точках Елена поняла, как резво война сбивает журналисту прицел; как быстро стресс замыливает глаз, и ты уже не видишь ситуацию сверху. А значит, должен идти в писатели и уходить из журналистов. Потому что у журналиста должна быть зрительная аккомодация хищной птицы, которая висит высоко в воздухе и различает детали, а не воет, ошарашенная одним стрессом. Она понимала, как легко в этой роли стать дешевым правозащитником. Особенно когда тебе об этом подмигивают большими деньгами западные фонды. Знала массу военных журналистов, уходящих в монолог из батальной сцены и забывающих о своей профессии транслятора информации.

Она не любила говорить о подобных поездках и морщилась, когда на эту тему выдрючивались мужики. А еще очень напрягалась при грохоте салюта. И считала, что в нем нет ничего красивого.

…Собственно, все началось с того, что Караванов позвонил Елене в редакцию на мобильный и театрально четко сказал:

– Предстоит серьезный разговор! Пожалуйста, приди пораньше.

– С родителями что? – похолодела Елена.

– Нет… с нами, – многозначительно ответил муж.

Продолжая стучать по клавишам компьютера, Елена начала перебирать темы, способные вызвать спецобсуждение. Да, конечно, ее дочке, Лидочке, уже двадцать три: она толком не работает и не выходит замуж по новой, расставшись с придурком художником… Но пусть Караванов лучше посмотрит на свою дочку, хоть и закончившую вуз, но не ставшую от этого ни умней, ни счастливей, ни устроенней. Или на своего сынульку, который не только не учится и не работает, но еще и пьет как сапожник.

Да, денег вечно не хватает; но родителям все равно надо купить холодильник, потому что чинить старый выльется почти в ту же сумму. Плюс радость стариков от новой игрушки.

Да, она пропадает по работе как умалишенная и иногда продолжает писать дома не потому, что ей за это больше платят, а потому что привыкла все доводить до конца.

Да, дом запущен, а дочка включается в уборку и готовку только по окрику.

Да, она задумала поездку в Испанию, получается почти халява. А Караванов не любит халявы, но с их бюджетом надо не выделываться, а брать то, что попадается…

– Елена, у вас готово? Главный просил, чтобы все уже лежало у него на столе. Торопится, его в Госкомпечать вызывают, – подошла молоденькая секретарша главного Олечка.

– Чтобы когда лежало? – удивилась Елена.

– Полчаса тому назад…

– Да, я сейчас… – Текст не получался.

Это было интервью со штатным «носителем нравственности». Писателем, не писавшим про БАМ потому, что его туда не брали, и сделавшим себе теперь из этого имидж борца с социализмом.

«Отечественная интеллигенция привыкла быть или считать себя „бедной, но честной девушкой“. В застой оба этих условия достигались без особых усилий: сотрудничать с режимом было нехорошо. А на фоне черной власти серое, коричневое и клетчатое все равно выглядело ослепительно белым!» – висело на мониторе Елениного компьютера.

Когда-то писатель был хорош собой, страшно знаменит, и околофилологические девчонки мечтали попасть к нему в постель. Потом долго пил, а когда перестал пить по состоянию здоровья, то превратился в чудище лесное, но не сумел этого осознать.

Елена давно, еще между первым и вторым своими браками, когда писатель имел товарный вид, оказалась в его объятиях на литературном семинаре у моря. Это было после того, как он три часа умно давал ей интервью под пальмами, отчего очень захотелось провести пальцами по его породистому лицу и погладить мощные руки. В постели он много говорил, много цитировал, но проявиться по прямому назначению так и не смог. В связи с чем напился и отвратительно захрапел.

Елена тихонечко выбралась из постели, собрала вещички в своем номере и рванула в Москву первым поездом, опасаясь, что классик от расстройства позвонит в редакцию и под любым предлогом наложит вето на интервью, от которого зависело, какую зарплату ей будут платить в новом квартале. Но не позвонил. А через пару лет встретил Елену в театре, впился в рот немолодым поцелуем и игриво сказал:

– С вами, прелестница, у меня ассоциируются пальмы и море…

Елена поняла, что он забыл подробности, и вежливо потупилась:

– Да, я вспоминала этот город и эту ночь…

Она уже с сожалением знала, что любому мужику нужно прошлое, которое он придумал задним числом. А чистая правда его страшно унижает. Писатель, видимо, запутался в хронологии и отнес Еленино интервью к периоду, когда у него еще получалось с журналистками. В связи с чем за ней укрепилась репутация его бывшей любовницы и право брать у него интервью.

«Вспомните, – говорил он в расшифровываемом интервью и при этом водил пальцем по Елениной руке, держащей диктофон поближе к его небрежно протезированному рту, – вспомните, что у нас была респектабельная прослойка оппозиционеров, неплохо кормившихся с Запада или прямо со стола власти. Мы называли их „разночинцы на „Жигулях““. Сегодня они все, даже самые бамовские герои, изображают из себя страшно запрещенных… И это, глядя в глаза нам, которые бок о бок пожили рядом с ними, не покупаясь на красные пряники…»

– А давайте, я ему скажу, что у вас голова болит, пусть пойдет в следующий номер, тем более он Васькина не хотел сокращать. Васькин – это же джинса… – заботливо предложила Олечка.

– Пусть… – откликнулась Елена, заметив Олечкин живот под короткой кофточкой, покрытый гусиной кожей. – А вам не холодно в середине ноября с голым животом?

– Ужас как холодно! – наклонившись, зашептала Олечка. – Я, когда в приемной сижу без никого, шарфом заматываюсь. Но ведь круто же!

– Идиотская мода, жить на холоде полуголой, – вздохнула Елена.

– Не то слово, – закивала Олечка. – А что делать? Тут мне такой тест принесли… Отвечать стала. Настроение испортилось… Это так специально сделано?

– Дайте посмотреть, – заинтересовалась Елена, взяла в руки лист бумаги, прочитала вслух: – «Напишите в баллах. Как я оцениваю свой возраст? Что изменилось за последние пять лет? Кто я такая? Что у меня впереди?»

– У меня бы тоже испортилось, – откликнулась Катя из-за своего компьютера.

– А у меня – наоборот, – развеселилась Елена.

– Ну вы у нас вообще ракета средней дальности, – развела руками Олечка и поскакала прочь на стрекозиных каблуках.

– Глупее ребенка не видела, – обронила Катя.

– Нормальная девочка, просто очень недолюбленная. Пытается всучить кому-нибудь свою молодость хоть за какие-то деньги, а никто не берет, – покачала головой Елена.

– Чё там брать-то? К любому кошельку в постель готова скакать по первому кваку!

– Так никого ж за спиной… Это мы своих дочек от жизни закрываем как китайские стены! Пойду я, Кать, сегодня домой пораньше…

– Неужто о семье вспомнила? Слышишь? – Катя вечно копалась в Интернете. – Президент Либерии Чарльз Ганкай Тейлор приговорил свою 13-летнюю дочь к публичному наказанию. Причиной стало недопущение девочки к занятиям в школе за плохое поведение. Приговорив дочь к десяти ударам палкой на скамейке, президент заявил, что несет ответственность за всех детей Либерии и должен быть уверен в будущем поколении. Известно, что всего у президента 10 детей, а также 20 усыновленных.

«Президент Либерии наказал дочку… Васькин… наваял джинсу… Опять купит новую тачку. Еще больше навороченную, чем прежде… Не надо завидовать чужим грехам! – крутилось в Елениной голове, пока она собирала сумку. – Что случилось у Караванова? Неужели опять конфликт с начальником? А так все было хорошо. Он плавал на пароходе, где его фирма проводила деловые игры, и показал результат, которого никто не ожидал… Оказался лидером в своей группе, после чего напился и танцевал краковяк… Караванов – лидер… М-да…»

На улице свирепствовал ноябрь с дождем и ветром, она до носа завернулась в шаль и с удовольствием разгребала опавшие листья носками новых туфель. Позавчера ездили с Каравановым в обувной магазин, и он уговорил ее купить сразу две пары.

– Что ты вечно на себе экономишь? – возмущался он.

А как было не экономить, когда лично она была диспетчером семейного бюджета? И лично ей лишние новые туфли виделись как кусок, откушенный от холодильника родителям, от лечения зубов дочке, от поездки в Испанию, от лишнего килограмма фруктов, от нового смесителя в ванную, от банки дорогого крема… У Караванова был замечательный стиль отношений с деньгами, мог пойти и перед зарплатой накупить много дорогих продуктов, гелей, шампуней. И говорил на это:

– Ну все равно же их придется покупать!

Ему не приходило в голову, что в результате этого пофигизма она потом потратит на час больше времени у плиты, возясь с неразделанной рыбой. Испортит маникюр, исцарапается плавниками. Набьет под ногти земли, чистя картошку…

Собственно, туфельный азарт намекал на то, что рыльце у Караванова было в пушку, потому что несколько дней тому назад он купил себе костюм, который… ну, совсем не горело покупать. Но у него была назначена корпоративная вечеринка фирмы, на которую обещались высокие гости, и новый костюм должен был обрамить и упрочить его лидерские качества, внезапно обнаруженные на пароходе и прежде никак не замеченные человечеством.

Обычно покупали костюмы вместе, но тут сорвался в магазин, в рабочее время, привез невнятный серый костюм, показавшийся ему модным. Конечно, за эти деньги Елена бы выбрала костюм, чтобы и брюшко казалось поменьше, и плечики пошире, но что уж теперь… Караванов потащил его гладить в химчистку и пожаловался:

– Сказали, что с женами на вечеринку нельзя.

– Почему? – Елена уже придумала, в чем пойдет и какую пользу вынесет из этой вечеринки для своей и каравановской карьеры.

– Теперь в моде такой стиль, – вздохнул Караванов.

– Сауна с девочками? – засмеялась Елена.

– Почти… Боулинг…

– Как жалко, всего один раз была в таком клубе, но не решилась шары покатать, боялась выглядеть смешной, – призналась Елена. – Покатаешь за меня…

…Она добралась на метро, на такси было жалко денег. И, подходя к дому, наткнулась на соседа из другого подъезда, чинящего машину. Сосед был из категории мужиков, которым дома настолько невмоготу, что они круглосуточно собирают и разбирают собственные автомобили. Странно, что те после этого еще как-то ездят.

– Привет, Лена! – сказал сосед. – Что там нового в большой журналистике?

– Все старое, – улыбнулась она.

– Вот задний мост поменял, теперь не стучит. Могу тебя отвезти куда-нибудь… – сказал, придвигаясь и подмигивая, и добавил более напряженно, – зацеловать до смерти…

– Игорь, ну опять вы со своими глупостями, – отодвинулась Елена. – Как жена поживает?

– Жена у меня женщина неказистая и терпеливая… Работает. Что ей сделается? Не всем, Лена, белый каравай обламывается, кому-то и черный хлеб, – ответил он грустно.

Под белым караваем подразумевались Еленины фигуристые семьдесят килограммов и пышные волосы.

Она фыркнула и пошла в подъезд. Всегда трудно отшучиваться и строить отношения с мужиком, с которым ты «никогда и ни при каких обстоятельствах». Потому что такой мужик чувствует это нюхом и надувается, обижается, мстит; ведь ему кажется, что ты ровно его поэтический размер…

Елена изобрела отличную формулу для своего круга, это называлось: «Старик, мне уже за сорок. Ты совершенно конкретный мужик, но, понимаешь, старость… последние годы меня волнуют только молоденькие мальчики…»

Собеседник вздрагивал и потом долго думал, опустили его или распахнулись на откровенность. И где теперь его место в жизни, если раньше он сам изъяснялся ровно этими же словами?

Караванов поцеловал ее у дверей, помог снять плащ и жестом пригласил на кухню.

– Где Лида? – спросила Елена.

– Пришел, ее уже не было, – отчеканил Караванов, словно боясь отвлечься и расплескать в себе что-то важное.

– Валяй. – Она налила себе чай и удобно уселась.

– Лена, – сказал он, голос его дрогнул и дал петуха, как всегда, когда он волновался. – Это будет очень серьезный разговор. Что называется, надоело бояться…

– Кого? – У нее в голове сразу понеслось про долги, мафию, проблемы фирмы, ведь он такой наивный и неловкий…

– Правды, – продолжил Караванов, торопливо достал бутылку водки и выпил рюмку, – наша с тобой семейная жизнь ужасна. Так больше не может продолжаться! Хочешь выпить?

– Я? – изумилась она, отметив про себя, что бутылка новая, значит, вчерашнюю выпил до ее прихода, хотя на вид не скажешь… и это при его-то печени… но промолчала.

…Караванов был ее третьим и самым удачным мужем. Первый – Толик, спортсмен и блядун, не сделал в своей жизни ничего хорошего, кроме Лидочки. Елена тогда еще считала, что муж – это святое; боялась сказать слово поперек и слишком сильно зажарить котлету, потому что тренер ругал за жареное. Семь лет брака с Толиком состояли из его поездок на сборы и демонстративных романов. В постели Толик был, конечно, конь-огонь, но простой, как ситцевые трусы. Он совершенно не понимал, что такое художественная отделка, и считал, что богатырская силища – это все, что надо женщине. Елена тогда была молодая, забитая и не смела сказать: «Милый, все это может и вибратор!» Да и вибраторы еще особо не продавались.

Так что пожилой главный редактор газеты, в которой она тогда работала, легко овладел ею в чайной комнате, примыкающей к кабинету, дав секретарше распоряжение никого не пускать, потому что они вычитывают материал большой политической значимости.

Зайдя в кабинет с материалом той самой значимости, Елена не собиралась изменять Толику, который к тому моменту был у нее первым и единственным. Она просто была ошарашена тем, что, оказывается, в сексе бывает, что мужчина работает не только на себя, но и на партнершу.

Роман с главным редактором был засекречен до последнего шороха. А когда он умер, Елена увидела на похоронах немолодую, очень красивую жену.

«Зачем он изменял такой красавице? – пронеслось в Елениной голове сквозь рыдания. – Что во мне такого против нее, кроме молодого тела?»

Она еще не понимала, что «такого» в ней были широко распахнутые глаза, низкие требования и полный восторг от предмета. В силу чего она оказывалась совершенством для пожилой мужской психофизиологии.

Изгнан первый муж Толик был, когда получил спортивную травму и положенный при ней массаж; а неожиданно пришедшая Елена – голую массажистку в собственной постели.

– Тебе наплевать на ребенка! – орал Толик, собирающий чемодан и ловящий швыряемые в него Еленой вещи. – Ты все не так поняла! У тебя одно на уме! Я ей показывал… специальный спортивный массаж… я просто на ней показывал…

А массажистка молча и ловко впрыгивала в нижнее белье, стараясь не приближаться к Елене ближе двух метров.

Через неделю он заявился забрать крупногабаритные вещи. Вынес и вывез все, что смог, а напоследок сказал:

– Ты никогда мне не нравилась как женщина! Из-за того, что ты разрушила нашу семью, я не дам на ребенка ни копейки, хоть тресни!

И сдержал слово.

Елена тогда была «первозамужка». В родильном доме есть выражения: первородка, второродка, старая первородка… и т. д. Как всякая молодая первозамужка, она долго ревела на фразу: «Ты никогда не нравилась мне как женщина!» Она ревела, выпустив из памяти все, что было. Как он ее добивался, как очумело заталкивал среди дня при ребенке в ванную и говорил: «Лидочка, я помогаю маме мыться!» Однажды ночью даже разложил ее на автобусной остановке. Естественно, в самый интересный момент приехал автобус, которого уже не ждали. И в него пришлось садиться под толстым слоем пассажирских взглядов с вишневым от стыда лицом, потому что следующего автобуса уже совсем не ждали…

Теперь, с высоты рушащегося третьего брака, она понимала, что реветь-то надо было на фразу: «Я не дам на ребенка ни копейки, хоть тресни!»

Вторым мужем Елены был Филипп; смолоду он плавал на траулерах, а сойдя на сушу, научился чинить компьютеры. Он был золотой по трезвому делу, обожал Лидочку, помогал ей делать уроки, вылизывал дом, трахался как бог; но когда напивался, превращался в грустное слюнявое животное.

Елена не могла понять, как он, в совершенно невменяемом состоянии, добирается до дома через всю Москву, аккуратно развязывает шнурки на ботинках, вешает одежду и валится как сноп. А потом громко храпит и булькает горлом, и утром встает с физиономией, словно по ней всю ночь молотили валенком. Водила его по противоалкогольным врачам и аферистам, выливала у него на глазах бутылку водки в раковину, молила, просила, грозила… Терпела семь лет потому, что в постели ему равных не было. Чуял бабу, подлец, как музыкальный инструмент – мог на ней сыграть все, от чижика-пыжика до Первого концерта Чайковского даже по пьяному делу…

Разлука с Филиппом стала плановым мероприятием. После Толика Елена планово меняла работы и прически, планово бросала курить, планово шла на курсы английского, планово расставалась с предававшими подругами. Она не могла позволить себе жить иначе, потому что Лида и родители были на ней одной.

Так что однажды утром Филипп обнаружил свои вещи собранными, Елена развела руками и сказала:

– Финита ля комедия…

Мужики знали, что ее слово железное и не подлежит обсуждению. Филипп молча пошел в ванную, долго умывался, фыркал и пил воду из крана. Потом сел напротив собранных чемоданов, скрестил смуглые накачанные руки на груди, посмотрев мутными, как у несвежей рыбы, похмельными глазами, и сказал:

– Ты – разрушительница! Тебе наплевать на Лиду! И знай, ты никогда мне не нравилась как женщина!

Поскольку Елена была уже немолодая второзамужка, то встретила эти слова не слезами, как с Толиком, а здоровым смехом:

– Бедный, как же ты себя истязал, когда каждый раз говорил мне, что ни с одной бабой тебе не было так хорошо!

Удивительно, что при всей своей разности Толик и Филипп заканчивали брак одним почерком: выгоняя их, Елена почему-то узнавала, что она сразу и плохая мать, и никчемная любовница.

И вот, Караванов… Кто бы мог подумать? Сейчас именно трогательный пухленький Караванов, выпрямившись, стоял перед ней в позе уездного священника и многозначительно повторял:

– Наша с тобой семейная жизнь чудовищна. Так больше не может продолжаться!

Елена подумала, что он свихнулся, потому что они жили и ворковали, как две гули; а прошлые две жены чуть ли не пинали его ногами.

– Что не так? – спросила она голосом доброй учительницы младших классов.

– Все! Даже это! Ты ведешь себя так, словно я ребенок! Ты все время все решаешь, все проверяешь за мной! Я устал от этого! – чуть не взвизгнул Караванов.

– Что я за тебя решаю? – удивилась она и подумала бабушкиными словами: «Мужика сглазили!»

– Все! Все! Все! – Он закурил. – Каких гостей мы принимаем, каких нет! Куда и во сколько я прихожу! Когда и как я отдыхаю! Я всегда и во всем чувствую себя виноватым! У меня даже нет своего письменного стола в квартире! Все устройство быта под твоим контролем, мне нет щелочки! Мне не нравится наша квартира! Наша мебель! Наши вещи! Мне неудобно так жить!

– Ты себя нормально чувствуешь? – испуганно спросила она.

– Вот видишь?! – Голос его запетушился. – Если у меня появилось собственное мнение, значит, со мной что-то не так! Вся жизнь под твоим абсолютным контролем! Меня разрушает, что я ежедневно вынужден допускать вещи, не комфортные мне. И при этом я ни разу не встретил с твоей стороны никакой готовности пойти мне навстречу! Разговоры о том, что мне нужна удобная для работы лампа, идут два года!

– Но тебе нравятся лампы, которые портят весь вид комнаты, – осторожно напомнила Елена.

Увы, Караванову по части дизайна медведь наступил на ухо.

– И ты ради меня не готова терпеть безвкусную лампу? – вскрикнул он. – Не готова! Ради меня ты ни на что не готова! Я не могу приглашать своих знакомых домой, потому что ты не можешь никого впустить без накрытого стола со свечами и салфетками!

– Слушай, ну, в прошлый раз я захожу, а ты с Сергеем Дмитриевичем сидишь на кухне, там гора грязной посуды, кран течет, на столе крошки, – напомнила она. – Ты бы вытер стол, вымыл посуду – я бы слова не сказала…

– Я к себе пригласил! Или я тут не живу? Или я тут никто? – спросил Караванов зловещим шепотом. – Это было три года тому назад. Больше я никого не приглашал…

– Живешь. Но приглашать надо по-людски… Это все равно что позвать человека в комнату, где не застелена постель и валяется нижнее белье, – попыталась оправдаться Елена.

– А как мы ходим в гости? Абсолютный контроль над совместной жизнью распространяется и на «внешние» акции! На хождение в гости, в публичные места! – Он, видимо, говорил языком деловых игр, на которых узнал о своем лидерстве.

– Господи, да какой контроль? Караванов, ты не сделал карьеру, потому что не научился двум вещам: разговаривать с людьми, которые выше тебя по положению, с чувством собственного достоинства, и не нажираться там, где работаешь, – вздохнула Елена.

– А кто тебе сказал, что я хотел сделать карьеру? – напрягся он и заглотил еще водки. – Мне это было не нужно! Это ты все время комплексовала таким жалким мужем.

– Но ты мне сказал, когда женились, – в конце концов, это становилось невыносимым. – Ты сказал, что вполне можешь быть министром или хотя бы замом министра.

– Каким министром я мог стать, если у меня в доме нет даже своего угла? Своего рабочего места, частного пространства…

– Но мы втроем живем в двухкомнатной квартире, и не без твоей активной помощи, – напомнила Елена.

– Вот именно! Следующая тема как раз об этом! И она главная. Я живу эти годы в облаке упреков, смысл которых в том, что мой вклад в семейную жизнь – это постоянное «предательство в тылу»!

– Но… Такая тема действительно есть… – Елене не хотелось идти в эту сторону, пристальный разговор про это всегда густо пах разводом.

Когда Караванов уходил от прежней жены, он оставил ей все не потому, что был самой щедростью, а потому что боялся ее. Прежняя жена от неожиданности его ухода к Елене намекнула на суицид, а на следующий день пришла в себя и намекала только на собственность.

Самые главные решения, которые Караванов принимал в жизни, были решения о разводах. Он принимал их на трезвую голову, потом напивался и уходил крадучись.

Короче, от квартиры прежней жены, половина которой честно принадлежала Караванову, в Еленину семью не отломилось ничего. Она не настаивала, потому что первый раз в жизни вытаскивала мужика из семьи и к слову «суицид» из уст оставленной жены еще относилась доверчиво. В результате, конечно, не получилось ни суицида, ни комнаты… Это бы ладно, так по приходу Караванова возник еще и Толик, когда-то прописавший в эту квартиру мать. И если Толику было в лом выяснять отношения с Филиппом, потому что бывший морской волк, независимо от количества выпитого, мог уделать его любым подвернувшимся тяжелым предметом, то вид Караванова привел Толика в возбуждение. Трогательный Караванов был для него как кусок торта.

Отравить Еленину жизнь с Каравановым, вселившись в одну комнату с Лидочкой, Толик не решился, хотя и обещал. Но аккуратно перевез свою мать из провинции прямо в комнату внучки. Под это они с Каравановым церемонно заключили пакт о ненападении. Толик предложил, что его мать пропишет Караванова за то, что тот через год получит для нее от работы однокомнатную квартиру. Караванов важно согласился, полагая, что если начальник отдела министерства, в котором он служил тогда, получил квартиру, то ему, Караванову, это раз плюнуть. Елена совсем ничего не понимала в ситуации, ведь на фоне вечно отжимающегося Толика и вечно похмеляющегося Филиппа Караванов выглядел как «ум, честь и совесть». От предков он унаследовал внешность человека, «которому хочется верить», и за счет этого всегда «очень хорошо устраивался на работу», хотя потом «очень плохо рос по карьере».

Люди обижались на то, что за таким добропорядочным безуховским фасадом оказывается такая несобранность, безответственность и неспособность к психологической мобилизации. Видимо, Караванова очень сильно прессовали все детство, и теперь по жизни он делал только то, что было ему интересно. И даже находил в себе мужество этим гордиться, имея в разных браках двух слабо долюбленных и слабо обеспеченных детей.

Елена видела все это, но влюбилась… Прикинула, что опытной рукой отшлифует каравановские хорошие данные. Да и вообще… он чем-то напоминал ее молодого отца. Особенно когда она лежала с легкой температурой, а Караванов сидел в полутемной комнате за компьютером. Профиль расплывался в температурной дымке, становился совсем схожим с отцовским, и она капризно тянула:

– Хочу чаю с малиной!

Он был золотым, когда нужна была помощь в сфере милосердия. Когда болела, попадала в аварию, вылетала с работы, когда надо было делать уколы, ходить разбираться с Лидиными учителями или проведывать капризных родителей. Но лажал в базовых ситуациях, и Елена долго не могла прийти в себя от того, с какой легкостью он это делал. Первой лажей, конечно, была история с квартирой. Юная Лида, стиснув зубы, приготовилась стерпеть бабушку в собственной комнате во имя нового маминого брака. Бабушка была не фактическая, а генеалогическая. До переселения внучка ей сто лет не снилась; но, видимо, новая жена Толика так гоняла ее по веткам, что старуха за однокомнатную квартиру решилась годик прикинуться бабушкой. Понимала она это так, что надо лезть во все дела ребенка.

Все были уверены, что это на год, и пытались относиться к этому как к цирку. Однако в течение года Караванову не только ничего не дали, но и ничего не пообещали. Он героически перешел в частную компанию и подрядился на огромный проект. Там мало платили, но предложили загородный коттедж и служебную машину, а главное – пообещали кредит на квартиру. Елена ненавидела подмосковный кайф, на котором помешались новые русские, но честно дышала воздухом и скучала по подружкам, чтобы Лида жила в отдельной комнате.

Когда через три года их выставили из коттеджа домой без всякого кредита, Елена всерьез задумалась. Она уже притерлась к особенностям брака с Каравановым и начинала потихоньку понимать, что иллюзии про каравановское плечо, за которым можно отсидеться в особенностях новой экономики, надо засунуть ровно туда, откуда она их вытащила. Когда на вопрос, почему их кинули с кредитом, Караванов на голубом глазу ответил, что им ничего и не обещали, кроме жизни в коттедже – а обещали-то в ее присутствии, – она решила, что он сумасшедший или слабослышащий.

– Можешь со мной развестись, если я такое фуфло! – дежурно предлагал он и дежурно добавлял: – Следующий муж будет круче.

Думать о следующем муже, когда квартирный вопрос каменной глыбой висел над головой, Елена не могла. Она и о любовнике-то не думала, хотя постельные отношения резко поползли по швам.

Кроме них, в просторном коттедже жили еще три семьи сотрудников, и Караванов, как пожизненно виноватый, по вечерам мел перед ними хвостом. Или пил с мужьями, или судачил с женами, и приходил уже не особенно кондиционным для использования по прямому назначению. То есть кое-как проблемы решались, но праздничные ночи первых лет сменились оздоровительными буднями.

Елена пыталась поменять работу, найти кредит, подработать на размен, сесть на режим жесткой экономии, но ничего не получалось. Перед месячными, когда ресурс организма истощался, она закатывала Караванову дежурную истерику, и он с дежурно обиженным видом предлагал найти мужа покруче.

Лида уже готова была подсыпать кровной бабушке цианистого калия, но высказать правду Караванову не смела. Она, как и Елена, считала, что после Толика и Филиппа Караванов все-таки солнце, имеющее на себе отдельные пятна. А Елена думала и грезила о квартире, как девушки думают на ночь о женихах, взрослые женщины – о любовниках, а пожилые… о внуках.

В этой кутерьме прошло еще несколько лет. Елена пахала, бабка доставала всех, Лидочка ночевала у подруг и рано взявшихся бойфрендов, а Караванов сутками сидел на работе. Нельзя сказать, что при этом он сильно двигался по служебной лестнице, но зато имел одну, но пламенную страсть: со своей юности младшего научного сотрудника разрабатывал одну научную теорию.

С одной стороны, это выглядело вопиюще: семья вчетвером жила в двухкомнатной квартире, а он спасал науку. С другой стороны, Елена любила его. Она балдела от того, как он выглядит, двигается, говорит, острит, улыбается, покупает ее самую любимую еду и старается угодить в быту.

– К Караванову надо отнестись особо, знаешь, как в деревенских семьях отдают девочку в монастырь, – предложила Елена дочери. – Дело это не прибыльное, но замолит все наши грехи…

Караванов вроде бы зарабатывал деньги, иногда даже не меньше, чем Елена, и любил это подчеркивать. Но совершенно начисто перевел в собственном сознании историю джентльменского соглашения с Толиком в разряд «так получилось, и никто в этом не виноват».

А Толика все устраивало. Как истинный джентльмен, он не давал денег ни на дочку, ни на мать… все-таки определил ее в семью. В редкие визиты Толик с Каравановым чинно пили чай на кухне и ругали дикие экономические времена.

Елена зверела от этой благостной сцены. Ей, конечно, не хотелось, чтобы они поубивали друг друга, но она бы с удовольствием стала свидетельницей диалога:

– Ну что, козел? Сколько лет ты меня и свою семью с квартирой накалываешь? Я ведь тебе поверил как честному человеку и помог прописаться!

– Да ты на себя, урод, посмотри! За сколько лет не дал ни копейки на дочку, да еще и мать нам на шею посадил! Застукала тебя баба, выгнала, так отцепись от квартиры!

– Так ты ваще бы молчал, ты, по сути, живешь на моей жилплощади!

– Живу. Но я, по сути, кормлю твою дочь…

Однако диалог этот был невозможен, поскольку Еленины мужья словно были членами одного профсоюза, и корпоративная этика вынуждала их прощать друг другу проступки за счет общей жены.

– Филиппка не хватает, – усмехалась Лида. – Он бы им еще и налил…

Последней каплей для Елены было письмо Толика, выпавшее из портфеля со старыми фотографиями его матери. Елена убиралась в ее комнате, когда знакомый птичий почерк оказался в ее руках, и она, не раздумывая, начала читать, а потом показала Лиде.

Письмо было по горячим следам Толикова изгнания. Он писал галиматью не про то, что его застукали с массажисткой, а про то, что Елена груба и взбалмошна («Ты же ее, мама, знаешь!»); а Лидочка уже большая, что она все понимает правильно и практически на его стороне. Елена в очередной раз обалдела от того, что взрослый мужик не способен быть взрослым даже в письме к собственной матери. И что по жизни она выбирает именно таких…

И тут на небосклоне нарисовался «взрослый». Она точно знала, что ее интерес был бескорыстным, иначе ни на йоту не двинулась бы в эту сторону. Просто увидела по телевизору интервью с классным мужиком, и у нее внутри все отозвалось. А тут в кухню вошел Караванов и презрительно сказал:

– Это один из хозяев нашего холдинга, Егорычев. Не человек – танкер… Эх, сволочь, заливает, лучше бы зарплату повысил…

Уже через три дня Елена брала у него интервью. Не для того, чтобы Караванову повысили зарплату, а для того, чтобы убедиться, что среди ее современников существуют внятные мужики, не ждущие, что все проблемы за них как-нибудь решит жена…

…А меж тем кухонное шоу продолжалось. Караванов блестел глазами от выпитого, но не унимался:

– Я никогда не признаю того, что веду себя как предатель… Мне никто не докажет этого. Но тем не менее все мои силы давно направлены на то, чтобы отбиваться от необоснованности подобных упреков.

– Но разве я говорю что-нибудь конкретное? – испугалась Елена.

– Не говоришь! Ты громко молчишь! Но это еще хуже! Потому что я все чувствую! И все мое внутреннее устройство переориентировалось на главную задачу – отбиться и уцелеть морально. Из-за тебя я разучился делать многие вещи, связанные с инициативой… – продолжал он. – Которые прежде, не без трудностей, но все же делал. Например, дарить подарки…

– Вранье! Когда мы познакомились, ты не умел дарить подарков! Ты сразу сообщил об этом. Ты привез мне из Германии пробные духи по цене шубы! – напомнила Елена.

– Но ты могла мне дать возможность научиться делать подарки, а ты попросила больше никогда их не делать без согласования с тобой!

– Грубо говоря… у нас не было денег на обучение такого рода! – ответила Елена вполне язвительным тоном.

– Ты слышишь, как ты разговариваешь? – воскликнул Караванов. – Сколько презрения в твоем голосе! Это из-за твоего ироничного тона я разучился танцевать, делать комплименты женщинам. Ты сформировала у меня зависимость от своих унижающих оценок…

– А что я должна была говорить? Что ты, как пьяный мудак, топчешься на вечеринке с дешевой блядью, и вся твоя фирма с удовольствием наблюдает за моим лицом при этом? – усмехнулась Елена.

Она никак не понимала, почему мужик в третьем браке не может организовать не хватающей ему эмоциональной части жизни так, чтобы никто этого не видел.

– Наш брак плох, но мне надоело воспроизводить сценарий «брак – развод – новый брак». Видимо, пора научиться жить «как нормальные люди»: завести отношения на стороне, а здесь сохранять то, что устраивает, – выдохнул Караванов. – Сознаюсь, не без влияния ролевых игр, я принял решение: «так жить нельзя»…

– То есть все это время ты хотел согласовать со мной тему жизни на стороне? – изумилась Елена.

– Не только! – Караванов принял очень пафосную позу. – Все это время я хотел тебе объяснить, что стал другим!

– А зачем мне объяснять? Если действительно стал, я увижу! А что касается жизни на стороне, то давай обсудим… – напряглась она. – Только я хочу сказать, что ты не способен делать ее не публичной. Это все я уже проходила с Толиком, так что скорее всего история кончится разводом…

– А я готов к разводу! – вздернул подбородок Караванов, – Меня не надо пугать. Я считаю, что брак наш из рук вон плох; тем не менее в нем есть много хорошего, что, собственно, не требует супружеских отношений…

– Это как? – опешила Елена.

– Мы близкие, хорошо понимающие друг друга и отлично сотрудничающие люди. Для этого совершенно не обязательно жить вместе и спать в одной постели, – почти пропел он.

– Как скажешь, дорогой, – в тон ему выдохнула Елена с мыслью: «рехнулся!»

– Наши попытки улучшить брак собственными усилиями потерпели крушение, – откликнулся он тоном, идущим на попятную. – Вижу для нас только два выхода: либо делаем попытку улучшить ситуацию с помощью семейного психолога, либо переходим к модели «живем вместе и поддерживаем публичный образ счастливой семьи»; но сексуальные проблемы каждый решает там и так, как считает нужным…

– Я должна подумать, – сказала Елена и отправилась в ванную.

В воде ей всегда лучше думалось, но сейчас не думалось вообще. Она даже забыла намазать на лицо любимую маску. Что все это значит, и какой бес вселился в Караванова?.. Последнее время он был сильно задумчив и сильно покладист, но ей некогда было это анализировать. Видимо, всему виной ролевые игры, на которых он понял, что достоин лучшей жизни… Лучшей так лучшей, ради бога, хотя кому он особенно нужен в свой инфантильный полтинник?…

Елена поняла, что надо расслабиться и подумать про что-нибудь хорошее. Например, про «взрослого» совладельца каравановской фирмы Егорычева. Она вспомнила, как брала у него первое интервью, тщательно продумав одежду и макияж. Как с интонации в ответе на третий вопрос было слышно, что в финале он спросит:

– У вас будет время со мной как-нибудь поужинать?

А в прощании – что он позвонит завтра.

Чтобы склеить мужика, Елена никогда ничего не делала специально. Она была совсем не кокетлива, просто, если хотела мужика, не силилась этого скрывать.

И действительно, на следующий вечер они ужинали в «Праге». У Егорычева были седые виски, элегантная бородка и очень мягкая манера говорить. Было видно, что он ровесник Караванова, но благодаря усилиям новорусского оздоровления выглядит моложе.

– Ты всегда такой бархатный? – спросила она через несколько часов, лежа в чьей-то чужой спальне, на уже «своем» плече Егорычева.

– Нет, я вообще-то зверь, – усмехнулся он. – Это последние годы стал метаться… Не так живу… Не тех люблю… Ты ко мне когда в кабинет зашла, подумал, вот именно такую Мальвину мне и надо… Знаешь, как от проституток тошнит?

– А я в этом браке только сезон охоты начала, – призналась Елена.

– Муж достал? – спросил Егорычев, рисуя языком на ее шее сложносочиненный узор.

– Да нет. Он замечательный… Просто так вышло. Увидела тебя по телику и заинтересовалась, неужели в нашем климате вызревают ответственные мужики?

– Журналист меняет профессию для сбора материала… – хихикнул он.

– Именно… – С ним было так хорошо и так спокойно.

– Значит, я теперь должен доказать ответственность? Тебе, каким именно способом? Олигархом стать или президентом, чтоб тебя не разочаровать? – По интонации было непонятно, шутит он или обижается.

– Это меня не возбуждает, – призналась Елена. – Мне важно, как ты проблемы семьи решаешь… У меня тут эрогенная зона.

– Никак не решаю. У меня двое старших на Западе учатся. А маленькая – с нянькой за городом сидит. Жене было скучно, я ей магазинчик купил, она теперь в нем бирюльки раскладывает. Рада до смерти…

– А ты ей много изменяешь? – почему-то спросила Елена, хотя понимала, что рановато прется на чужую территорию.

– Девочки, это же не измена… Это же из серии товаров и услуг. Ласки – деньги – взаимозачет. А журналистки, такие, как ты, редко приходят… Жена, естественно, не догадывается. Она со мной бы тут же развелась…

– И деньги пополам, – ехидно напомнила Елена.

– Разве дело в деньгах? Я ведь не просто так изменяю. Кажется, что все… Последнее уходит. С душой, а не с потенцией проблема. Кажется, уже влюбиться не смогу… Кто-то из известных сказал: «Стареть – это словно быть наказываемым за преступление, которого не совершал…»

– А жена? Разве она не стареет? – напомнила Елена.

– Да хрен вас баб разберет. У вас в эти годы словно обратный отсчет. Словно пропеллер в жопу вставляют! Глаза себе вокруг подшила, пошла на шейпинг, как девочка стала… Недавно спросила, не увеличить ли ей грудь? Подружки увеличивают, ей тоже надо, хотя секс ей по барабану. А мне – как хлеб…

Елена возвращалась домой без всякого вкуса измены. Ну так получилось… Оказывается, еще бывают парни, у которых правильно функционируют обе сигнальные системы. Пообещала Егорычеву привести или прислать готовое интервью по факсу и не планировала продолжения. Оно, собственно, и не было нужно, потому что, несмотря на трогательную придурковатость Караванова, она любила его. И любовалась им и за завтраком, и за ужином, и нежничала с ним в постели, и кокетничала по телефону…

«Семейный психолог? – раздраженно думала она. – Глупость какая… Два немолодых, много раз женатых человека будут рассказывать чужому дядьке про свои неурядицы… Но, с другой стороны… раз беднягу так заколбасило, пусть позовет психолога, венеролога и сексопатолога… и заткнется!»

И совершенно не вдумывалась, что обращается с Каравановым последние годы как с пожилым кастрированным котом Арлекином, умершим в первый год их брака. Когда Арлекин был котенком, Елена возилась и играла с ним. Когда вошел в сочный котячий возраст, не задумываясь отвезла к ветеринару. А когда на старости лет у него начинал портиться характер, он сипел и выпускал когти, Елена просто сокращала общение с ним. Жрать дали? Наполнитель в кошачьем туалете поменяли? Погладить? Пошел вон, ты линяешь!

Последние годы она вставала по утрам позже Караванова. Даже просыпаясь, пока он возился на кухне, почему-то не вставала. И почему-то уже не тянулась к нему из постели с поцелуем. И не просила капризным голосом, чтобы принес ей чаю с бутербродом… или с конфеткой. А когда за ним захлопывалась дверь, легко вспрыгивала с постели, чтобы подробно и радостно позавтракать в одиночестве.

К середине дня соскучивалась по Караванову и начинала звонить ему с работы или писать записки по компьютерной программе, именуемой в России «аськой». И в этот момент чувствовала себя вполне удачно замужней. К вечеру они встречались после работы и гуляли. Потом приходили, и один утыкался в компьютер, а другой в телевизор. Но чаще она уматывалась на журналистские тусовки, ужасно раздражающие его. Могла прийти под утро: это ничего не означало ни внешне, ни по существу. Ей было скучно с Каравановым каждый вечер, и праздничная мишура тусовок идеально припрятывала это. Да еще и давала чувство вины, что вот она такая неправильная. И это чувство вины раскалывало на очень чуткое поведение весь следующий день. В варианте: «Что ты сказал?» вместо: «Опять ты сказал очередную фигню?»

Она покупала Караванову всякие сюрпризики, а он старался попасть в ее вкусовые симпатии. И если Елена что-то хвалила, немедленно искал это в магазине. Если, не дай бог, заболевала, возился с ней как с малым ребенком, в отличие от Толика и Филиппа, которые нешибко понимали про болезни. Первый очень уважал спортивную травму, а второй – тяжелое похмелье… Остальное считали притворством.

– Все же бабистый он у тебя какой-то, – с осуждением качала головой Толикова мать, когда Караванов отпаивал простуженную Елену лечебными чаями и ставил ей банки. – Вот мой Вася был мужик. Умри, он и бровью не двинет…

– Оттого вас теперь Толик сюда и сбагрил, – парировала Елена.

– Ничего не сбагрил, – обиженно махала рукой свекровь. – На законной площади живу с любимой внучкой…

Она была такая же отмороженная, как и сынок, и радовалась только в логике того, что удалось сэкономить. А если что-то покупала, то целый день после этого оправдывалась вслух, что без этого уж никак было нельзя. Изображая нищету, развешивала в ванной свое перештопанное белье; Елена периодически зверела, выбрасывала его на помойку и покупала экс-свекрови новое. После чего старуха целый день лежала, отвернувшись к стене, а потом звонила сыну с жалобами, которые ему были по фигу.

– Это некрасиво, – поджимал губы Караванов. – Ты не имеешь права лезть в ее частное пространство! В чем хочет, пусть в том и ходит. Надо отчетливо разделить жизнь по комнатам…

И Елене очень хотелось сказать:

– Ну ты бы уже молчал! Моя дочь живет в одной комнате с этой камнеежкой из-за того, что ты слабый, слабый, слабый…

Но брала себя в руки, вспоминая, что сама хотела такого после вечно орущего Толика и вечно угрюмого Филиппа.

Если Караванов уезжал в командировку, она ровно день не находила себе места. А потом расправляла плечи, встряхивалась и становилась такой кокетливой, что к его возвращению словно приходилось складываться обратно в футляр.

Она еще любила Караванова, но уже избегала его дома. Словно от их соприкосновения каждую минуту могла начаться какая-то непоправимая химическая реакция. И получалось, что она любила того Караванова, который был в первой половине брака, и очень раздражалась присутствием Караванова из второй половины брака, потому что он мешал любить первого.

…Егорычев позвонил через два дня после ужина в «Праге» и без всякого «здрасьте» спросил:

– Соскучилась небось уже до одури?

– В разумных пределах! – на всякий случай сказала она, хотя ни капельки не узнала его по телефону.

– Давай, Мальвина, чего-нибудь съедим вечером, – предложил он.

Вздрогнула на «Мальвину», судорожно соображая, откуда мог взять ее мобильный номер.

– Ну я часиков в восемь за тобой подъеду?

– Куда? – изумилась она.

– Около сквера будет машина стоять…

– А ты откуда про сквер знаешь?

– Так у меня есть специально обученные люди. Берут след по команде. Я ведь уже стар, чтоб самостоятельно понравившихся барышень разыскивать… – хихикнул он.

– Не столько стар, сколько богат и закомплексован, – фыркнула Елена.

– И это правда… Которая меж тем не помешает тебе сейчас рвануть домой, чтоб переодеться, принять душ и потом сделать вид, что не очень-то и хотелось… – фыркнул он в ответ.

– И это правда… Которая меж тем не помешает сделать вид, что никакого душа не было… – откликнулась Елена, соображая: «Какой там душ, какое там переодеться? Успеть бы до восьми закончить текст и толком накрасить глаза!»

Она не влюбилась в Егорычева, не думала о нем, засыпая; не вздрагивала на телефонные звонки. Ей было славно и уютно острить с ним в ресторане; мчаться на автомобиле, каждый раз неизвестно куда; заниматься добротным сексом, в котором не было ничего раздражающего, но и ничего запоминающегося. Караванов в постели был тоньше, умнее и трогательней; но от Егорычева шла спокойная сила, которой ей отчетливо не хватало в счастливом браке.

И когда встречи приобрели забронзовевшую регулярность, Елена спросила себя:

– Зачем я это делаю?

И, подумав, ответила:

– Хочется.

…Она слышала сквозь сон, как Караванов булькает водкой, достав бутылку из-за книг. Булькало примерно на рюмку. Но пару раз. «Бедный», – подумала она. Похоже, у него начинается социальное пьянство.

Отчетливо вспомнила слово «психолог» и, потянувшись из постели к сумке, записала его в еженедельник. Еженедельник был для невкусной текучки; вкусную, типа тусовок, запоминала и так.

В редакции, после летучки, где потоптали и сократили ее материал, расстроенная Елена глянула в еженедельник и не сразу поняла, что означает слово «психолог». Вспомнила вчерашний разговор и, чтобы не разгадывать загадку второй раз, приписала через пояснение: «Караванов – козел!»

Редакция была дурная, как в западных фильмах: вместо отдельных комнат – прозрачные перегородки между столов с компьютерами. Шум стоял как в оркестровой яме во время настройки инструментов. Елена долго привыкала к тому, что частное пространство надо огораживать не дверью, а ледяным взглядом. Чтобы создать хоть какой-то оазис психологического уюта, посадила рядом с собой Катю.

Когда сидела в сотах этого улья, в гомоне, стрекоте компьютерных клавиш, крике, хохоте, звоне чашек и скрипе передвигаемых стульев, казалось, что все они – открытый функционирующий безумный мозг, с которого сверху спилена черепная коробка.

Отдельные кабинеты были только у главного и первого зама. Главный пожимал плечами на устройство редакции и вздыхал:

– Лично я в такой обстановке давно бы сошел с ума. Но говорят, теперь так модно…

Замглавного, непонятно откуда взявшийся на газетном поле, страшно гордился, поскольку это была именно им выстраданная идея реконструкции здания.

– Только в технологически правильных условиях мы сможем получать качественный продукт! – говорил он, поднимая палец, окольцованный крупным брюликом.

– Кать, как ты думаешь, замик писать-то умеет? – как-то спросила Лена Катю.

– Я думаю, он и читать-то не умеет, – вздохнула та. – Говорят, у него купленный диплом какого-то провинциального юридического института. А юридические дипломы знаешь, кто покупает?

– Кто?

– Бандюки. Это у них хороший тон считается…

…Вечером позвонила модной психологине Карцевой, у которой в прошлом году брала интервью.

– Вам лично? – зевнула Карцева. – Хорошо, подъезжайте. Я задержусь в консультации.

«И что я ей скажу? – растерянно думала по дороге. – Что Караванов свихнулся? Что хочет стать большим и сильным, а меня загнать под плинтус? Да она умрет от хохота!»

И вдруг вспомнила сцену, развеселившую ее недавно.

– Что это за таблетки? – спросила она про яркий флакончик, появившийся в кухонном шкафчике.

– Витамины. – Караванов покраснел и сделал неопределенный жест рукой. – Для тех, кому за 50. Я долго колебался, перед тем как их купить…

– Почему колебался? – не поняла Елена.

– Может, еще рано? – с надеждой спросил он.

– Почему рано, если тебе уже есть пятьдесят?! – недоумевая спросила она.

– Ну мало ли… – сказал он и, обиженный, вышел из кухни.

Тогда она не обратила на это внимания. Ей не пришло в голову, что, как честный офицер, она была обязана сказать:

– Пятьдесят? Да ты выглядишь на десять лет моложе.

Но ее никто никогда не воспитывал в логике «мужчина страшно боится стареть», ее воспитывали в логике «женщина страшно боится стареть». А она совершенно не чувствовала своих сорока пяти, можно сказать, неслась по жизни вприпрыжку. Да, иногда, после восьми часов за компьютером начинала болеть спина. Да, надо было подналегать на кремы больше, чем раньше. Да, мужики сворачивали шею на идущую мимо «никакую» девочку возраста ее дочери. Да, в магазине одежды она с жалостью проходила мимо какой-нибудь мандариновой блузки с блестками. Но в постель, в работу, отношения с близкими и самой собой пришла такая свобода, словно с нее сняли гири. И она совсем не хотела обратно в свои двадцать, тридцать, сорок… И ей казалось, что с Каравановым все происходит ровно так же.

– Ясно, – сказала психолог Карцева после первых двух минут сбивчивого Елениного текста.

– Что ясно? – вздрогнула Елена.

– Очень инфантилен… Поэтому все процессы позже… – Она покопалась в ящике стола, набитого тетрадями, достала напильник и начала сосредоточенно подпиливать бордовый ноготь. – Как бы вы сформулировали свой основной вопрос ко мне?

– Подождите, да какие процессы?

– Есть такой ломовой процесс, называется «семилетка поиска». Классически начинается у мужчин в 40, у женщин немного позже. Чем человек инфантильнее, тем легче процесс сползает вниз по возрасту… – Карцева допилила ноготь, бережно подула на него и достала пузырек с лаком; было видно, что за день ее достали клиенты и ей очень хочется, наконец, сделать хоть что-то приятное не им, а себе. – Гормональная перестройка. Человека начинает мотать: так ли я живу, с тем ли я живу, в той ли стране, на той ли улице… Всплеск перед угасанием половой функции так же ярок, как и перед расцветом. Про переходный возраст все понимаете?

– Все, – выдохнула Елена.

– Здесь то же самое. Только подросток беззащитен, а климактерик социально защищен и оснащен, и выстраивает под себя культуру в отличие от подростка…

– Но подросток же маленький, от этого у него мозги набекрень, – с надеждой предположила Елена.

– Не от этого. Мозги набекрень от того, что физиологическое напряжение от перестройки организма съедает все силы. И ему не хватает ресурса скрывать то, что ему тяжело и неприятно. – Карцева встала, включила электрочайник. – Чай, кофе?

– Кофе. А у вас так никогда не было? – спросила Елена, прикинув, что Карцева женщина примерно ее возраста и ее внешней категории.

– Ничто человеческое нам не чуждо… – засмеялась Карцева. – У советских мамаш ребенок сначала учится ходить и говорить, а потом – только сидеть и молчать. Поэтому он потом в браке много лет сидит и молчит, вдруг вырастает, и как начнет говорить жене то, что причиталось маме… уже не остановишь. Как говорится, есть четыре этапа мужской жизни: еще нет, уже да, еще да, уже нет…

– Но у него нормально с потенцией. То есть, конечно, не так, как раньше, но ничего критического, – пожала плечами Елена.

– Так это вы осознаете, как ничего критического, а он – как приговор. – Карцева разлила кофе по чашкам. – Есть концепция Эриксона о «кризисах идентичности», через которые проходит каждый человек. Достигая определенного периода жизни, человек спрашивает, все ли он сделал, что мог в данном временно́м периоде. К последнему кризису в старости одни приходят с ощущением исполненности задач, другие – с ощущением полного поражения… Но там уже нет сил и времени бунтовать… А здесь еще полно.

– А как лично вы разбирались в такой ситуации? – уж совершенно бестактно спросила Елена.

– Скажу вам, как журналисту: технология всегда зависит от поставленной задачи. У меня была задача сохранить брак, – без всяких эмоций сказала Карцева, словно речь шла о задаче сделать ремонт или организовать деловую встречу.

– У меня даже нет вопроса о том, что можно брак не сохранить, – вдруг заторопилась Елена, и психолог стала ей активно неприятна. – У нас идеальный брак. Просто его немного занесло! Ой, знаете, все началось с того, что он поехал на деловые игры…

– Только не началось, а проявилось! Солома была сухой и облитой бензином, деловые игры поднесли спичку, – мягко предположила Карцева.

– Да нет же! Мы – классная пара, и эту придурь я из него выбью, – обронила Елена и тут же похолодела от собственных слов. – Ну, я хотела сказать, что ничего серьезного. Просто ему зачем-то нужен семейный психолог, и я согласна выполнить его каприз.

– Я готова к вам прийти. – Она полистала еженедельник. – В среду в девятнадцать. И рассчитываю, что вы, Елена, к этому времени осознаете, насколько серьезна ваша ситуация!

– Боже мой, да вы меня просто зомбируете! – вспыхнула Елена и подумала, на кой она пришла к этой суке Карцевой, которая занимается гипердиагностикой.

– Хочу напомнить, что стоимость времени моего консультирования никак не связана со сложностью ситуации, так что у меня нет стимула драматизировать то, чего нет, – словно прочитала ее мысли Карцева. – Но чтобы мы сэкономили время, подготовьтесь к нашей встрече.

– Как?

– Оба напишите на бумаге список претензий… Только аккуратней, а то у вас сейчас плохо наводится резкость…

Елена шла по улице и понимала, что «резкость» не наводится в принципе. Думала про то, что Карцева несла полный бред. И вообще психология – это не наука, а способ доставать деньги из неуверенных в себе людей. Потому что такие, как Елена, жесткой рукой рассортируют любой базар и вправят любой ситуационный вывих. Она чувствовала себя хозяйкой жизни и полагала, что впереди всего лишь объемная грязная работа. Ну примерно, как весной приезжать на заколоченную дачу, чтоб все перемывать и приводить в действующее состояние.

Претензии? Какие у нее были претензии к Караванову? Ну была одна… Правда, большая, огромная, ломовая… Ведь за все каравановские игры с однокомнатной квартирой шла многолетняя плата Лидочкиной психикой. Девочка должна была ежедневно созерцать в собственной комнате совершенно долбанутую бабушку. Получалось, что дочь рассчитывается за то, что мама регулярно выходит замуж за придурков, но процесс уже был запущен и мог завершиться, только уперевшись носом в ту самую однокомнатную квартиру.

Можно было в сердцах выгнать Караванова, но вопрос от этого не разрешался. Толик вцеплялся в материальные ценности как бульдог и уже сам не мог разжать челюсти. Мысль навсегда остаться в квартире с его мамашей, да еще и без Караванова, парализовала Елену и Лидочку больше, чем все остальные возможные варианты. Ведь Караванов был обаяшка и примиряльщик, и умел развести разборку между женщинами в квартире волшебным голосом и приятной шуткой. Он был такой вечный сынок, перед всегда уместной трогательностью которого не могли устоять представительницы всех женских возрастных категорий.

Елена все еще прикидывала варианты займа или новой работы за квартиру, хотя уже понимала, что играет с собой в прятки и ждет, когда ситуация разрешится каким-то совершенно невероятным способом. «…Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино…» Вроде самой было противно за такую позицию, ведь сама писала статью про то, что в «Москве больше казино, чем в Лас-Вегасе и Монте-Карло, что можно объяснить только страшной любовью русских к халяве…» Но, как ни крутила варианты в голове, – выхода не было. Потому что пойти работать в глянцевый журнал, чтобы писать о светских тусовках и технологиях накачивания маленькой груди большим силиконом, не могла. Она считала себя серьезным журналистом, вносящим небольшой, но честный вклад в медленные изменения жизни в стране, и была совершенно не готова менять это на длинные стыдные для себя деньги.

…Однажды, когда Елена в очередной раз ехала с загородной дачи после уже ставших необходимыми утех с Егорычевым, у нее вырвалось:

– Смотри, сколько домов стоит недостроенных! Ну почему одним все, а другим ничего?

– Ты про что? – удивился Егорычев.

– Одним даже лень достраивать, а другие живут друг у друга на голове! – воскликнула Елена про зияющие окнами новорусские кирпичные особняки вдоль дороги.

– Да не лень им достраивать… Просто кого-то пристрелили, кого-то посадили, кто-то разорился… Уж не до дома! – пояснил он. – А кто это живет друг у друга на голове?

– Ну, скажем, я, – сказала она и пожалела.

Очень не хотелось говорить об этом. Егорычев был для нее отдушиной, другая жизнь с другим ритмом, с другой интонацией. Встречаясь с ним, словно переключала программу телевизора, перейдя с издерганных новостей на бархатную интонацию французского фильма. Он иногда дарил ей парфюм и украшения, привезенные из других стран; но когда однажды деловито спросил: «Как у тебя с деньгами?» – жестко ответила: «Задавай эти вопросы проституткам, от которых ты устал. А мне не настолько плохо с тобой в постели, чтобы я брала за это деньги!»

Она любила подарки, но Егорычев был жутко состоятелен, и мысль о том, что вдруг ей нравится это, а не он сам, заставляла очень определенно очерчивать линию поведения. Кое-кто из недалеких подружек считал ее дурой набитой, но это не имело ни малейшего значения, поскольку Елена была личностно доразвитым экземпляром.

– Так что у тебя с жильем? – нахмурился он.

Елена коротко, но раздраженно поведала про Толика, Филиппа; про то, как Караванову была обещана квартира, как он ее продул.

– А чего раньше не сказала? – удивился Егорычев.

– Ты что? Жилищная комиссия? – спросила она уже совсем злобно.

– Слушай, Мальвина, думаешь, я твоего мужа не видел? Сразу после второй встречи с тобой вник в вопрос. И скажу тебе честно: лох – это судьба. Жена лоха – тем более… – усмехнулся он.

Елена выдернула ладонь из его руки.

– Извини, не хотел никого обидеть… – замялся он.

– Не уверена… – отвернулась к окну Елена.

Она сначала долго не могла привыкнуть к присутствию водителя в машине, а потом в одночасье вдруг стало все равно.

– Ты мне можешь пообещать одну вещь? – спросил он, притянув ее к себе и покусывая за ухо.

– Ну? – Обиду немного отпустило.

– Через неделю у Миронова день рождения. Твой должен подойти к нему и сказать: «Господин Миронов, в свое время у нас с вами была договоренность о квартире…» И все! Договорились? – Миронов был президентом компании, в которой работал Караванов, а Егорычев – совладельцем.

– Да он уже три раза ловил его на презентациях, Миронов говорил: «Хорошо, хорошо…» И забывал навсегда. А Караванов потом напивался в дым и выдавал сердечный приступ от унижения…

– Обещай мне, что заставишь его подойти. Дальше уже мои проблемы…

– Попробую, – отрезала Елена и спохватилась: – А как мы попадем на день рождения Миронова?

– Старым казацким способом… Твоему ненаглядному привезут приглашения.

И Елена вдруг поняла, что вопрос с квартирой решен. Но от этого стало не радостно, а муторно. Словно съела что-то нехорошее, а потом извалялась в грязи. И к тому же испугалась, что не знает, как себя вести теперь. То ли бесхитростно чмокнуть его в щеку, что делала, получая дежурный флакон духов или побрякушку. То ли промолчать… И, собираясь промолчать, неожиданно для себя проорала:

– В конце концов, вы просто возвращаете то, что у нас украли!

– Я, Лена, ничего не крал ни у тебя, ни у трех твоих мужей. Которые все вместе не пожелали заработать себе на угол, а предпочитали тянуть с бабы… А налоги я не платил так же, как и вы, – вдруг дернулся он. – Я же не виноват, что вы это время зарабатывали три копейки, а я – три миллиона. И не бумажки в кабинете перебирал, а ежедневно рисковал жизнью всей семьи. Ты думаешь, у меня просто так инфаркт был?

Стало еще муторней. Получалось, что после трех малахольных мужиков ей попался нормальный, и она мстит ему за их несостоятельность…

…А вскоре случился день рождения Миронова. И Караванов получил приглашения. Было не очень понятно, почему он, когда не пригласили его начальника. Но Караванов всегда был жутко невнимателен.

Елена сбилась с ног, покупая подарок. Знала, что в таких ситуациях имениннику вручается жутко дорогая бессмыслица. Объездила все художественные салоны и купила не ударяющую в грязь лицом картину. Пошла в парикмахерскую, приобрела расшитый блестками вечерний костюм.

День рождения проходил в понтовом местечке с фонтаном посередине. Доехали, поймав битые «Жигули», и охрана посмотрела на них с изумлением. Гости подплывали на «мерседесах», долго вынимались из них, сияя смокингами и голыми плечами. Потом торжественно несли и складывали в фонтан букеты, огромные и разряженные, как новогодние елки. Это были депутаты, министры, бизнесмены и звезды шоу-бизнеса. Со своей охапкой алых роз Елена чувствовала себя нищенкой на паперти. И, хотя знала половину присутствующих, потому что брала у них интервью, поняла, что они с Каравановым выглядят как дети из детского дома на кремлевской елке.

Возле фонтана стоял микрофон, и поздравляющие зачитывали адреса и стихи, исполняли песни под минусовку. Миронов, улыбаясь, пожал руки Елене и Караванову. И в глазах у него проскочило короткое, но уверенное знание о том, почему они оказались на этом приеме. Потом он занял место в центре стола, и к нему потоками потекли поздравители-просители. Только тут Елена поняла, что факт попадания на праздник и близость к телу Миронова – это, ох, какая крупная пайка; и половина присутствующих долго прогибалась, чтобы что-то ухватить с поздравления этого именинника, почти олигарха…

Это называлось «список рассылки». И ей было противно попасть в рассылку через постель. Но другой дороги туда у журналиста не было, разве что сидеть на кегебешном сливе информации или писать джинсу на конкретного хозяина.

Появился Егорычев с супругой. Она была моложава, улыбчива и ухожена. Такая среднеарифметическая жена богатого, отполированная массажистами и не тронутая руками мужа.

Елене даже показалось, что она рассматривает жену как соперницу, но, усмехнувшись, поняла, что ей все равно… да, ей приятно проводить время с Егорычевым, но она не влюблена в статного роскошного Егорычева. Она любит маленького растерянного полнеющего Караванова, который вместо того, чтобы знакомиться с нужными людьми, с идиотским выражением лица выковыривает креветки с огромного серебряного блюда, полного морских гадов.

Егорычев с супругой подошел, поцеловал Елене руку, представил ее жене как известную журналистку. Жена скользнула надменными глазами, поблескивающими от линз, и не выразила ни малейшего интереса. На Елене были «не те» шмотки; «не то», точнее, нулевое количество массажа, косметических процедур и часов в спортзале; «не те», хотя и привезенные Егорычевым, кольца… Елена была в ее понимании ровесницей без «знаковой» экипировки, а значит, неудачницей.

– Ну как тебе моя? – спросил Егорычев глазами.

– Суперкрасавица, – солгала Елена ответным взглядом.

И подумала про себя: «И чего эти несчастные бабенки так на ушах стоят, если их даже собственные мужья не трахают?»

На секунду представила, как все это облитое смокингами мужское население зала час трясется в машине, чтобы где-то на чужой загородной даче обцеловывать других женщин и шептать им на ухо другие слова… Это на секунду отвлекло ее от основной задачи. Но только на секунду.

– Как здорово, что нас сюда позвали, – мурлыкнула Елена, прислонившись к Караванову.

– Мне нравятся креветки. Никогда не ел таких крупных, – ответил он с набитым ртом.

– Сейчас отличный случай, чтоб подойти к Миронову и напомнить о квартире…

– Да ты что? Он мне ее пять лет тому назад обещал, – развел руками Караванов. – Меня небось сюда и позвали именно из-за того, что с квартирой кинули. Чувство вины… понимаешь…

– Мне кажется, что Миронов все помнит и именно поэтому мы здесь. Ты видел, как он пожал тебе руку? Ты должен подойти к нему…

– Не пойду я к нему. Сто раз уже ел эту кашу! – напрягся Караванов и потащил новую гроздь креветок с фуршетного стола.

– Да отложи ты эту дрянь! Ты сюда жрать, что ли, пришел? – чуть не запустила в него тарелкой Елена.

– Не только, – сделал ехидный жест Караванов. – Еще и выпить на халяву.

– Послушай, ситуация ложится нам под ноги, звезды выстроились в нашу пользу. Ты должен подойти! – жарко зашептала Елена, потому что за ними уже изумленно наблюдали официанты.

– Отстань! – зашипел Караванов. – Я пошел за виски, тебе что-нибудь принести?

– Принеси квартиру! – Она стояла в небанкетной позе «руки в боки».

– Непременно, сейчас пойду и налью… Вон из той бутылки, – улыбнулся Караванов и направился в сторону бара.

– Ты должен подойти к нему! Ты просто обязан! – бубнила Елена, шагая за ним. – Если тебе нисколько не стыдно передо мной, то пожалей Лиду! Ради тебя она мучается в одной комнате с этой старой сволочью! А ты сидишь целый день в офисе, а приходишь под вечер, и все перед тобой пляшут!

– В конце концов, ты можешь меня выгнать! – взмахнул руками Караванов, не поворачиваясь. – Я соберусь ровно за десять минут. В следующем браке тебе повезет больше.

– Ага, ты хочешь, чтобы мой следующий муж расхлебывал твою несостоятельность? Ну уж нет! Не выйдет! – Она забежала вперед и перегородила ему дорогу прямо перед барной стойкой.

– Дай я пройду к напиткам! – с интересом смотрел на нее Караванов, пытаясь понять, что у нее заготовлено на следующее блюдо.

– Ты знаешь, что я способна на все? – напомнила Елена, физиономия у нее пылала.

– Увы… – развел руками Караванов, продолжая игру в волка и зайца.

– Видишь микрофон? – На них смотрели, но Елене было уже все равно; это был последний и решительный бой.

– Вижу! – вежливо кивнул Караванов.

– Сейчас я подойду к нему, поздравлю Миронова, а потом сообщу, что ты козел и я с тобой развожусь! Веришь?

– Верю! – кивнул Караванов, прищурившись. – За тобой не заржавеет. Я совершенно не против… Мне кажется, это даже украсит тусовку. «Что за свадьба без битья, пьянка, да и все…» Правда, они не поймут, кто мы с тобой такие. Не тот уровень. Но зато будет весело…

– Это не все, что я скажу! – Елена набрала воздуха в легкие. – Это будет только пролог. В основной части я скажу, что разочарована в Миронове. Что он дешевый кидала, что договорился с тобой о работе под квартиру, работу получил, а квартиру зажал. Вот будет хохота…

– Ты этого не сделаешь! – побледнел Караванов.

– Я? Легко! А своему главному завтра скажу, что напилась в дым и ничего не помню. Он только посочувствует. Да и Миронова он не любит. – Елена достала из сумочки пудреницу и начала подкрашивать губы и поправлять волосы. – Как я выгляжу? Волосы ничего лежат? На, держи сумку. Не попрусь же я к микрофону с сумкой… Ну все, пойду повешу на него всех собак!

Караванов машинально взял сумку. Бросил на Елену сломленный ненавидящий взгляд, который, видимо, бросал на родителей в переходном возрасте, протянул сумку и хрипло сказал:

– Хорошо, я подойду к Миронову. Но ты об этом пожалеешь!

Отошел от нее, хлопнул стакан виски. Елена забилась в угол зала и, поглядывая оттуда, гипнотизировала его. Караванов сделал несколько кругов вокруг именитого стола, за которым, сменяя друг друга в очереди, сидели спортсмены, артисты, политики и даже один лама из Бурятии со всеми ламскими причиндалами – эдакое безумное чаепитие… Потом встряхнулся, как птица, собравшаяся взлететь, и рухнул на освободившийся стул.

«Только бы не сбежал, только бы не сбежал, только бы слова выдавил, господи, дай ему силы, Толик мразь, Лидочку жалко, что ж я, такая дура несчастная, мужиков одного к одному выбираю, подсел, улыбается, господи, что за улыбка, он же пьян в задницу, когда успел, ага, это стакан виски после креветок, хоть бы сожрал чего толковое перед этим, ну что за дурак, Миронов улыбается ему, коньяк наливает, только бы потом до машины его донести, встал, неужели уже, идет ко мне, улыбается, ой, неужели получится, ну, Егорычев, просто зайчик…» – галопом неслось у нее в голове.

– Пошли выпьем, – предложил Караванов многозначительно.

– Конечно, – проворковала она, не смея задавать вопросы.

Караванов взял себе еще стакан виски, ей «Бейлиса», пьяно улыбнулся и изрек:

– Собственно, мы с ним закрыли вопрос. Через неделю будет однокомнатная квартира.

– Караванов! Ты – гений! – бросилась она к нему на шею, стараясь звучать не слишком фальшиво.

– Я ненавижу слово «гений» в твоих устах! – поморщился он. – Просто Миронов оказался человеком, держащим слово и помнящим, что эту квартиру я заработал.

…Толик собирал вещи своей матери с большим неудовольствием. С одной стороны, радовался куску; с другой– уж больно лихо ему сунули в морду эту квартиру с выражением лица: «А теперь, чтобы твоих химических следов здесь не было!»

Он не знал, к чему прицепиться, собирал в материн скарб какой-то хлам, никогда ей не принадлежавший. А потом дико орал на Лиду про какой-то желтый телефон, полагая, что его снова надули и обобрали. Оказалось, что речь шла о сломанном коричневом телефоне, который Лида подарила Елене уже при Филиппе. Но Толик назначил телефон своим, как массу старых неработающих вещей, и долго орал, и в истерике даже пытался что-то швырнуть в сторону Лиды. Лида побледнела, но не посмела ответить ему.

Караванова не было дома. При нем Толик никогда не позволил бы себе такой мерзкой истерики. У Елены мелькнула странная мысль запустить в него чем-нибудь. Он может не сдержаться, и ударит ее, чего никогда не делал в браке. И тогда с холодным носом освидетельствовать побои и посадить его, потому что никаким другим способом нельзя рассчитаться с человеком, который столько лет обирает собственного ребенка, да еще и пытается выглядеть в этой роли обиженным. И никто, ни друзья, ни мать, ни общество его не осуждают…

А ведь когда-то был красавцем, состоящим из мышц и острот. Она любила его, гордилась его успехами, считала себя счастливо вышедшей замуж. И вот перед ней состарившийся чужой неухоженный мужик с белыми от ярости глазами, пытающийся отыграться на собственной дочери за то, что от него избавляются навсегда.

– Мама, давай уйдем, пока он тут будет… – сказала Лида, и было слышно, что ей и страшно, и стыдно, и противно видеть отца таким.

…Когда квартира освободилась от Толиковой матери и возможности возникновения Толика на пороге, Елена расцвела и запорхала. Караванов тоже словно стал выше ростом и крупнее жестом. Лида начала переделывать комнату под себя, но все равно долго не чувствовала себя в ней хозяйкой и старалась толкаться на кухне и в большой комнате.

Все эти годы с бабушкой под носом она словно топталась на месте. Неудачно училась, неудачно вышла замуж, неудачно развелась, горевала о коротком неудачном замужестве, делала вид, что собирается работать… На деле ничего не происходило, и Елена не мучила ее назиданиями, понимая, что девочка пытается прийти в себя после трех маминых браков.

Караванов любил Лиду, при том что совсем не занимался собственными детьми. Он называл это: «К сожалению, я воспитываю их только материально…» Правда, позиционировался возле Лиды не в роли отца, а в роли старшего брата, мгновенно бросающегося вместе с ней к обороне против Елены.

Его дочь все никак не могла устроить личную жизнь, а сын топил одиночество в алкоголе… Елену потрясало безразличие Караванова по отношению к собственным детям, пока она не поняла, что он их просто боится, как большинство мужиков, рано расставшихся с женами и не сумевших сохранить человеческие отношения.

– Вот теперь начинается нормальная жизнь, а то была подготовка, – сказала себе Елена с освобождением квартиры. – Наконец у меня есть все для счастья: любимая дочь, любимая работа, любимый муж и любимый дом.

– Чё ты там на бумаге пишешь, коханая моя? Неужели еще не разучилась писать ручкой? – спросила Катя.

– Список претензий к Караванову, – хмыкнула Елена.

– Поругались?

– Да нет, психолога вызвали.

– Чтобы морально помастурбировать?

– Да он после деловых игр как с цени сорвался. Впечатлительный оказался…

– И ты на это обращаешь внимание? – удивилась Катя. – Лен, у тебя надрыв – главное свойство организма. Облегчать надо эмоцию, облегчать и раскрашивать…

– Ага. Вот сейчас напишу и раскрашу…

Она писала список претензий. Ой, как это было странно. Открыла историю ежедневной переписки с Каравановым в программе «аська» и еще больше разозлилась на Карцеву. Переписка с Каравановым состояла из дурацких нежностей и кокетливостей. Она писала ему из дома на работу, что печет его любимый пирог с корицей, он отвечал милые колкости. Она зазывала его домой пораньше, а он ее к себе на работу.

Она думала: «Какие у меня претензии? Да, пожалуй, всего одна. Предательство с квартирой… но… какое большое, длинное, многослойное, многоэтапное… В нем и неспособность честно сказать: я обещал, но не смог. И сюси-пуси с Толиком. И деланье вида, что все в порядке. И упрекание меня в хамстве к свекрови после всего того, что я вынесла из-за него. А главное, эта способность мгновенно убедить себя, что это ему дали квартиру… столько лет не давали, а тут, бац, – и дали. Это претензия номер один.

Номер два – это то, что Караванов редко, но публично напивается. Конечно, его дело. Но если мы вместе, то вечер у меня отравлен брезгливостью.

Номер три. Он совершенно безынициативен. Как тряпичная кукла. Куда посадишь, там и сидит. Выделывается только по мелочам: капуста не так порезана в супе, шампуни и гели ты забыла в ванной после мытья поставить на нужные полочки, на кухонном столе все не так стоит… И час гундит по этому поводу».

Так делают ее родители, всегда считала гунденье признаком старости и мелочности. У Караванова это появилось внезапно, но по большому счету… Ей вообще не понятно, как можно жить и чувствовать так нудно, как Караванов. Она по натуре была легкая, праздничная: могла делать сразу десять дел, легко переключаться и держать уйму всего в зоне внимания. Когда Караванов шел с ней в магазин, это была взаимная пытка. Он спрашивал:

– Что нужно купить?

Она искренне отвечала:

– Откуда я знаю? Увижу и пойму.

Караванов бесился:

– Ты что, не знаешь, чего у нас нет?

Елена отвечала:

– Наверное, знаю, но пойму, когда увижу.

Елена вообще жила, как пела. То весело, то грустно. А Караванов жил, как считал. То правильно, то с ошибками.

Она в жизни всегда сразу видела, нужен ей данный мужчина и насколько. Могла покупать одежду, не примерив. Умела разболтать на интервью бронзовый памятник; подружиться с любой кошкой и собакой; приготовить красивый обед из пустого холодильника; сложить в пазл любые бытийные осколки. Караванов же словно сбивал куски жизни дециметровыми гвоздями, и от этого вся конструкция постоянно дергалась и хрипела.

Итак, претензия номер три называется: «Он не гибкий, он скучный…

Номер четыре. Его совершенно не волнуют мои дела. Он ежедневно выслушивает мой отчет о прожитом дне. То с раздражением, то с интересом ревизора: ага, все на месте, никуда не денется. Он давно не читает моих статей и интервью.

Номер пять. Это – постель. Но я же не могу рассказывать психологу, что мне вдруг все там перестало нравиться. Караванов замечательный любовник, но последнее время словно все делает наоборот…»

Елена задумчиво записывала все это на оборотках распечатанных интервью, покусывая ручку, как в школе.

Она думала: «Егорычев? Почему у нас прекратились отношения? Я ведь изнывала от благодарности. И он мне страшно нравился… Правда, было ощущение, что он меня купил. Он почувствовал это. Стал еще внимательней и предупредительней… Но отношения стали усыхать от того, что стало казаться, что я отрабатываю… Праздник ушел. А потом все скукожилось само собой. И даже не сразу это заметила. Егорычев долго был за границей. Вернулся – созванивались. Не получалось по времени. Потом отвыкли друг от друга. Начался медовый месяц с Каравановым. И Егорычев сам собой сошел на нет…»

Иногда видела Егорычева на тусовках и говорила:

– Позвонил бы… – таким тоном, после которого даже слепоглухонемой поймет, что звонить не стоит.

Потом услышала, что у него роман с юной артисткой, увидела его помолодевшим и похудевшим, порадовалась.

А с Каравановым они начали возиться с квартирой. Переставлять, украшать, переклеивать. Это оказалось нелегко, потому что у него по всякому закрученному шурупу и каждой купленной рюмке было свое мнение при полном отсутствии вкуса. Елена никогда не интересовалась мыслями двух первых мужей о том, подходят занавески к дивану, а обои к люстре или нет. А тут несчастный Караванов, по вине которого мучились столько лет, начал высказываться! Елена вспыхивала внутри, но быстро гасила себя, натягивала на лицо внимательность.

«Нехай изложит, – думала она. – Все равно сделаю, чтоб было красиво…»

Начали принимать гостей. И тут нарисовалась новая гражданская война. Ритуал приема каждому представлялся по-своему. Елена должна была «сделать стол с романтическими свечами и тихой музыкой», Караванов наливал чай и резал неопрятные бутерброды прямо на клеенке в кухне.

– Моих гостей я буду принимать по-своему! – угрожающе предупреждал он.

Но Елена исхитрялась смягчить общежитскую атмосферу, и все постепенно перетекало в застолье со свечами.

– Меня тошнит от твоих керамических салатниц и расшитых скатертей! – сообщал Караванов. – Я себя перестаю чувствовать дома.

В этом не было ничего удивительного, потому что у его родителей не был принят «оформленный стол».

– А я не могу пить водку с огурцом на кухне! Хватит застойных радостей. Хочу жить красиво! – парировала Елена.

Но энергетически она была настолько мощней, что «его» гости постепенно исчезли. А с «ее» гостями он некоторое время играл идеального мужа, скучал, быстро напивался и засыпал в складках местности.

В чем же, собственно, состоял медовый месяц в «новой» квартире? Показалось, что стало лучше в постели. Когда уходила Лидочка, они могли устраивать бог знает что. Ведь до этого мать Толика бродила по квартире тенью отца Гамлета, регулировала и комментировала все происходящее. И, по сути, они оставались вдвоем, только закрывшись в комнате ночью.

Теперь у них была большая, огромная свобода… Но, как молодожены, только что оторвавшиеся от родителей, они ходили вокруг этой свободы, откусывали по кусочку с краешка и скорее любовались на нее, чем ею пользовались.

И тут появился Юра… Обычный московский подвозила на «Жигулях». Он был на десять лет младше Елены.

Вез от дома – опаздывала на летучку. Заглянула ему в глаза, поняла: осторожно, высокое напряжение… Но как-то даже кокетничать не стала – больно молод.

Через неделю шла домой, остановилась машина, он вышел и сказал:

– Привет. Дай телефончик.

Елена узнала его, растерялась и глупо спросила:

– Зачем?

Пожал плечами и предположил:

– В гости придешь. У меня жена на полгода уехала…

– Молодой человек, вы рехнулись? – отозвалась Елена и вдруг совершенно отчетливо представила себе его красивые руки на своей груди, и помимо собственной воли сказала: – Записывай…

– Запомню, – кивнул он, рассматривая ее.

Юра был идиот: корыстный, циничный, подозрительный, обидчивый, малограмотный… Говорят, что, когда рождаются гении, солнце целует их в лоб. Юру солнце поцеловало значительно ниже. И то, как он умел осваивать пространство этим местом, не подходило ни под какие привычные критерии: размер, опыт, темперамент. Это было за гранью здравого смысла.

В этом, как и с Егорычевым, снова не было вкуса измены. Секс с Юрой был совершенно неодушевленным. Как наслаждение от возни с котенком, которого даже незачем запоминать по имени.

Елена самой себе удивлялась, обнаружив себя то в кустах, то в подъезде, то на кухонном столе в его нежных стальных объятиях. Это был чистый наркотик. Если не виделась с ним два раза в неделю, становилась замкнутой и раздражительной. Понимала, что в этом нет следа влюбленности, только звериная зависимость, которая однажды началась ниоткуда и позже бесследно уйдет в никуда. Но секс с Каравановым на этом фоне выцвел, как свеча на фоне прожектора…

Юре нравилась Елена. Но по природе он был чистый альфонс и рассматривал поцелованный при рождении солнцем орган как инструмент устройства в жизни. Он внятно и ласково попросил устроить его на хорошую работу. И тут же получил это. Вылетел с этой работы через две недели, попросил о новой, и тут же получил новую.

С Юрой Елена и не думала комплексовать по поводу возраста не только потому, что его любимой южной присказкой было:

– Фрукты и бабы должны быть зрелые!

Но и потому что, по его рассказам, чем моложе была избранница, тем на большую услугу или сумму он умудрялся ее выставить. Чем девушка была свежей и неопытней, тем в большей степени ей казалось, что постельный талант Юры – следствие любви. Но это было все равно что заподозрить Карузо в качественном пении по причине влюбленности в отдельного слушателя, а не по факту гениальности.

Иногда Елене казалось, что если во время полового акта ее незаметно заменить на надувную куклу, то Юра не заметит и ничуть не сбавит качества. Как по-настоящему великий артист отлично играет и на зрительный зал, и на пустую репетиционную комнату, Юра всегда выкладывался стопроцентно.

Он был мальчишка из приморского пригорода, незнамо каким отдыхающим зачатый на ночном пляже, когда мама заканчивала девятый класс. Это не расходилось с семейным сценарием и не стало особой драмой, поскольку сама мама появилась на свет точно таким же образом. И бабушка была страшно рада появлению внука, и всю жизнь приговаривала, цокая языком:

– Пацану что? Пацан себе всегда пробьет дорогу хуем!

Семья жила в домике недалеко от моря, и Юра не только получил здоровое, морское, спортивное детство, но и жизненный опыт. Летом бабушка и мама переселялись в летнюю кухню, а подросший Юра ночевал на чердаке, потому что все остальное пространство их избушки на курьих ножках сдавалось отдыхающим. В жизни на чердаке был особый смысл, потому что, ловко подпилив досочки в правильных местах, Юра получил доступ к созерцанию еженощного порношоу сверху. И так вошел в тему, что уже в 12 лет рослым продвинутым подростком потерял девственность с классной руководительницей, встреченной на ночном берегу.

Ровно с этой секунды он по рекомендации бабушки начал пробивать жизненную дорогу заветным органом. Первой его жертвой стала дочка завмага из райцентра. Второй – немолодая жена начальника, водителем которого он работал. Потом Юра поехал купить зимнее пальто в Москву и понял, что со своими данными должен жить внутри Садового кольца, чего достаточно быстро добился, обрюхатив дочку мидовского служащего. Дочка родила ребенка, родители сделали ей квартиру возле Таганки, Юра попробовал заниматься бизнесом и прогорел из-за неорганизованности. Свалил все это на дефолт и начал «бомбить». А тут еще и свекор продвинулся по работе в азиатскую страну и позвал погостить дочку с внуком.

Более счастливого времени жизни Юра не знал. Он просыпался в двенадцать в пустой квартире и выезжал на трассу «клеить баб», совмещая любимое дело с непыльным заработком. Плюс к этому ему хотелось откусить от каждой понравившейся пассажирки хоть какой-то кусок, и он клянчил все: устройство на работу, контрамарки в театр, возможность на халяву поесть на презентации в Академии наук, лечение зубов, бесплатные цветы из оранжереи, породистого котенка, лекарства, приготовленный обед и бутерброды с собой, педикюр, старый мобильный телефон… то есть все, что можно было взять, съесть, выпить, унести и впитать. И это было для него нормально, потому что бабушка любила похвастаться, как стянула у квартирантов прямо перед отъездом какую-нибудь не очень важную, но полезную в хозяйстве вещицу.

Он премило рассказывал все это Елене, и она хохотала, приговаривая:

– Ты, Юра, экологически чистый продукт!

На что он любил серьезно ответить:

– Да что ты понимаешь в экологии? У нас там около берега атомных подлодок больше, чем медуз!

С появлением Юры роли изменились, и Караванов, предназначенный для секса, превратился в доброго родственника. Ему бы, дураку, в этот момент сосредоточиться на человеческих отношениях с женой, не подразумеваемых с Юрой, Юра бы исчез с полпинка. Но Караванов, видимо, внезапно устал от брака, устал от себя самого и решил расслабиться.

Юра «закончился» ровно через полгода, когда вернулась жена. И его начали интересовать исключительно женщины в пустых квартирах. Он так и сказал:

– Шикарная ты баба, Ленка, но вот если б ты развелась и своего выгнала, я б тебя любил до старости лет!

– И на хрен ты мне без моего? – удивилась Елена. – Одним членом сыта не будешь…

– Это смотря каким, – обиделся Юра.

– Да любым…

Отношения с Юрой поставили крест на медовом месяце с Каравановым. И, как Елена ни пыталась их реанимировать, стало ясно, что возвращаться в супружескую добродетель бессмысленно. Не из-за особого дефицита секса, а из-за того, что Караванов оказался хорош на период «борьбы и выживания». А вот быть счастливым на освобожденной территории он уже не умел.

И пока у нее был кто-то еще, ей вполне хватало тепла и энергии, а с одним вроде и любимым Каравановым возникла безжизненная заданность ходов. И она начала совершенно сознательно искать героя для романа…

…Елена сложила листок с претензиями вчетверо, засунула за обшлаг записной книжки и забыла о нем ровно до часа, в графе которого в еженедельнике было написано: «Психолог Карцева!»

Оба прибежали домой часов в пять и сильно суетились. Елена, естественно, по накрытию стола. А Караванов долго принимал ванну, брился, переодевался, смотрелся в зеркало.

Дома Карцева вела себя мягче, чем в кабинете, задавала незначащие вопросы про обои, чашки, комнатные цветы.

«Расслабляет!» – раздраженно подумала Елена.

– Итак, какие у вас проблемы? – спросила Карцева легким гибким голосом, ласково посмотрев на Караванова.

Караванов помешал кофе в чашке, хотя это было совсем не обязательно, потому что пить его он совершенно не собирался, достал из папки аккуратно сложенные листы:

– Дело в том, что я понял полную бессмысленность попыток обсудить состояние наших отношений без помощи специалиста. Моя жена их просто рассыпает в песок…

– Так ты ни разу всерьез не пытался ничего обсудить! – всплеснула руками Елена.

– Извините, Елена, будет правильно, если вы не станете перебивать друг друга, – положила Карцева ладонь на ее руку.

– Одним словом, я написал список претензий. Это заняло пять листов, – вздохнул Караванов. – Но лучше я коротко перечислю их своими словами… Первое, от чего мне совершенно невыносимо жить, это то, что любая просьба формулируется как упрек. «Почему это ты до сих пор не сделал?» вместо «Сделай, пожалуйста!» На лице моей любимой жены ежесекундно написано: «Ты не заслужил своими прежними поступками моей жертвы…»

– Ни хрена себе! – аж подпрыгнула Елена. – Все… молчу, молчу!

И начала сосредоточенно пить чай.

– Подобный подход пронизывает все сферы жизни без исключения. Это парализует желание пойти навстречу, потому что, идя навстречу, вроде бы соглашаешься с высказанным упреком. Просьба в форме упрека означает для меня: «Вел бы себя прилично, я б тебя своими просьбами не грузила»… – Караванов вытер пот. – Ожидание нарваться на упрек блокирует возможность любой инициативы с моей стороны.

– А вы пытались сказать это Елене? – осторожно спросила Карцева.

– Миллион раз. Но ей уже несколько лет не интересно то, что я говорю. Она все за меня знает лучше… – развел руками Караванов. – Она даже в постели все знает лучше. И там я тоже все время нахожусь в ожидании упреков, отсюда полное ощущение, что у нее нет ко мне влечения. А без этого секс не имеет для меня смысла…

У Елены все сжалось внутри: «Господи, до чего ж я мужика довела, что он легко говорит с чужим человеком на такие темы!»

– Мои интересы учитываются только тогда, кoгда она признает, что это мне полезно. Во всех остальных случаях – это глупости, недостойные обсуждения. Мои просьбы выполняются только в том случае, когда мне удается убедить ее в том, что, и с ее точки зрения, просьба не так уж плоха. Сам же факт моего обращения с просьбой не является ни малейшим основанием для движения навстречу, – продолжал Караванов.

– Хорошо, а если посмотреть на конкретные вещи, – выдохнула Карцева, она словно дирижировала Каравановым глазами.

– Пожалуйста! Вот перед вами наше жилье! Здесь все, абсолютно все под ее полным контролем. – Он обвел комнату глазами, и голос стал выше. – Мне не нравится ее эстетика квартирного устройства. Для меня это – «музей»: смотреть интересно, но жить неудобно. Разрушительно не то, что я вынужден допускать вещи, мне некомфортные, а то, что я не встречаю никакой готовности пойти таким же образом мне навстречу…

– Квартира? Хорошо. Еще что вы понимаете по-разному? – спросила Карцева более твердым голосом, чем говорила раньше, повышая интонацию вместе с Каравановым.

– Еще она вывела из дому всех моих гостей! Она не дает мне возможности принимать их так, как мне удобно! Потому что отсутствие вазочек дискредитирует ее как «хозяйку». – Он поднял чашку с кофе, видимо, символизирующую те самые «вазочки». – В нашем общем доме у меня нет своего «угла», своего «рабочего места», нет своего частного пространства. Запрета на него нет, но этот «угол» неизбежно будет сделан не по моим, а по ее критериям, а значит, не сможет ощущаться как «мой угол». Поэтому я давно отказался от подобных попыток…

– Так ты меня хочешь обвинить в том, от чего ты сам давно отказался?! – вспыхнула Елена.

– Да, я отказался. Мне так дешевле! И ты это знаешь! – почти заорал он. – Большую часть дел, которые я бы вполне мог делать дома, я делаю на работе, где, в отличие от этой квартиры, я чувствую себя «у себя дома». Но главная тема, не дающая мне жить нормально, это тема предательства… И пространство тем для обсуждений, не чреватых риском нарваться на упрек в предательстве, сужается год за годом…

– Вам очень тяжело жить в такой атмосфере? – понимающим голосом спросила Карцева.

– Да вы себе не представляете! Все мое внутреннее устройство переориентировалось на задачу – отбиться… – упавшим голосом сказал Караванов, и Елена бегло подумала: – «Какая ж я сука!»

– Скажите, что для вас стало неожиданностью в рассказе вашего мужа? – повернулась Карцева к Елене.

– Не знаю… По отдельности я все это слышала, – пожала плечами Елена. – Но когда все сразу, то неожиданны… как это сказать… объемы обреченности. Знаете, я всегда, когда вижу проблему, сначала начинаю ее решать, а потом уже думаю. Глаза боятся – руки делают. А Караванов наоборот. Он начинает думать, думать, надувать проблему, пока она его не придавит…

– Вот видите, – щелкнул пальцами Караванов. – Весь ответ состоит из того, что она сверхчеловек, а я – не тяну.

– Ну я не это хотела сказать! – покраснела Елена и четко поняла, что хотела сказать именно это. – Вот он говорит, что у меня на лице всегда написано: «Ты не заслужил своими прежними поступками моей жертвы». Но что я могу сделать со своим лицом, если столько лет я приходила домой и из-за него видела здесь мать своего первого мужа? Я что, должна устраивать театр кабуки со своим лицом? Или я должна скрывать от него, как мне это все было тяжело?

– Но ведь то, как вы говорите, это дорога не к починке брака, а к его дальнейшему разлому… – намекнула Карцева.

– Ну что же делать? Он высказался, значит, и мне пора высказаться, – оборвала ее Елена, хотя в мозгу запульсировало «замолчи, остановись», но ее уже понесло, как разогнавшийся поезд. – Он говорит, что я все знаю за него лучше? Но это его устраивает. Попробовал бы кто-то мне сказать, что он все знает за меня! Караванов говорит, что у меня нет влечения к нему в постели? Но что он сделал, чтоб оно было? Ошарашил меня подарком? Завалил под кустом? Зажег свечи? Он говорит про наше жилье! Но ему все равно, где жить и как жить! Он не знает, что такое красиво, почему нож должен лежать справа, а вилка слева, почему салат надо перекладывать в салатницу, а не есть из миски, с какой целью туалетная бумага должна подходить по цвету к обоям в туалете… У него нет своего частного пространства? Но у нас всего один письменный стол с компьютером. Поставить второй? Чтоб получился офис? Есть другой выход: заработать на квартиру побольше, с кабинетом для него. Но он не готов это делать, потому что в свободное время занимается наукой, а не халтурой! И занимался этим, даже когда здесь была мать Толика, потому что сберегал собственную личность ценой моей…

– Остапа несло, – вставил Караванов.

– Я тебя не перебивала! – гавкнула Елена и честно добавила: – Почти… Смотрите: он отказался от того, чтобы выгородить себе угол, потому что ему было так дешевле! Он отказался в свое время от боя за квартиру, потому что ему было так дешевле! Он же никогда не думал, насколько все это будет дорого мне! Ведь это я имела тут мать Толика, а он практически жил на работе! Он считает, что главная причина моего недовольства – предательство? А на что он рассчитывал, когда предавал? Он утверждает, что разучился делать многие вещи, связанные с инициативой? Но ведь это так удобно… Тем более что придет большая сильная жена и все сделает сама. И даже по головке погладит, чтоб не расстраивался, что у него ничего не получилось…

…Елена не помнила, что они дальше говорили друг другу. Помнила, что она раза три ставила чайник и он успевал остывать до того, как к нему притрагивались. Под конец Карцева спросила, насколько эффективно они готовы идти навстречу, чтоб договариваться, и попросила оценить это по десятибалльной системе. Елена назвала цифру восемь. Караванов – цифру два.

Цифра два словно хлестнула ее по щеке – получалось, что он не хочет сохранять брак. На самом деле было ясно, что цифрой восемь она в очередной раз пытается показать ему, козлу, насколько большую жертву готова принести… чем он, козел, того заслуживает.

Еще он что-то там заявил про то, что готов строить любовные отношения на стороне. Но тут Елена так неприлично расхохоталась, что Карцева начала усмирять ее. И попросила Караванова обождать с любовными отношениями на стороне хотя бы неделю, до следующей встречи с ней, на которой они посмотрят, какова реальная динамика их готовности пойти навстречу друг другу.

Елена выложила ей кучу денег. И с неудовольствием отметила про себя, что на психологе настоял Караванов, но нашла психолога она, договорилась она, стол накрыла она, и даже в кошелек полезла тоже она. А Караванов ушел на кухню переживать.

– И что вы обо всем этом думаете? – шепотом спросила Елена в коридоре.

– Кризис идентичности. Мальчик вырос, но не знает, что с этим делать. А мама не знает, как себя вести с выросшим мальчиком. Все зависит от того, насколько сильно вы нуждаетесь друг в друге психологически. Если сильно, то брак сохранится, – устало резюмировала психолог, было видно, что они выпили из нее всю энергию.

– Ой, да о чем вы говорите? – отмахнулась Елена. – Мы – идеальная пара. Просто эти деловые игры снесли ему крышу, и он на неделю стал Наполеоном.

– Вы действительно так думаете? – подняла брови Карцева.

За вечер не проронили ни слова. К утру дошло все произошедшее: Елена словно окаменела, а Караванов начал суетиться, как всегда, когда был виноват.

Днем позвонил ей на работу и осторожно предложил:

– Если ты вечером не занята, то давай зайдем купим простыни…

С простынями была та же пурга, что и со всем остальным. Караванова раздражало, что, застилая широкий диван, простыня не засовывалась сбоку на нужную ему глубину. По сути дела, он забраковывал все красивые постельные комплекты, подбираемые Еленой под обои. И было совершенно непонятно, что, во-первых, делать с простынями от комплектов; и как, во-вторых, заменять эти самые простыни на более широкие безжизненных старушечьих расцветок. Елена не видела выхода, и Караванов предложил совместное посещение магазина ткани как первый опыт договаривания.

Ох, это был цирк… Караванов взял с собой сантиметр и кидался ко всем самым страшным тканям. Елена терпеливо ждала, пока он их обмерит, и сообщала, что на простыне такой расцветки ей никогда не удастся добиться оргазма. Что было чистейшей правдой…

Караванов поджимал губы и бежал к новой страшной бобине ткани. Под конец пожилая продавщица сказала, что раз они не могут договориться, то, может быть, им купить платьевую трикотажную ткань. Она хоть и дорогая, но и широкая, и красивая. И шепнула Елене:

– Потом у него из башки дурь-то выйдет. Можно из нее будет вам брючную пару пошить на лето… По ширине пройдет.

– Да не выйдет дурь, – махнула рукой Елена.

– К мужику подход нужен. Хвали да корми, корми да хвали… – посоветовала продавщица.

Трикотажная простыня была ярко-голубого цвета с узорами, и Елена почему-то про себя прибавила ее стоимость к сумме, выплаченной психологу, и прикинула, что за эти деньги можно было съездить на выходные в приличный пансионат… Это не было циничной мыслью, просто привыкла все считать. Ведь, кроме нее, в семье никто никогда не хотел думать, каким образом концы сойдутся с концами. Для них это происходило само собой.

И что? Она знала, что простыня ничего не изменит. Что Караванов бросится в постель с видом, что он смертельно устал. А она засядет за работу или телевизор и ляжет, когда он уже будет мирно храпеть. Хоть на дорогой, хоть на дешевой простыне… хоть на узкой, хоть на короткой…