Март, проснувшись, дрожит крылом, умывается талым снегом.
И зелёным блестит стекло под морщинистым птичьим веком.
Он на ветку взлетит, звеня, покачается для разбега,
И в молочную пенку дня вдруг добавит дождя и снега.
По колено в живой воде, будут липы стоять и клены,
Каждый ствол догола раздет, но у сердца – уже зеленый,
Ветки тонкие заломив, к небу рвутся кусты сирени,
Распустившись, сидят на них воробьи, подогнув колени.
В этот птичий тревожный хор март вплетает свои свирели,
Вот – ручьи расчертили двор мокрой кистью по акварели,
Вот – собака бежит, ее догоняет старушка в шубе,
Солнца яркое острие серый лед на пластины рубит,
Снег арбузно еще хрустит, и от свежести сердце ломит,
Я сжимаю его в горсти: «Март, он все еще посторонний,
Март, пожалуйста, дай мне сил, человека в ночи кромешной,
В одиночку невыносим твой холодный глоток надежды!»
Март щебечет, махнув крылом, и с души облетают тени.
И стою я. И мне светло. Разгорается день весенний.
«Все растущее – будет жить, слышишь – травы под снегом дышат?
Тише, девочка, не дрожи.» Поднимаю глаза. Я слышу.
***
Я просила Тебя о чуде. В окна бился февральский ветер,
Коэн тихо мурлыкал блюзы, кот тянулся под одеялом.
Было тихо, тепло и больно, где —то в ребрах, под левой грудью.
Говорил Ты: «Болит? Живая!» Но мне этого было мало.
Я просила Тебя о чуде. Как смотрел на меня однажды,
Тот, с мальчишеской длинной челкой, я немела и замирала.
Лепестки опадали с яблонь, мы вином утоляли жажду,
Говорил Ты: «Люби и смейся!». Но мне этого было мало.
Я просила Тебя о чуде. Стало чудо вином и хлебом,
Стало Словом, и Слово было, и в груди моей оживало,
Рассыпало по миру искры, и сливались любовь и небо,
Говорил Ты: «Твори для мира!». Но мне этого было мало.
Я прошу Тебя – дай мне чуда! Дай мне жизни, любви и Слова,
Ты забрал их, меня послушав, крепко запер ворота Сада.
Я осталась одна в пустыне. Дай мне чуда, Всевышний, снова!
Только небо молчит и смотрит. Но пока не отводит взгляда.
***
Все они были меня моложе, все они жадно меня хотели.
Пальцы и губы ожогом ныли, кожи соленой едва касаясь…
Я их учила любви и боли, пить без закуски, курить в постели,
Стали они мастерами в этом… Но уходить научились сами.
Все они были меня моложе. Крепче, упрямей, гораздо злее,
Сколько? Они протекли, как реки, в памяти строчками записались.
Я отдала им слова и тени, все, что отпущены, не жалея.
Взяли, сказали: «Спасибо, детка». Но предавать научились сами.
Все они были меня моложе, все они были. Прости, Создатель.
Все они стали вином и хлебом, звонкими птичьими голосами,
Первой надеждой, девятым небом, пеплом, рассыпанным на кровати,
Мертвым молчанием после боя. Но убивать научились сами.
Все они были меня… И бились волнами плоти в мои колени,
Все они… Лица уже не помню, только уроки – тот предал, этот
Стал на мгновение лучше прочих, не различая любви и лени.
Я научилась прощать и верить. Пить в одиночестве. Ждать рассвета.
Все они были меня моложе. Может быть, хватит уроков, Боже?
Дай мне глоток не вина – покоя. Чья голова под моей рукою
Снова склонится, все ниже, ниже… ну, подойди же ко мне поближе.
Нежности дай мне. Уйдем из круга. Будем учиться любить друг друга.
***
Если мысль о ком-то ставится на поток,
Значит, глупое сердце вновь пропускает ток.
На печать уходит список былых утрат…
Человек человеку – горечь и Герострат.
Человек человеку – полночь и пулемет,
Если пуля – дура, выживший – идиот,
Человек к человеку в мутной бредет тоске,
И под током щелкает жилочка на виске.
Человек человеку – мрак, тишина и боль.
А четвертый гвоздь вбивается за любовь.