– Как тебя зовут, дочка?
– Тася.
– Телефон диктуй. Мамка, папка, кому звонить-то?
– Некому. Я одна.
– Надо в больницу тебе. Сейчас пойду к соседке, скорую вызову. Боюсь, я бессильна уже.
– Не надо… найдут меня. Убьют. Он хочет убить меня. Умоляю! Я жить хочу. Пощадите, – глотая слезы, говорю я и отворачиваюсь, хотя сделать это непросто. Глафира у меня на лице какую-то пирамиду выстроила из ваты и бинтов. Она делает мне перевязки, говорит, уже лучше, хотя почему-то глаза при этом отводит, украдкой вытирая слезы.
Глафире семьдесят четыре, и она живет одна. Домик похож на избушку из сказки. Крошечные окна, деревянный пол, печка. Кажется, тут две комнаты. Я на кровати старенькой лежу, рядом кухонный стол и куча растений, подвешенных у потолка.
– У меня нет денег. Нечем вам оплатить лечение. Верните меня туда, откуда забрали.
– А я разве про деньги тебе что-то сказала?
– Всем нужны деньги.
– Деньги души портят. Не нужны мне твои деньги. Ты лучше скажи, что случилось с тобой.
Молчу. Не могу ни думать, ни говорить об этом. Я все еще не верю, мне кажется, я сейчас проснусь, придет Стас, и мы пойдем гулять. Впервые открыто, не прячась.
Ха, кажется, только сейчас я понимаю, что мы со Стасом ни разу открыто на людях не появлялись. Он с Камиллой везде ходил, а со мной нет, только на квартире мы вместе и были.
– Не хочешь – не говори, только рыдать перестань, а то дитятку тоже больно.
– Я не беременная. Вы ошибаетесь.
На это Глафира только усмехается, отпивая горячий чай.
– Ну конечно. Я троих выносила. Знаю, когда женщина в положении, да и вижу я. Перестань реветь! Клянусь богом, если не успокоишься сейчас, скинешь дитя к ночи! – гаркнула так громко и ударила кулаком по столу.
Я перестала плакать и заставила себя успокоиться. Меня напугало одновременно строгое выражение лица этой бабушки и то, что если я и правда беременна, то могу вот так по глупости лишиться нашего малыша. Точнее, нет, моего, и только.
Рада ли я ребенку? Я не знаю, но если он уже есть, то я никогда ему не сделаю больно.
***
– Тася, твои раны не заживают. Ты не можешь ни есть, ни пить. Ты умрешь так. Скоро.
– Пожалуйста, приложите ваши компрессы, все заживет!
– Они не помогают. Нужно швы наложить.
– Я не хочу шрамов. Это меня испортит!
– Или шрамы, или смерть, выбор за тобой.
Тяжелый выдох, я не ела четыре дня. Так надо.
– Хорошо, шейте. Сделайте, чтобы я могла есть.
И Глафира начинает зашивать мое лицо. Наживо, обычной иглой, которую она чем-то обработала и теперь втыкает в мою кожу.
Анестезии нет, обезболивающего тоже, и я просто вцепляюсь руками в небольшой кожаный ремень, который Глафира мне приносит. Чувствую, как игла прокалывает ткани, как тянется нитка, щелкают ножницы. Я все еще жива, Стас. Ты, наверное, празднуешь там, что удачно избавился от меня.
– А-ай! Хватит…
– Терпи. Привыкай к боли, девочка. Спутницей она твоей будет. Постоянной.
Когда все заканчивается, я уже даже пищать не могу. Ничего не могу, нет сил даже на слезы. Бровь, лоб и вся щека горят огнем, все стянуто нитками.
– Сколько швов получилось?
– Тридцать восемь. Зато сможешь есть теперь. Не плачь о красоте, дочка. Не это главное, пойми.
***
Камилла
– Стас, пожалуйста, вставай!
Две недели прошло с похорон, Стас дома ни разу не появлялся, и я не выдерживаю. Нахожу мужа в квартире, когда у нас уже есть собственный дом.
Стас сидит на полу и смотрит на свой цветок. Засох он уже, практически умер. С трудом узнаю любимого. Он после похорон как будто почернел. Смотрит в одну точку. В руке опаска, а с другой кровь капает. Он что-то вырезал на запястье, какой-то знак… боже, нотный стан с нотами.
– Что ты делаешь, совсем с ума сошел?!
Хватаю тряпку и обматываю ей его руку. Стас молчит. Напряжен до такой степени, что кажется, еще немного и взорвется.
– Поехали домой! Нельзя так убиваться, ты ни в чем не виноват!
– Я виноват. Я… я так виноват. Я не уберег ее, – сказал это со стеклянными глазами, а я обхватила его лицо руками, всматриваясь в любимые черные глаза.
– Стас, приди в себя! Надо жить дальше, Артем нуждается в твоей помощи, я не могу все это тащить одна! Идем домой!
– Отъебись… Не трогай меня, – гаркнул и отвернулся, а я сцепила кулаки, но все же вышла из квартиры. Стас пьян, в таком состоянии с ним нет смысла даже начинать беседу.
***
Кто-то снова мелькает перед глазами. Камилла. Что-то говорит, но я не разбираю ни слова. Кажется, я сорвался, пьяный просто до невменяемости, потому что стоит только мне протрезветь, меня накрывает с такой силой, как никогда до этого, и никакие рыбки мне уже не помогают.
Я хочу ее. Увидеть, обнять, прижать к себе. Я все еще помню ее смех, озорные живые глаза, бесконечно кудрявые волосы, которые всегда пахли сиренью, нашей сиренью.
Не знаю, какой сейчас день. Все смешалось в кровавое пятно, из которого я иногда выныриваю, чтобы проверить Рыся.
Ему тоже херово, а я помочь ничем не могу, потому что сам едва дышу, и мы не общаемся. Сменяются сиделки, врачи, медсестры, но Артем не встает на ноги, и не встанет он никогда.
Мы оба это знаем и молчим. Я не хочу его расстраивать, да вот только он уже большой мальчик, чтобы понять, что после такой травмы он навсегда останется прикованным к креслу.
Тасины похороны. Я почти их не помню. Только сирень и закрытый белый гроб. Я хотел тогда сразу пустить себе пулю в лоб, но меня опередил Рысь, который отключил свои капельницы.
Артем хотел покончить с собой, но мы успели, и это был дебют моего личного ада. Точка отсчета уже началась.