Счастливо, товарищ… Стихи, проза - читать онлайн

Моя мастерская. Повсюду портреты -

здесь милые, добрые, умные лица.

С утра музыканты, актёры, поэты

и люди другие

идут вереницей.

А мне ни подняться, ни плечи расправить,

ни выветрить запах наложенной краски.

Штампую налево, штампую направо

какие угодно,

добротные маски.

Неважно,

какими Вы были до двери

моей мастерской – вот сила искусства! -

портреты – иконы, грешно не поверить.

А что неудачно – замажется густо.

Но вымыты кисти.

С ослабленным духом

ищу я спасение от ночи бессонной.

Забыть бы, что даже последнюю шлюху

изображу непорочной мадонной.

Забыть бы,

что девственно-чистым оставил

тот холст, на котором когда-то хотел я

и снег написать – как он весело таял! -

и даль – как бескрайне она голубела…

Всё живое затихло, то есть

близок, близок грозы разбой!

А к перрону подходит поезд,

первый утренний.

За тобой.

За тобой. Ты безмолвна тоже.

Набежала печаль в глаза.

Ждёшь. Я в эти минуты должен

на прощание что-то сказать.

Мне не трудно, но что изменят

в твоей жизни

мои слова?

Если хочешь, паду на колени,

даже руки начну целовать.

…Дождь мне с тела грехи мои смоет.

С нетерпением жду дождя!

Извини, что я жил с тобою.

Извини, что я жил без тебя.

Не потому, что друзья слепы,

не потому, что враги глухи,

хочется через себя слепить

в рифму вколоченные стихи.

…Между надгробьями тесно, что ж,

муторно-тесной была юдоль.

И не случайно цифрами с грош

выбито “восемь четыре ноль”.

Где же сплетения крепких рук?

Не перекрыта последняя боль,

та, что ушла и вернулась вдруг

Вечностью “Восемь Четыре Ноль”.

Пара слегка любопытных глаз -

это тебе, перекатная голь.

Просто хватило тебя как раз-

только на “восемь четыре ноль”…

Не потому, что любовь, как мёд,

после которого жадно пьёшь,

ты принимаешь того, кто ждёт.

И пожираешь за то, что ждёшь.

Логичное и нелогичное строго.

Однако растерянность портит глаза.

Тебя целиком поглощает дорога.

Дорога, которая прямо назад.

Так здравствуйте, близко-далёкие братья,

не зная почти ничего о войне,

и кукла, пятном подвенечного платья

мелькнувшая в полузакрытом окне.

Не правда ли, случай, помимо резона,

порою не то, что хотелось, даёт?

Тебя провожает Опасная Зона,

и ты уезжаешь, частица её.

Живи – это символ второго этапа.

И дело не в тысячах книжных томов.

А ветер – ты помнишь, срывающий шляпы?-

слоняется вдоль опустевших домов.

Покуда верстается номер журнала,

где будет когда-то рождённое нами:

свободное слово – не скрытое жало,

летучая фраза – бескровное знамя -

не надо борьбы, и останутся силы,

казалось бы, для невозможных полётов

туда, где единая мера – “красиво…”

А значит, не надо любить идиотов.

О Ты, воскрешённый и вставший над всеми,

убитый за право залечивать стоны,

бросай же на землю целебное семя!

бросай же скорее, ну что Тебе стоит…

А каждая просьба полна униженья.

А каждая жизнь – продолжение песни.

И мы продолжаем искать продолженье.

За это похвалят, но раньше – повесят?

И трудно расстаться,

и трудно расставить

ушедшее

ровно, по полкам и в ряд.

И мечется,

вдруг натыкаясь на ставни,

уже изумленно-растерянный взгляд.

Пускай говорят про идейную свежесть,

что смена пришла или только в пути.

А вновь раздаётся: “Простите, а где же…”

И снова кого-то придётся простить.

Я вычитал где-то, что слово летуче.

И всё-таки

я не сумею смолчать.

Спасибо за ум и за честность -

за лучшее,

не позволяющее

одичать.

кроме того, что болит и болит

твёрдое нечто, условно твоё

очень хорошее, только вдали

или невзрачно-большое житьё

сольная партия требует сил

руки убрали, да голос охрип

брошен ли жребий, как ты попросил

выпало так: сторона номер три

не привыкать признаваться во всём

пусто в копилке развития вширь

определённо, ты будешь спасён

лопнуло сердце, как мыльный пузырь

Меня вынуждали выбрасывать белые флаги.

Закушены не для того сотворённые губы.

Я выбьюсь из общего ритма на стартовом шаге.

А все барабанщики это, как раз, и не любят.

Не звук ненавижу, но однообразие звука.

Второму удару нисколько не буду послушен.

И штраф назначают проросшие в палочки руки -

публичный позор под огнём бесконечного туша.

А чувство вины – утончённое правило плаца.

Его приплюсую к признанию собственной дури.

Содеяно зло, и не всем суждено оправдаться.

Тогда я мечтаю родиться источником бури.

Отчизна моя встрепенувшейся птицей

расправила крылья на пламя заката.

Перо над зеркальной водою кружится,

пройдя по дырявому телу плаката.

Любимая, где ж за тобою угнаться?

В твоих пожеланьях – воинственный ветер,

глубокая ночь и начало прострации,

путь на звезду, что прохладен и светел.

Ты плавно встаёшь и уносишь обиду.

Ты резко встаёшь, не желая мириться.

Ты напоминаешь рассерженным видом

Отчизну мою, встрепенувшейся птицей…

Страна преломлённого света

в предчувствии трудной зари.

Как осиротевшие, где-то

мерцающие фонари.

Слуга пресловутой арены,

хозяин убогой судьбы,

кого же ласкали сирены,

любезные лику Судьи?

“Ах, если бы стать гранатою,

и вражьи крушить дома.

Жалея цветы, помятые

фонтанчиками дерьма…”

Всё кончено, честное слово.

Лениво толкает сквозь строй

живого, пока что живого

казённо-простой герой.

Товарищ по сцене, когда я тебя позову,

мы встретимся там, где растаяла вечная мгла.

Искомая радость, что прямо от нас пролегла,

способна ослабить бесцветные сны наяву.

И чувствуя: не разряжается в сердце набат

на той стороне с безысходностью в степени “эн”,

мы станем минёрами тщательно сложенных стен

и мало-помалу, но выдавить сможем раба.

А если в конечностях неугасимая дрожь,

как следствие тяжести нового стада ханжей,

умрём и похерим, что кличет беду ворожей,

товарищ по сцене, когда ты меня позовёшь.

По-над белой дорогой, где светел и юн

собирательный образ героев поэм,

прозвучали аккорды эоловых струн.

И растаял в пустынной дали Вифлеем.

И сокрыла Голгофу завеса дождя,

разъярённое небо – от падшего ниц.

И того, кто готов упоительно ждать

появления умных доверчивых лиц.

Потому в полнолуние мне невтерпёж

уберечься от огненной лавы в аду.

И тогда не судьба напороться на нож

в соловьино-густом Гефсиманском саду.

За то, что вы меня печалите,

и наказуема вина,

позвольте выкинуть из памяти

недорогие имена.

Других балуя или милуя,

предполагая алогизм,

порою искренне насилует

не очень искренняя жизнь.

И по своим законам тянется,

и не кончается теперь,

поскольку преданные пьяницы

не выставляются за дверь.

И так не хочется повеситься

и даже выпрыгнуть в окно,

пока со мною вместе бесится

в бокале терпкое вино.

Года усыхают в минуты,

а также – в короткие дни,

имея черты почему-то

устроенной вдруг западни.

Я тоже куда-нибудь денусь,

глотая той жизни кусок,

где суть излагает младенец,

шалея от розовых щёк.

И верить случается поздно,

что где-то за дальней горой

для всех осыпаются звёзды,

как листья осенней порой.

Уж если бежать, то в Канаду,

уж если бежать, то всерьёз,

где клёны роняют прохладу

и русская тайна берёз.

Где дождь музыкально дробится,

баюкая голубей,

по рыжей скользя черепице,

по красной каминной трубе.

Где в самую лютую стужу

в шезлонге привидится мне,

что был бы я всё-таки нужен

одной непутёвой стране.

Жизнь и стара и юна,

а снова увела

туда, где в полнолуние

разбиты зеркала,

и не пригоршня меди,

а мука во плоти -

красавица как ведьма,

а гений – еретик.

Не ваши звуки рвались

о лезвие ножа?

Безумство – это шалость

пристойных прихожан.

Жизнь и стара, и юна.

Давай забудем ту,

когда Джордано Бруно

привязан был к кресту.

Дома посерели от сырости.

А в транспорте – духота.

Холодное прямо за шиворот

стекает с чужого зонта.

И сумки, и локти, и жалобы

мешают спокойно стоять.

И снова безудержно боязно

за стены свои опоздать.

А все красивые девушки,

согласно такой судьбе,

выходят до той остановки,

где нужно выйти тебе.

Но солнце явится завтра,

и лишнюю влагу – долой!

И вдруг ты плюнешь на право

остаться самим собой.

Наконец-то весной повело

по сугробам до окон,

за которыми так же тепло.

Или так одиноко.

Ветер с юга. Оборвана нить,

паутина редеет.

Ветер-С-Юга, хотелось любить,

ни на что не надеясь.

Удаление времени снов -

аналогия детства.

Это важно: сегодня весной

повело, наконец-то.

Сентябрь. Утихает лето.

И словно не было в долгу,

на чистом небе солнце метит

довольно низкую дугу.

Отлично проспанные зори.

А после восхвалять богов

за то, что ниспадает к морю

дорога в несколько шагов.

Ещё не ставшее привычкой,

и потому вошло сполна

такое счастье: аритмично

на берег просится волна.

Торжественно тянется время

с Курантами, бьющими полно.

И звону стеклянному внемлет

единственно общая полночь.

И тесно уже от иллюзий,

но вечен “закон бутерброда”.

И всё же, собаки и люди,

счастливого Нового года!

Ты приходишь священными узами

или даже высокими гимнами.

А уход обернётся погибелью.

И кому же тогда эта музыка?

К уменьшительно-милому имени

прилагая эпитеты разные,

я желаю весеннего праздника.

А не то, что любовь твою выманить.

Я видел плохое с глазами любимых.

Я больше не верю плохому с глазами…

Бывало, смеялись,

бывало, грубили,

бывало, скользящие путы вязали.

Обрывки стихов появлялись нежданно,

и, самое главное, не исчезали.

Живому живая была благодарность

за то, что скользящие путы вязали.

Оттуда, где бесятся долгие вьюги,

следы заметая и мёртвое множа,

бывало и так: приходили подруги.

Одна приходила,

другая – быть может…

Между прочим, луна – добровольный страж.

Стерегущая бдительно сон-тишь,

почему-то стекает в мою блажь,

отражаясь в железных горбах крыш.

Приходи, если путь объясняешь легко,

если путь не короче возможной строки,

приходи.

Буду счастлив твоим кивком

и поцелуем твоей руки.

В стекле пристойного вокзала -

полнеба, солнце, облака,

на память узел завязала

опустошённая рука.

Три розы, брошенные наземь -

три розы, блёклое родство.

И никакой взаимосвязи,

одно смешное баловство.

Мои откровения – полная горсть

забавных ужимок на лунный серп,

в апартаментах – незваный гость

и над альковом – бумажный герб.

Уныло стреляет рекламный дизайн

в медовые запахи слабых цветов.

Уйми сострадание в серых глазах,

любимая, не оставляй “на потом”.

Девушка репчатым луком торгует.

То ли важна, то ли очень нежна,

но выставляет она дорогую

цену,

любимая скоро жена.

С нею, пятнадцатилетней девицей,

баба цветы отирает рублём.

В доме напротив златой колесницей

юноша бредит.

Похоже, влюблён.

Жёсткие стулья у каждой стены.

Плотные шторы прямы и темны.

Потусторонне звучат голоса.

Где-то пробило ещё полчаса.

Душно, да лучшего воздуха нет!

Огненной рысью крадётся рассвет,

жаркие губы, любовью маня -

это ли память, обуза моя?!

Синие губы стирают слова.

Синие губы нельзя целовать.

Тёплую водку допью “из горла′”.

Кто же виновен, что ты умерла…

Или море уходит вверх,

или небо уходит вниз.

А водою на уровне век

разрешается мой каприз.

И по телу бежит волна,

и движения рук сильны.

Холодила бы ночь луна.

Хорошо то, что нет луны.

А вчера не хотелось жить

потому, что была тоска,

и рвалась, как гнилая нить,

совершенно моя строка.

Спасибо на слове, ступай себе с Богом,

и доброе слово, наверное, много,

платок для слезы или взмаха не нужен,

твои коридоры всё уже и уже,

и, переплетаясь, сливаются в точку,

и сразу за дверью встречаются с ночью…

Стремителен путь через Площадь Восстаний,

местами прекрасен, ужасен местами,

и важный корректор – слепой исполнитель -

следит за нормальным исходом событий,

как ловкий оценщик не противоречит,

торгуется время, которое лечит…

Под номером сто отправляется поезд,

среди пассажиров оранжевый пояс

уже исчезает, уже не догонишь,

билет заберёт проводница вагона,

причина отъезда – нелепейший случай.

А ты бы осталась, так было бы лучше…

Осень длится, как длится зима.

Выстригая, меняя цвета.

Провожая до снега дома,

не спеша – от поста до поста.

Осень.

Горечь от выжженных трав,

как от позавчерашних обид.

Я, наверное, не был не прав.

Это дождь моё сердце дробит.

Отчего необычно легка

не тобою забытая брошь?

Осень, музыка издалека -

вот и всё.

Продолжается дождь.

И густой снегопад остаётся со мной,

засыпая глубокую чашу вина.

Совершенно случайно задетой струной

отдаётся в тебе

и во мне

тишина.

Беспробудная ночь, бесконечная грусть,

и берёзы, как призраки, обречены.

Что за тайны?

Я больше туда не вернусь,

где почти ничего от стены до стены.

Незнакомая, не говори, что одна,

что не выпало мне по стеклу постучать

и уйти оттого, что дрожит у окна

или вместе с тобой

замирает свеча.

Являясь ко мне ночами,

бесшумно ступая во снах,

ты, как никогда, печальна

и, как никогда, честна.

Одежды небесного шёлка,

тончайшая звёздная нить,

упрямая русая чёлка.

И то, что нельзя изменить.

Я счастлив тем, что слепо верую

в соединительную нить,

что за тебя готов, наверное,

своей судьбою заплатить.

К тебе, прекрасная, приду ли я?

Всё не спадает пелена.

Благодарю, что ты придумана,

моим безумством рождена.

Моя случайная подруга,

пока дарующая мне

и тело, нежно и упруго,

и слово, верное вполне,

кому оказываешь милость,

целуя огненный букет?

Моя уже определилась

печать таланта на руке?

И, может быть, высоко место

ты предоставить мне должна,

слепая, зрячая невеста,

еженедельная жена.

Я окунусь, ещё не пьяный,

с твоим сознаньем – налегке -

в гнусавый голос ресторана

на европейском языке.

Между востоком и югом

долго плывёт тишина.

Шторы вплотную друг к другу.

Или темно от вина?

Прямо за тонкой стеною -

с вечера настежь окно.

Утро приходит за мною,

и неизбежно оно.

На пожелтевшей странице

недостаёт одного,

Господи – сильно влюбиться,

если бы видеть, в кого.

Кран, не закрученный туго,

сны мои сводит на нет.

Между востоком и югом

капает солнечный свет.

Мой Август светлей и капризней.

Лавровый венок или нимб?

Опутанный нитями жизней

далёко сверкает Олимп.

Тревожен мифический зуммер

свободной и славной страны.

Готовится грозный Везувий

исторгнуть лавину войны.

Мне лучшая доля приснилась.

А что до сердечной струны -

являет стороннюю милость

Селена, богиня Луны.

Я люблю наезжать в Петербург.

Экипажи – к порталам дворцов! -

величавых потешных бойцов,

вожделенных античных фигур.

Я люблю из-под шёлковых лент,

переполненных мною клетей

на проспектах свободы моей

искромётный дарить комплимент.

Где игрою свечей и лучин

увлечён быстрокрылый Пегас.

И немного – не то, что у нас -

есть весьма одиноких мужчин.

Появляясь на кухне из роз,

отражаясь в гостиной из ваз,

я, казалось, окутывал Вас,

провожатая солнечных слёз.

Неужели прискорбен и пуст

и сомнителен утренний час

вне того, что касается Вас,

королева изысканных чувств?

А герой обязательно скуп,

объясняя, хваля и виня.

Окрыляйте сегодня меня!

грациозным движением губ.

Чтобы я уходил наряду

с исчезающей в этом бреду.

И было крещённое странной судьбою

с фрегатами без якорей

моё состояние – брызги прибоя,

рассеянный свет фонарей.

Прозрачная птица заоблачной выси,

моя разделённая грусть,

вблизи потаённой стрелы кипариса

пылает гранатовый куст!

И будто вино из серебряной чаши,

стекает полночная суть.

И снова приходят – милее и краше, -

о том не жалея ничуть.

Призрачными волнами,

забытью сродни,

всё дождями полные

исчезают дни.

Но однажды вспомнится -

с водкой или без -

золотая конница

ветреных небес,

о любовном голоде -

пагубной поре -

ворковали голуби

где-то во дворе.

И вчерашним узником

под июльский зной

ускользала музыка,

бывшая со мной.

Октябрь ещё не остыл

в картинах грядущего сна.

Воздушные тают мосты,

цветная дрожит пелена.

И что б не случилось со мной,

реалии – брошенный груз.

Откуда горячей волной

восторги сиятельных муз?

И та, из невест или вдов,

уже не опустит вуаль,

аллеями скучных садов

ведёт в золотистую даль.

Красивые листья вполне

кружа′тся себе на ветру.

И сказочно весело мне,

что я никогда не умру.

От тех, кто грешен и безгрешен -

до места своего в раю, -

от обязательных насмешек

гордыню битую мою

храню,

пока не отпустила,

не опрокинула беда:

любви божественная сила -

в песок ушедшая вода.

В краю новогоднего бала

блуждал разноцветный огонь.

И жизнь уже не стекала

расплавленным воском в ладонь.

И, кроме того, небылицы

опутали времени бег.

Как будто лаская, ложится

на землю холодную снег.

Способны дурманить и нежить

объятия кротких ночей,

хрустально-весенняя свежесть,

магнитные бури очей.

Пока наслаждаешься мыльной,

почти иллюзорной стезёй

и веришь: фатально и сильно

и Бог знает как!

повезёт.

Любовь промелькнула когда-то,

наверное, будет и есть.

И вдруг обернётся сонатой,

исполненной в Вашу честь.

Ночные январские трели,

запущенные Пьеро,

кружась, надо мною летели,

порой оживляя перо.

От страха оно ли дрожало,

на волю оно ли рвалось?

Поскольку ни много, ни мало

не сбудется и не сбылось.

А скорый мистический поезд,

всецело вобравший меня,

рассыпался брызгами в поле

игривого с виду огня.

Как приторно-сладкий сонет

на счастье, которого нет.

От самой своей колыбели,

которую не отделить,

смелели они и робели

и не уставали любить.

У края пасхального солнца,

мечтая ступать по росе,

на красного молотобойца

они не похожи совсем.

И там, где порывы высоки

и полная чаша сия,

порхали душевные строки,

простые до небытия.

За грустные эти напевы,

Господь, сохрани и спаси.

Бывают красивые девы

у матери нашей Руси.

Пока не серебрится иней

и не красуется нигде,

твоё загадочное имя

пишу упрямо на воде.

И чудодейство принимаю

и запоздалую зарю -

любовь, которую не знаю,

мечту, которую люблю.

Но мимо умопомраченья

или скандальных пересуд

сведу за грань стихотворенья

свиданий вышколенный зуд.

Напрасно сон в ночи ныряет,

плодя соцветья сладких мук,

и та, кто мне не доверяет,

кичится тяжестью заслуг.

Как водолаз, влюблённый в сушу,

и как хирург, открыв меня,

она заглядывает в душу,

впуская сыворотку дня.

На земные просторы

наползает луна.

На бескрайние горы

и озёра без дна.

Злополучная сваха,

замешала в одно

колокольчики страха

и тюльпанов вино.

Разрывая дорожку,

сокровенной длины,

собирайте в лукошко

серебристые сны.

Было время, весна наступала,

словно некогда русский солдат,

или ты – без щита и забрала,

или я – без путёвки назад.

Пусть гуляют угрюмые лица,

разгоняя бродячих собак,

по помойкам и скверам столицы

и бутылки кидают в рюкзак.

Рассуждая, что жизнь – копейка,

что не всякому быть на плаву,

пусть они занимают скамейки

или мнут молодую траву.

А весна наполняла бокалы,

верховодила в тёмных дворах,

и железной решимостью стала,

и безумством на первых порах.

Но кому бы она ни служила,

и с какой стороны не смотри,

всё любовь не разжатой пружиной

хулиганит глубо′ко внутри.

Ах, как дорог случай каждый!

Но, по-прежнему, пьяна,

на беспечно-сонных граждан

тихо падает луна.

Не укладывай ланиты,

слушай, шорохи кругом…

Босоногие бандиты

караулят за углом.

Вот и я не скоро сникну,

если прячется во рту

нежно в сахаре брусника,

настоявшись на спирту.

Видно, скоро осветлится жизнь,

принимая другой оборот.

Я пойду у церковных ворот

обветшалые чувства сложить.

Только ветер проводит слегка,

разлетаются листья, шурша.

Или грешная чья-то душа

усмириться не может никак?

Та же Богом забытая Русь,

тускло медью глядят купола…

На окно из цветного стекла

я украдкой перекрещусь.

Это воздух случился такой,

из которого соткан сонет.

Ничего необычного нет.

Просто осень стегает тоской.

Вот упрятаться бы ныне

в безымянном хуторке,

суетные чувства вынуть

и остаться налегке.

И под небом синим-синим,

не ударив в грязь лицом,

вдруг помериться бы силой

с проходящим кузнецом.

А совсем вблизи от дома

у излучины реки

выпускает тихо омут

на поверхность пузырьки.

У меня не бывает друзей,

у тебя не бывает подруг.

Словно водят по глупой стезе

чьи-то цепкие кончики рук.

Остаётся ли память плохой,

или ветер со мною в ладу

перелистывал томик стихов,

в городском опустевшем саду?

И когда по утрам в полусне,

среди кукол бродя в неглиже,

ты не будешь мечтать обо мне -

значит, мы разминулись уже.

Только полночь станет гулкой,

как едва заметной тенью,

будто вор по переулку,

по лицу скользит сомненье,

что невозвратима юность,

что душа в порыве чутком

приняла в себя угрюмость,

не угодную рассудку.

Но поскольку счастье зыбко

или тянется по нитке,

я готов служить улыбкой

на рождественской открытке.

Вам к лицу любая почесть.

Вам любые двери – настежь.

Ваши дни и Ваши ночи

инкрустированы счастьем.

Вам легко среди реалий,

где весомые едва ли

Ваши пальчики купались

в белых клавишах рояля.

А моя мечта легка ли -

с Вами вдруг соединиться?

Чтобы таять облаками

над какой-нибудь зарницей.

Я играю с тобой,

я играю тобой,

как играет вода

водосточной трубой.

То ли силой делюсь,

то ли песней делюсь

и, покинув тебя,

где-то в море вольюсь.

Не люблю из пакетов супы,

из пакетов супы

глупы.

Я люблю супы из крупы,

если в них

поросячьи пупы.

Шутка.

В период смешения крови и взлёта бровей

застенчивый ангел, скрывая плиту потолка,

торжественно тих.

Но стоят возле ванны моей

поэт с проституткой

и зрячего топят щенка.

А тело, согласно закону, проскочит трубу

затем, чтобы вторить зловонию мусорных куч.

Я благословляю бродячую Вашу судьбу

уже потому, что язык беспредельно могуч.

Ну что же, урок рисованья почти закруглён.

Не мною поверженный воин незыблемо стар.

И справа на том же заборе выводит углём

открытые женские формы, краснея, школяр.

Ноль километров пути.

Слушай, не надо юлить!

По Сальвадору Дали

сны до пчелы сократи.

Твой перезревший гранат,

снова к ногам упаду.

Тигры в тебе на ходу,

и невозможно назад.

Слабой, жестокой, другой

рвёшься в летучие дни.

Мы остаёмся одни.

Будь, если можешь, нагой.

Меня уже нету.

Наверное, сдох.

Поскорее пеки поминальный пирог.

Фитили утопи в пропечённом корже.

Мне почти все равно.

Меня нету уже.

Насколько будет беспощадна

игра невидимой руки?

Я провожу тебя, и ладно.

Ведь мы с тобою земляки.

Так на изящество Шопена

не ляжет грязная пята.

Но бледно-розовая пена

уже сползает изо рта.

Устраняя падение в ноль,

заливаю шампанским пожар,

много-Ницше-и-чуть-Рокамболь

до прихода звезды Ахернар.

Точно так непреклонны пажи

и заботливо-нежен Перун,

так и я продолжал дорожить

именами невидимых лун.

А прошедшее сброшу, как плащ -

изъелозил его, извозил…

Всё равно не обида и плач -

три десятка покинутых зим.

В театре Кабуки

теряются звуки.

Весенние воды

крушат акведуки.

Прекрасная Литта

морями закрыта.

Я парус сошью

из листов кондуита.

И верить устану

себе и Тристану,

с груди отцепляя

значок капитана.

Когда открываются баки,

и льётся сироп на поля,

то красные скачут рубаки,

и ухает с ними земля.

Их радость достойна приказа,

любовь – пораженья в бою.

Себя с эн-плюс-первого раза

я в каждом легко узнаю.

И сквозь музыкальную дрёму -

не мной дирижирует кнут! -

возьму и Фому, и Ерёму

и твёрдыми лбами столкну.

Девушки с луноподобными лицами

круглые сутки проводят за спицами,

чтобы под струями бешеных вод

до исступленья водить хоровод.

Чтобы угрюмо в орешнике прятаться,

если надумает кто-нибудь свататься.

Так получается дело одно:

пялиться, не отрываясь, в окно.

Время я упрячу снова,

ты его схоронишь просто.

Я не стану Казановой,

ты не будешь Коза Нострой.

На ковре из мокрых листьев,

зацепив когтями икры,

мы едва услышим выстрел,

из глазищ пуская искры.

Присцилла Лейн-Пресли гремела посудой,

пуская словечки сквозь кухонный пар,

который осеннее утро остудит

помимо растущих присцилловых чар.

Кому-то с картохою соли полпуда,

кому – в небоскрёбе дано угадать

Присциллу Лейн-Пресли, звезду Голливуда,

и шапки-ушанки при этом кидать.

Пора бы отречься от праздного люда,

ведь каждое действо имеет антракт.

Присцилла Лейн-Пресли гремела посудой,

ногой отбивая три четверти такт.

Нету слова по-французски.

Нету слова по-английски.

Пойте, пьяные тунгуски,

где глаголят аферистки.

И, вибрируя телами,

наступавшие на пятки

пропадут за зеркалами,

помутневшими на святки.

И опять ворвётся ветер,

и опять отбросят пяльцы,

ковыряя на паркете

свои чувства, словно пальцы.

Ты – Санчо, я – Панса. И хватит об этом.

Не надо стучать по кларнету кастетом.

Прилипшая к памяти музыка ночи

волнует не шибко, тревожит не очень.

Пускай серебрится! Пускай пузырится!

И катится до фараона гробницы!

Но где бы голодная выпь ни кричала -

всё будет, как прежде, всё станет сначала.

Есть женщины, ради которых…

Есть женщины, возле которых…

Есть женщины, мимо которых…

но нету таких, чтобы враз!

устроить могли бы заторы

на автомобильных просторах,

ныряя в атласные шторы

не завтра, а прямо сейчас.

Она в руках держала флейту

и, прячась за картон,

смыкала градус Фаренгейта

и полутон.

Под скрипы старой дверцы шкапа

варганила с листа,

что молью съеденная шляпа,

как её мечта.

Что килограмм румяных яблок,

сплошь из папье-маше,

её выкручивает набок

и делает “туше”.

А взор разменивать понуро

на паутину чердака?

Она, заблудшая натура,

случайная пока.

Но не к сеньоре или донне,

через поля – луга,

на раскалённые ладони

ходила к ней пурга.

Внебрачная ночь холодна и долга,

хотя ни при чём вековые снега,

и всякого из настоящих Дега

зимою альпийские манят луга.

О как же скучает, кто рано остыл!

кто числился в списке, однако не жил,

а в небо подняться охоту отбил

орёл, клекотавший у свежих могил.

Вам, хранительницам быта,

окрылявшим ремесло,

настоящим Афродитам,

а не девушкам с веслом,

будет пусть такая малость-

чтобы каждой, чтобы вся! -

жизнь всегда бы улыбалась,

а не ухмылялася.