Сквозь дырявую крышу сарая просвечивали унылые звезды. Неярко и подслеповато расчерчивая все немудрящие внутренности старого строения: ветхие стойла, в которых когда-то держали лошадей, свисающие там и сям веревки, грязное, гнилое сено в самом углу.
Именно туда и кинули Варварру, напутствуя злобно и ехидно:
– Посиди-ка тут, ведьма!
Она, по инерции ткнувшись сбитыми в кровь ладонями в мерзко воняющее сено, тут же перевернулась и на четвереньках кинулась обратно к двери:
– Подождите! Подождите! Я не ведьма! Не ведьма!
Морик, которого она помнила еще ровесником своим, худым, глазастым пареньком, за эти десять лет превратившийся в кряжистого оплывшего мужика, остановился, оглядел ее мутными от выпитого глазами и хмыкнул:
– Ну и дура.
А затем легко оттолкнул ладони Варварры, слабо цепляющиеся за сапоги, и с хрястом захлопнул дверь.
Варварра с ужасом и непониманием уставилась на доски, сквозь которые просвечивали огни деревни, затем, опомнившись, кинулась стучать, дергать древний засов, кричать:
– Подождите же! Это же я, Варварра! Я не ведьма! Не ведьма!
Но голоса мужчин удалялись, никто из них даже не обернулся на ее мольбы.
Варварра, поколотив еще немного в дверь, выдохлась и без сил повалилась на грязный земляной пол, бессмысленно глядя в слепые мутные звезды.
Слезы, до этого беспрерывно лившиеся по щекам, иссякли, только глазам все еще было больно. И сбитым в кровь рукам.
Наконец, в голове перестало мутиться, и Варварра, застонав, села. Выдохнула и принялась вытаскивать из ладоней занозы, всхлипывая не столько от боли, сколько от обиды и непонимания.
Не такого приема ждала она, когда бежала сюда, в родную деревню, после десяти лет плена.
Верней, не плена… Это для нее замужество было пленом, полноценным, жутким, тянущимся бесконечно.
А для ее родных, похоже, все выглядело совсем не так…
Вытащив самые неприятные занозы, Варварра вернулась в угол, где валялось сено, и уселась там, привалившись к стене и прикрыв усталые глаза.
Всю ночь она шла от замка своего мужа, бежала, постоянно оглядываясь, словно опасаясь погони. Хотя, ее никто не задерживал.
Некому было.
Варварра вспомнила глаза колдуна в тот последний вечер, темные и бесконечно усталые, и губы задрожали от обиды.
Она всхлипнула, длинно и прерывисто, откинулась затылком на стену, опять задирая голову к дырявой крыше.
Странно, со смотровой площадки замка звезды смотрелись такими яркими. А здесь мутные, далекие. Равнодушные.
– Варра, – тихий шепот заставил встрепенуться, Варварра повернулась, прижалась к дырявой стене сарая, пытясь в темноте высмотреть того, кто пришел в ней, ведьме.
– Кто тут?
– Это я, Василек…
– Василек! – обрадовалась Варварра, – Василек! Как хорошо, что ты пришел! Найди Амирру, скажи, что я здесь!
– Она знает, Варра, – выдохнул Василек, появляясь перед сараем из высокой травы.
Варварра жадно всматривалась в полумрак, но, кроме очертаний фигуры своего друга по детским играм, ничего не могла рассмотреть.
Василек, в отличие от Морика, не особенно изменился, как был худеньким, подвижным, вихрастым, так и остался таким же. Разве что вытянулся чуть-чуть.
Он подошел ближе, протянул ладонь, и Варварра попыталась дотронуться до него пальцами.
– Василек, я не ведьма! Не ведьма! – торопливо забормотала она, опасаясь, что он испугается и убежит, – я не понимаю, почему они так сделали! Я им говорила! Я все та же Варварра! Я не изменилась! Скажи Амирре, она подтвердит!
– Не подтвердит, Варра, – вздохнул Василек, – она первая говорила, что ты ведьма… Прямо сразу, как ты… Замуж вышла…
– Что? Что ты говоришь? – Варварра не могла поверить услышанному! – Да нет… Ты что-то… Я же из-за нее… Я же…
– Тебя сожгут на рассвете, – тихо продолжил Василек, – ждут, когда священник из соседней деревни приедет… Все уже знают, что колдуна нет.
Варварра замерла, прижав ладони к груди.
Сожгут… Ее? Но за что? За что?
– Но за что? Я же… Василек… Скажи им… Я же… – она начала бессвязно бормотать глупые слова, слыша себя со стороны и не в силах остановить поток. В голове не укладывалось происходящее.
Варварра помнила, с какой радостью, с каким невероятным облегчением она бежала по едва угадываемой тропке с горы вниз, не оглядываясь, словно опасаясь, что, если оглянется, то все пропадет. И она снова окажется в спальне колдуна, мрачной, с темными бархатными шторами и огромной пугающей кроватью в центре. И он будет смотреть на нее, как обычно, с усмешкой и похотью…
Нет! Нет! Не будет этого!
И ночей, долгих, безумных, наполненных темным, жутким вожделением, не будет! И ее тело забудет его властные прикосновения, его хриплый шепот на ухо, его тяжелые движения, выносящие сознание куда-то за грань, в душную черноту.
Не хотела она такого, никогда не думала даже!
И десять лет назад, в свои легкие восемнадцать, жила спокойно, весело, мечтала о семье и двух детишках… Или трех.
И муже, спокойном и ласковом Мироне, что так волнующе смотрел на нее на прошлой ярмарке…
Именно эти мечты, тщательно скрываемые в глубине души, лелеемые, как нечто самое светлое, самое чистое, и помогали не потерять себя все эти десять лет замужества, не утонуть в бездне похоти, в которой так безжалостно топил ее колдун, ее муж…
Она плакала по ночам, от того, что не может сдержаться, что отвечает ненавистному мужчине на ласки, что покорна ему так, как должна быть покорна жена. И думала, что он просто заколдовал ее, наложил какое-то жуткое заклятье, из-за которого она и тянется к нему темными, долгими ночами.