Тим, первокурсница,
18 лет.
Соня, 13 лет.
Егор, 16–17 лет.
Егор Владимирович,
папа Егора, 40 лет.
Мама Егора, 36 лет.
Друзья Егора:
Нора
Хали
Потомок
Красивый.
…Это большой город с широкой рекой, по реке ходят теплоходы и грузовые баржи, в городе много важных заводов, город растет, строится, теснит деревни и предместья, на окраинах – одичавшие яблони от сметенных садов, двадцатиэтажки и много железа, оставшегося от строек. Много ржавого железа. А еще – городской парк с лодочной станцией, маленькая речка, ивы, тарзанка с лохматой веревкой… Дело происходит весной. Между первой и второй частями проходит год.
Всякий раз – весна, май.
Разговор. Где-то. Еще не видно где. Может, темно? Или светло, но никого не видно? Просто слышно, что два человека разговаривают.
– Тимофеева? Что вы здесь?.. Занятия давно кончились.
– Жду. Вас.
– Зачем?
Тишина.
– Я вас внимательно слушаю.
Тишина.
– Вам что-нибудь непонятно на лекциях?
– Мне все понятно… То есть ничего не понятно… То есть…
– Сумка у вас смешная…
– Сама сшила.
– Ну, всего доброго. Идите домой, Тимофеева.
– Егор Владимирович…
– Что?
– Я вас так давно ждала. У меня даже волосы замерзли.
– Послушайте, Тимофеева… Оля…
– Я Аня.
– Извините, Аня… Вы способный человек. Сессия на носу. Соберитесь как-то. Возьмите себя в руки. И перестаньте писать мне письма. Поверьте, мне нелегко говорить вам об этом. Перестаньте, пожалуйста. Ни к чему все это… Очень вас прошу… Ну, всего доброго.
И шаги. Ушел человек. Окраина, маленькая речка, низкие ивы и старое могучее дерево на берегу. Тарзанка. По берегу в задумчивости бродит девушка. Это Тимофеева по кличке Тим. На плече у нее смешная холщовая сумка с множеством разноцветных пуговиц. Тим качается на тарзанке, потом разувается, достает из сумки большой моток веревки, привязывает к дереву, долго примеривается, деловито сооружает петлю, всовывает в петлю голову…
Тим не замечает, что на дереве, высоко на ветке, в листве прячется рыжая девочка Соня.
Соня. Эй! Вы что делаете?
Тим (озирается, видит Соню и говорит честно). Вешаюсь.
Соня. Зачем?
Тим. Чтобы не жить.
Соня. А дерево тут при чем? Думаете, ему очень приятно, когда на нем мертвец болтается?
Тим молчит. Думает, что дереву, конечно, неприятно.
Лучше уж под дождем постойте, он вредный, от него тоже умереть можно.
Тим. Так ведь не сразу.
Соня. Скажите, пожалуйста, вы случайно не видели мою собаку?
Тим. А она какая?
Соня. Рыжая. Мы с ней вместе рыжие, вдвоем. Отличная собака. Настоящий друг человека. Такая большая, меховая, с ушами и с бородой.
Тим. А как ее зовут?
Соня. Селедка.
Тим. Хорошее имя.
Соня. Это потому, что она довольно длинная в длину и с хвостом. Куда же она девалась? Я везде хожу и зову: «Селедка, Селедка! Селедка!» Все, наверное, думают, что я – того.
Тим смотрит на Соню.
Но вы-то, надеюсь, так не думаете?
Тим. Ну что ты!
Соня. Это хорошо. Пожалуй, я разрешу вам потрогать уши моей собаки. У нее очень теплые уши. Главное, чтобы она нашлась.
Тим. Найдется. Просто ушла по своим собачьим делам. С собаками это бывает. Не грусти.
Соня. Какая у вас сумка смешная!
Тим. Сама сшила.
Соня. Надо же! А мы по труду компот проходим.
Тим. Ну и как?
Соня. Компот? Легкотня! Вот алгебра с физикой – это да…
Тим. А что?
Соня. Я когда эти цифры с буквами вижу, даже пугаюсь, такие они непонятные. Но зато я хорошо себя веду – тихо сижу на задней парте, стихи сочиняю.
Тим. Стихи?
Соня. Про небо. Про траву и деревья. Вы любите деревья?
Тим. Не знаю.
Соня. А вы подумайте.
Тим (подумав, говорит убежденно и серьезно). Да. Люблю. Да.
Соня. Деревья живут очень долго. Они все видят и помнят. Только не всем рассказывают. По-моему, человек должен жить на дереве. Ну, хотя бы сидеть на дереве один час в день. Хотите, залезайте сюда? Деревья любят, когда на них сидят хорошие люди.
Тим. Слушай, я знаю! Тебе надо дать объявление.
Соня. Про собаку? Я уже давала.
Тим. Нет, другое. Вот… Симпатичной девушке… Симпатичной рыжей девушке срочно требуется стройный юноша, волокущий в алгебре, геометрии и физике.
Соня. Вот это да! Как вы это классно придумали! Пожалуй, я даже разрешу вам поцеловать свою собаку, когда она найдется… Я непременно дам объявление… Но вдруг придет слишком много симпатичных юношей, волокущих в алгебре и физике?
Тим. А зачем им приходить? Пусть сначала фотографии пришлют. И дневники с отметками.
Соня. А если наоборот, никто не отзовется? Ведь может же такое быть?
Тим. Запросто. Мало ли, что у них на уме, у этих юношей. Потому что юноши, даже симпатичные, это тоже мужчины.
Соня. Мужчины?
Тим. Да.
Соня. A. Ага.
Тим. А мужчины – ты знаешь, какие?
Соня. Какие?
Тим. Они такие. Они умеют молчать. Они могут долго терпеть. Они могут не плакать, когда очень больно. Они могут сильно-сильно скучать и никогда-никогда не звонить… Иногда у них бывают очень горячие руки.
Соня. Правда?
Тим. Сто пудов.
Соня. Но я все равно дам объявление. (Ловко слезает с дерева. На ней стильные рыжие ботинки на грубой подошве.) Мне надо идти дальше. Собаку искать. Селедка! Селедка! Селедка! Вы пока можете посидеть там, на моей ветке.
Тим. Спасибо.
Соня. Только больше не вешайтесь.
Тим. Не буду.
Соня. А то деревья не любят, когда на них вешаются.
Тим. Я поняла.
Соня (отворачивается, приникает к стволу и шепчет скороговоркой). Дерево, милое дерево! Просмотри за ней, пожалуйста, сделай так, чтобы она не повесилась. Она добрая, и у нее смешная сумка. (Целует старый, широкий ствол и уходит, машет рукой, не оборачиваясь.)
Тим (смотрит ей вслед и вдруг кричит отчаянно). Девочка!!!
Соня оборачивается. Тим и Соня смотрят друг на друга.
Нет, ничего… Иди.
Дома у Егора. На полу в позе «лотос» сидит мама Егора. Медитирует. Мама Егора – красивая, статная женщина кустодиевского плана. Входит Егор, тащит гладильную доску. Устанавливает.
Егор. Мам…
Никакого впечатления.
Мама…
Заглядывает ей в лицо, она не реагирует.
Егор пожимает плечами. Входит папа Егора с утюгом и рубашкой. Папа Егора – большой, высокий человек с хмурым лицом. Словно какая-то давняя печаль или усталость привычно и нещадно гложет его.
Папа. Может, лучше в свитере?
Егор. Нет, в рубашке, в рубашке…
Егор и папа принимаются довольно неловко гладить рубашку. Мама сидит в позе «лотос».
Егор разговаривает по телефону.
Ну и? Или! Полый улет! Да ладно, не гони шизуху… Это приколист известнейший… А мне-то что? Мне – фиолетово… Шнурки в стакане, ага. Сандалики навскидку – и вперед… Да уж такая тоска начинается… Ну, хоп!
Папа. Что за белиберда такая? Ведь это же издевательство над русской речью, Егор. Надругательство над родной словесностью!
Егор. Дети, папа, имеют право говорить на своем языке. Декларация прав ребенка, папа. Пункт четыре, параграф семь…
Папа. Дети! Ты, братец, не дети уже. У тебя борода растет, «дети». Кстати, ты что, сегодня не брился?
Егор. Брился. Просто у меня к третьему уроку опять отрастает. Стабильно.
Папа. Я забыл – Зоя Тихоновна?
Егор. Пап, Жанна Тимофеевна, ну что ты!
Мама шевелится. Егор и папа смотрят, как она выпутывается из «лотоса», с удовольствием и с хрустом потягивается.
Мам, вот папа в школу собрался. С Жанной нашей побеседовать. А то у меня три двойки годовых наклевываются…
Мама. Погодите вы со всякой ерундой… Я должна срочно написать письмо Сай-Бабе.
Папа. Что за баба еще?
Мама. Это гуру такой в Индии. Он интересовался, насколько часто и успешно я практикую медитацию.
Папа начинает напевать «Светит месяц, светит ясный».
Егор. Пап, не волнуйся, ну ладно, пап…
Папа выходит. Мама садится за стол и задумывается. Листает русско-английский словарь, пишет письмо. Возвращается папа в пиджаке и рубашке, прихорашивается перед зеркалом.
Мама (не отрываясь от письма, морщит нос). Чем это так понесло?
Егор. Это папа одеколоном набрызгался.
Папа. Да не пиши ты ему! Все равно не ответит. Гуру, дел полно, не хвост собачий. Напиши лучше мне. Уж я-то отвечу…
Егор. Пап, ну ладно, ну не надо, пап…
Папа. Дорогая Катя! Я живу хорошо. Работаю по шестнадцать часов в сутки! А дома есть нечего! В ванной белье скисло! У парня в школе черт знает что… С комсомольским приветом, твой муж Егор Владимирович. (Уходит, сердито хлопнув дверью.)
Мама пишет письмо Сай-Бабе.
Егор. Мам, мама…
Она машет рукой, не поднимая головы. Некоторое время Егор молча смотрит на нее.
Во двор пойду, зарежу, может, кого…
Не отрываясь от письма, она кивает. Егор уходит. Мама некоторое время пишет, потом задумывается.
Мама. Кричит, ругается, злится, засоряет энергетическое поле нашего дома. Теперь вот ходи, сжигай злую энергию. (Зажигает свечку, ходит по квартире, делая таинственные пассы свечой.) Сказал, что в школу пошел, а сам еще куда-то… Где худые девушки… К худым ведь пошел, точно… (Долго взвешивается.) Вот похудею… Выйду замуж за правильного. Который не злится. (Опять ходит по квартире со свечкой, открывает барчик, берет большую темную бутыль, приглядывается, много ли осталось, капитально отхлебывает.)
Звонит телефон. Мама вздрагивает. Телефон звонит долго.
Да… Да, это три четыре пять девять восемь пять. Пожалуйста, я вас слушаю. Сумку? Какую сумку? Холщовую? С большими пуговицами? Нет, не теряли… Странно… Номер наш, да… Да, пожалуй, так будет лучше… Давайте через полчаса возле булочной…
На окраине – одичавшие черные яблони, уцелевшие от сметенных садов, и много железа, оставшегося от строек. Непонятные железные конструкции, арматура, опрокинутые фермы электропередачи, навороченная ржавчина.
Среди яблонь и железа – Егор и компания. Нора – знойная девушка кавказской наружности. Потомок – длинноволосый долговязый парнишка, маленькая худая Хали, видный осанистый парень по кличке Красивый, может быть, еще кто-то… На большом куске толстого пенопласта нарисован силуэт человека в полный рост. Хали мечет в пенопласт дротики, стараясь попадать строго в контуры. Нора рассказывает историю. Хали давится от смеха.
Нора. А вот в шестьдесят четвертой школе случай был… Одна девочка влюбилась в обэжиста. И когда писали контрольную по мерам безопасности при эпидемии сибирской язвы, она на обратной стороне написала, что она его любит. Только очень мелкими буквами, так что ему пришлось читать под микроскопом в кабинете биологии. И он ей ничего не сказал. А сам тоже влюбился. И вот когда класс пошел в поход под руководством этого обэжиста, ночью они остались вдвоем у костра, он накрыл ее своей штормовкой, и они вместе встречали рассвет и решили уплыть на байдарках далеко-далеко… Сели и уплыли. Но река была горная, с сильным течением… Байдарка перевернулась. И обэжист спас девчонку, а сам утонул…
Хали. Это где же это у нас поблизости горная река?
Потомок. Хали, отстань от нее… Ну, мало ли…
Хали. Мне просто интересно, я, может, тоже хочу в горную реку. Где?
Нора. На правом берегу.
Хали. В степи, что ли? Класс! Тут у нас в степи по случаю протекает горная река! Нормально!
Потомок. Ты, Хали, расскажи лучше, чего в школе не была? Подростковые врачи приходили, медосмотр был…
Хали. Что осматривали-то?
Егор. Да всего понемножку…
Хали. В ментуру загребли, только в одиннадцать выпустили, не на четвертый же урок идти…
Красивый. Ты как в ментуру-то угодила, с утра пораньше?
Хали. Батя без работы у меня, дорожный отряд расформировали, а куда ему деваться со своим экскаватором? Он у меня только копать и умеет. Говорю ему: ты, батя, петь бы, что ли, выучился или плясать…
Егор. Ну, а ментура-то что?
Хали. Я думаю, надо типа объяву дать про такое дело, может, надо кому. Утром рванула на Восточный тракт и из баллончика по всем рекламным щитам стала писать: «Экскаватор, телефон такой-то». Гаишники прицепились и в отделение свезли.
Красивый. Лучше бы сирени на продажу наломала… И то подспорье семье…
Потомок. А то еще можно лягушек наловить и около офисов, где французы работают, продавать. Чирик – банка.
Все посмотрели на него.
Шутка. В восьмом микрорайоне стройка большая, может, там экскаватор нужен?
Хали. Это в каком квартале, в «Б»?
Потомок. В «Д».
Егор. Тошно у вас тут… Полгода живу, а все не привыкну никак… Микрорайон восемь, квартал «Д», корпус пятьсот тридцать шесть… По-человечески, что ли, улицы назвать нельзя? Слова, что ли, кончились?
Красивый. А ты в центр поезжай, там все по-человечески – и Ленина тебе, и Дзержинского…
Егор. Мы раньше в Калуге жили, вот это город! Улицы нормально называются, то вверх идут, то вниз, потому что холмы. Ока рядом…
Хали. Чего приехал тогда из своей Калуги?
Егор. Говорил же сто раз, отцу по службе назначение вышло, мост тут у вас строить. Он давно хотел мост строить, конкурс выиграл за лучший проект. Река у вас тут подходящая, широкая, судоходная, серьезный мост построить можно…
Красивый. Река, а что толку? Купаться нельзя, смертельные случаи были, вода плохая…
Потомок. Заводы кругом злые. А раньше наша вода была – лучшая в губернии, ага. Рыбы водились – во! Где теперь пристань, рыбный базар был. И климат был хороший – летние жары не превышали двадцати семи градусов, снежный покров – толщиной не более двух аршин.
Хали, Егор и Красивый (хором, хохоча). И все вокруг принадлежало купцам Дыркиным!
Потомок. Ага, хохочите, хохочите. Моему прапрадеду князь Трубецкой до сих пор триста рублей серебром должен!
Красивый. Так слупил бы должок, в ресторацию бы сползали…
Потомок. Мануфактура купцов Дыркиных, это теперь фабрика Десятилетия Октября, и общественная библиотека Дыркиных, и фабрика зонтиков, и бани самые в губернии клевейшие, а перед революцией прапрапрадед парк конки купил, да помер, бедный, а прапрадед парк тут же пропил и влился в ряды неунывающего пролетариата…
Красивый. Не свезло тебе, Потомок.
Помолчали.
Слушайте, люди, расскажите про Достоевского… Что там в «Преступлении и наказании» вообще, в чем там сермяга? Мне в четверг с литераторшей надо пообщаться.
Хали. Так и пообщайся как следует, ты парень видный…
Красивый. Да ну тебя… Если я не отвечу – кранты, а как ответить, если я не читал? Ну не могу я это читать, вот открываю по-честному, как дойду до восемнадцатой страницы, сразу в животе как-то кисло становится…
Потомок. А что там на восемнадцатой странице?
Красивый. Да все трындят чего-то, трындят…
Опять помолчали. Хали кидает дротики в облезлый памятник.
Егор. А у нас под Калугой дом есть, в селе Обожалово…
Нора. А мы раньше в Абхазии жили. Море совсем рядом было, вот как та свалка. Вокруг школы – сад, абрикосы растут. Директор школы Эдмонд Гамлетыч – добрый, всех называет «дочка», «сынок»… Всегда тепло, под Новый год розы цветут. А потом война началась, в школе госпиталь стал, все разъехались, кто куда… Там море было совсем рядом, представляете?
Хали (Вдруг с давнишней, накопившейся злобой). Глохни, чучма! Достала со своим морем!
Нора. Кто так говорит – сам чучма. У нас в Абхазии все вместе жили. Вместе кушать садились, вино пить, песни петь. А ты же сама татарка, Халида, а куришь хуже русской, у нас к такой и не посватается никто…
Хали (кривляется, дразнится). Вай, штидно, вай, как штидно, мы тут в Абхазии такие скромные девушки, жирные, как ишаки, и с усами…
Егор. Сеанс кошачьего бокса начинается.
Красивый. Без намордника не выпускать…
Потомок. Да какая она татарка, вы чего? Татары – великая нация, они Русь покорили, а Хали у нас чучма правобережная… Ну-ка скажи, как по-вашему «здрасьте»? Ыкстумыкыксту?
Хали кидает в Потомка мелкие камушки.
А как твою бабушку зовут? Говори, не стесняйся. Венера Сатуровна? Или все-таки Пыпындра Кыкындровна? А мы узнали от совы, что нет слов на букву «ы»!
Хали кидает в него камешки покрупнее.
Егор. Слушайте, я вам лучше расскажу, какой тут прикол вышел… Сегодня мой папа первый раз пошел в школу. Произвести впечатление на Жанну и все такое. Он специально время высвободил, полдня мыл машину, брился и наряжался, запоминал адрес школы. В конце концов, он добрался до школы, но по дороге забыл имя-отчество Жанны, все напутал, не смог объяснить, куда идет, и чуть не подрался с охранником. Когда ему удалось проникнуть внутрь, учительница из восьмого почему-то приняла его за опоздавшего подросткового врача и затащила в класс, полный голых восьмиклассниц. Папе удалось отбиться, и он пошел уже прицельно к Жанне, но по дороге какой-то работяга, чинивший проводку, обсыпал его штукатуркой. А мой папа здорово молодо выглядит, и Жанна, увидев его, замахала руками и сказала: «Молодой человек, встреча выпускников в следующий понедельник…» Потом папа позвонил мне и долго кричал: «Дурдом! Дурдом! Дурдом!»
Все веселятся от души.
Красивый. Папа у тебя – приколист известнейший.
Хали. Он в политехе, что ли, преподает?
Егор. Мост строит, ну и преподает чуток как главный архитектор проекта.
Потомок. У меня знакомые в Политехе, говорят, в него там все студентки влюбились…
Помолчали.
Красивый. Потомок, ну ты же любишь книжки читать, ну расскажи мне «Преступление и наказание», друг ты мне или нет…
Потомок. Понимаешь, Крас, это жутко философский роман…
Хали. Там один симпотный парень старушку кокнул. Старушонку. (Хихикает.) Изергиль. Или Шапокляк. (Хихикает.)
Красивый. Счас дошутишься…
Егор. Хорошо бы свой самолет иметь… Такой, в духе тысяча девятьсот десятого года. И летать над городом… Я бы сам построил, только чертежей нет…
Хали. Ты, Красюк, сам Достоевский. Ага. Потому что достал.
Егор. Читай лучше Толстого. Там все просто. «Нет, жизнь не кончена!» – подумал князь Андрей и дал дуба под небом Аустерлица.
Помолчали.
Хали (кидает дротики). Вот наловчусь получше, пойду на пешеходку фокусы показывать. Тебя, Красивенький, к пенопласту приставлю и дротиками обтыкаю. Хорошо! На Красивого смотреть интересней – попадет в него или не попадет. Не забоишься, Красюк?
Красивый. Я скоро на море поеду. Марина сказала. Летом поедем. На Кипр, вот.
Хали. А тебя не пустят. Тебе восемнадцати еще нет. Чтобы тебя на море везти, справка от черепов нужна.
Красивый. Ну и что?
Хали. Сейчас они тебе напишут. Мы согласны. Чтобы нашего сыночка старуха Шапокляк на морях до смерти затрахала.
Красивый. Никакая она не старуха. Ей всего тридцать шесть. С половиной.
Хали. Ага.
Красивый. Сейчас поагакаешь у меня.
Хали. Угу, угу.
Красивый. Чего хихикаешь? Она добрая. Я когда в тот раз на дискотеке со скинами метелился – чуть коньки не отбросил, пластом лежал, а она жалела, лечила, с ложки молоком выпаивала… А черепа вечно: «Сам виноват, сам виноват»… Мать с отцом по полгода без получки, а мне за подготовительные курсы платить надо… Марина сама предложила…
Потомок. А все же тухло это как-то – за счет пожилой дамы…
Красивый. Это вам, благородным, тухло, а мы люди простые. Скажи-ка лучше, благородный, чего музыкой больше не занимаешься?
Потомок молчит.
В музыкальное училище вроде собирался? Передумал, что ли?
Потомок не отвечает.
Егор. Красюк, отстань от него.
Красивый. До ре ми фа соль ля си – села кошка на такси. Потому что папенька, потомственный купец Дыркин, пианино в картишки просадил, да и пропил… Заведи себе какую-нибудь Марину, она тебе фоно купит…
Потомок встает.
Сейчас начнется драка. Стоят и молча смотрят друг на друга.
Егор. Ну хватит вам, ей-богу.
Хали. Да передушите уже друг друга наконец, мальчики.
Нора. Стыдно, стыдно…
Красивый (вдруг говорит испуганно). Ты чего? У тебя кровь из носа…
Потомок (ладонью вытирает нос, смущается). Это у меня бывает. Ветер же сегодня из-за реки, с третьего комбината…
Нора. Тебе нервничать нельзя.
Красивый. Сходил бы ты, дурень, к врачу, что ли…
Егор. К подростковому.
Потомок. Хорошо бы, конечно, поболеть. Так вот оттянуться, как в детстве… Капитально так, чтобы все жалели… Давно я так не болел.
Помолчали. Вечер, конец весны, тепло, из окон ближних домов музыка.
Хали. Слушайте, а давайте его казним? (Показывает на памятник.) Кто он вообще такой? Стоит тут на нашей клумбе неизвестно кто…
Егор. Потомок, ты тут все знаешь, ты должен знать, кому этот памятик.
Потомок. Вроде, космонавту, который однажды в степи на правом берегу приземлился. Крас, ты тут дольше всех живешь…
Красивый. Откуда я знаю? Всю дорогу стоит тут, облезлый, даже лица не разглядишь…
Хали (обходит памятник). Нет, это не космонавт. Это тиран народов! Просто его забыли убрать, потому что это маленький памятник. Но час расплаты пришел! Сейчас мы отрубим ему голову! (Надевает на голову памятнику целлофановый мешок.)
Красивый стучит железом по железу, словно барабанная дробь. Появляется рыжая девочка Соня. У нее в руках венок из одуванчиков.
Соня. Селедка! Селедка! Селедка! Люди, эй! Вы что? (Срывает целлофановый мешок с памятника, заботливо гладит его по голове.) Он же совсем старый, стоит тут один с отбитым носом. А представляете, как ему скучно по ночам, особенно если дождь…
Егор. Ты что, знаешь, кто это?
Соня. Конечно знаю. Это Ленин.
Хали и Красивый ржут, остальные таращатся на Соню молча.
Соня. Вы что, не слышали про Ленина? Он был ужасно добрый, защищал детей, носил ботинки, как у Чарли Чаплина, и любил кошек. Я видела его фотографию в одной старинной книжке, он сидит на скамейке в таких классных ботинках, с кошкой на руках, и улыбается. Он хотел, чтобы все было бесплатно – и Барби, и «Лего», и чтобы лето длилось долго-долго, пока не надоест. Но его убили. То и ли Робокоп, то ли инопланетяне.
Пауза.
(Надевает венок из одуванчиков на голову памятника.) Люди, вы случайно не видели мою собаку?
Красивый. Какую еще собаку?
Соня. Мою. Рыжую. Мы с ней вместе рыжие, она и я. Такая классная собака. Мохнатая и с бородой. Ее зовут Селедка. Девалась куда-то, нету уже три дня. Не видели?
Егор. Нет.
Потомок. Нет.
Нора. Нет.
Красивый. И я нет.
Хали. Ну-ка, девочка, становись сюда. (Показывает на щит из пенопласта с нарисованным силуэтом.) Стой смирно, а я тебе расскажу, где твоя собака. Какие у тебя клевые ботинки!
Соня послушно становится. Она гораздо меньше силуэта.
Соня. Вы знаете, да?! Я дам вам вознаграждение! А хотите, я вам стихи почитаю?
Хали. Какие еще стихи?
Соня. Мои.
Хали. Хорошие?
Соня. Конечно.
Потомок, Нора и Егор. Слышишь, Халида, Отстань от нее!
Хали. Твою собаку, девочка… (Берет дротик, прицеливается.) из твоей собаки… (Замахивается.)
Егор, Потомок, Нора и Красивый. Хали!!!
Красивый хватает ее за руку. Держит крепко. Стоят близко друг к другу, смотрят. Красивый молча поцеловал Хали в губы.
Хали (отпустила руку, выбросила дротик). Нервные все стали… Зачем ты меня поцеловал, Красюк, у меня же денег нет.
Соня. Говорите же, где собака?
Красивый. Да не знает она ничего.
Потомок. Иди, девочка, домой, поздно уже.
Соня. Пожалуйста, если найдете мою собаку, скажите мне, ладно?
Егор. Ты где живешь? Давай я тебя провожу, поздно уже.
Нора. Она в пятьсот двенадцатом корпусе живет, я знаю.
Соня. В пятьсот пятнадцатом.
Егор. Как тебя зовут?
Нора. Ее Соня зовут, я знаю. Пошли, я тебя отведу.
Соня (оборачивается). Нашедшему собаку – вознаграждение! Ролики и Барби беременная!
Уходит.
Егор. Убежала, что ли, собака у нее?
Хали. Да на шапку, наверное, застрелили.
Потомок. Хорошая собака была. Меховая, добрая, рыжая…
Красивый. Приманили вкусным и убили.
Потомок. Ясный хобот…
Егор. До чего же тошно тут! Уеду я отсюда на фиг, честно, уеду…
Хали. А у вас в Калуге или в этом Обожалове и собак не убивают.
Красивый. У них там все собаки – пуленепробиваемые.
Потомок. Места у нас тут такие – никто до старости путем не доживает; ни деревья, ни собаки, ни люди.
Помолчали.
Каждый год хочу свой день рожденья на крыше встретить… Клево же – на крыше… Прямо вот чтобы стол накрыть… Каждый год! И ни фига!..
Опять помолчали.
О! Класс! Акт гостеприимства! Чтобы нашему калужскому гостю так тошно не было, мы сейчас наш квартал «Г» как-нибудь красиво назовем…
Хали. Как?
Красивый. Проспект купцов Дыркиных.
Егор. Точно! Класс!
Хали. У меня как раз баллончик есть.
Красивый, Егор, Хали и Потомок. Дыркин-стрит, решено! Авеню, куда там!..
Веселятся, со звоном сшибают стеклянную вывеску с обозначением квартала, пишут из баллончика на стене дома, из раскрытого окна громко слышна музыка.
Вечером Егор ужинал со своими родителями. На ужин у них творог, сыр, салат, рис. Мама толкла что-то полезное в старинной ступке.
Папа. Ты бы, голубушка, чем в позах всяческих киснуть и гурам каким-то письма сочинять, сходила бы, что ли, в школу. Для разнообразия. Записалась бы в родительский комитет. Все-таки единственный сын в одиннадцатый класс переходит…
Мама. Ты что. Я не могу в школу, я там тут же кого-нибудь пришибу. Я школу до сих пор ненавижу. Она мне даже в страшных снах снится…
Папа (не нашел, что ответить, и подлил себе в стакан жидкости из кувшина). Скажи, а почему бы к ужину не подать немного вина? Почему за ужином надо пить это варево из листьев смородины и мяты?
Мама. Потому что это успокаивает на ночь.
Папа. А ты уверена, что я хочу успокаиваться?
Мама. Листья смородины и мяты наполняют кровь витамином С, а душу – покоем и теплом…
Папа. Ты, мой ангел, своей здоровой жизнью в могилу сведешь.
Егор молча жует салат. Глотает. Морщится. Жует медленней, прислушивается к организму. Папа тоже кладет себе салат, разглядывает, сердито ковыряет вилкой.
Егор. Мам, что это? Что ты туда покрошила?
Мама. Это крапива и одуванчики.
Егор. Я что, кролик, что ли? Или черепаха?!
Мама. Сейчас май, Егор! И надо благодарно пользоваться тем, что дает нам природа. Ведь одуванчик удивительно богат витаминами группы В и витамином А в огромных количествах! А так же купрум, феррум, кальций…
Папа. Я хочу мяса!
Мама. Мясо – это трупы.
Папа. Почему я, работая целыми днями, как вол, не имею право дома по-человечески пожрать, блин!
Мама. Ну вот – блин. Опять блин. Почему блин?..
Папа. Потому что я воспитанный человек.
Мама. Егор, тебе сорок лет.
Папа. Что, правда?!
Мама. В этом возрасте уже нельзя есть что попало. Побереги сосуды головного мозга.
Папа запел:
«Светит месяц, светит ясный…»
Егор. Пап, ну не надо… Родители! Эй! Ну вы чего?
Мама. Егорушка, съешь яблоко. Зеленое яблоко на ночь очень полезно. Кровь разжижается.
Папа. А если красное и с утра, то мозги.
Мама. Что – мозги?
Папа. Разжижаются.
Мама (толчет в медной ступке что-то полезное). Да, послушайте, чуть не забыла. Тут сумку какую-то странную принесли. А на ней наш телефон написан. «В случае несчастья прошу известить три четыре пять девять восемь пять».
Папа молчит.
Мама. Да вот. (Показывает сумку с разноцветными пуговицами.)
Папа протягивает было руку, но передумывает. Егор берет сумку.
Папа. Что за ерунда.
Егор. Да, правда, смотрите, вот тут на изнанке, – наш телефон. «В случае несчастья прошу известить три четыре пять девять восемь пять…» Маркером написано.
Папа. Как это попало сюда?
Мама. Мужик какой-то позвонил.
Папа. Пьяный?
Мама. Почему? Нормальный. Вот, говорит, сумку на пустыре нашел, вы случайно не теряли?
Папа. Так. И что?
Мама. Ну, я подумала, мало ли, что, ведь телефон-то наш, вышла к нему за угол к булочной.
Папа. Нет, это просто потрясающе! Катя, голубушка, да в своем ли ты уме, родная? А если бы тебя похитили? А если в сумке – бомба? Эдак кто угодно позвонит. Наплетет какую-то чушь, и ты побежишь к первому встречному…
Мама смеется.
Черт знает что! Черт знает что!
Егор держит в руках сумку, разглядывает, вытряхивает, в сумке ничего нет.
Мама. Я подумала мало ли что. Все-таки наш телефон.
Папа берет у Егора сумку, разглядывает и молчит. Мама и Егор смотрят на папу.
Папа. Это просто недоразумение. Недоразумение. Наверное, неправильный номер. Это, очевидно, номер предыдущих жильцов этой квартиры.
Егор. Каких предыдущих? Нам же телефон недавно поставили. У тебя же сначала только служебный мобильный был.
Папа. Может, тут и мобильный мой написан? (Пожимает плечами, вертит в руках сумку.) Егор, может, это тебе?
Егор. У наших ни у кого такой нет. Смешная торба. Я бы сразу заметил.
Папа. Недоразумение. Ерунда какая-то, не стоит и внимания обращать.
Мама. А мне почему-то тревожно стало. Я даже в бюро несчастных случаев позвонила.
Папа. И что?
Мама. Ничего не случилось. Вообще ни одного несчастного случая.
Егор. Одни счастливые.
Папа. Ну, я же говорю. Ничего страшного. Пустяки. (Усаживается в кресло, вытягивает ноги, устраивается полулежа, берет пульт, голубоватый отсвет телевизора ложится на его лицо.)
Мама (намазывает лицо чем-то вязким). Прошлогодняя бузина, глубоко проникая в поры, дезинфицирует и симулирует. (Тоже усаживается и, закончив класть маску на лицо, замирает.)
Папа смотрит боевик. Приглушенно – автоматные очереди, крики, выстрелы, взрывы.
Егор (в задумчивости с сумкой в руках). В случае несчастья прошу известить… И наш номер… Чья же это может быть сумка? Мам… Мам…
Мама, замерев, подняв намазанное лицо, машет на Егора рукой. Егор идет в противоположную сторону, где сидит перед телевизором папа.
Пап… Пап…
Папа спит под звуки боевика, под выстрелы и вопли, вытянув ноги, расслабившись всем своим большим телом. И даже во сне его хмурое лицо выражает привычную усталость. Ничего, кроме усталости.
Вечер. Рыжая девочка Соня бродит в сумеречных дворах.
Соня. Извините, пожалуйста, вы случайно не видели мою собаку? Такая большая, меховая, рыжая собака. Мы с ней вместе рыжие, обе, она и я. Она очень добрая. Ее зовут Селедка.
Егор. В случае несчастья прошу известить… прошу известить…
Соня. Не видели? Нет? Извините… Пожалуйста, если увидите, помогите ей прийти ко мне… А я вам за это отдам свои ролики и Барби беременную. Вы случайно не видели мою собаку?.. Она такая классная, настоящий друг человека…
Егор. В случае несчастья… Прошу сообщить… три четыре пять девять… В случае несчастья… несчастья…
Соня. Скажите ей, пожалуйста, что я очень по ней скучаю и чтобы она возвращалась домой…
Егор. Прошу известить… Наш номер… Папа… Папа!
Папа спит. Или притворяется спящим? Фонограмма боевика усиливается, и вот уже оглушительно звучат взрывы и выстрелы, детский плач, крики и собачий визг тонут в треске автоматных очередей, лязге танков, свисте вертолетных винтов… Егор выключает телевизор и уходит. Папа спит. Мама в полезной маске сидит не шевелясь, с закрытыми глазами. Тишина. Ночь.
Соня. Пожалуйста, помогите мне найти мою собаку… Вы не знаете, где моя собака? А вы?..
Светлый майский день, чистое небо над крышей высокого дома. Сегодня День города. Визу на площади идет народное гулянье, выступают клоуны, раздают бублики и пряники, то и дело доносится музыка и веселые голоса в усилитель.
На крыше много труб, антенн, башенок и слуховых оконцев. По крыше ходит рыжая девочка Соня в своих толстых ботинках. Железная крыша гремит. Соня пьет воду из пластиковой бутылочки. У Сони на шее висит большой морской бинокль. Смотрит в бинокль вниз.
Соня. Весна наступила. Люди вылезли из нор и потащили куда-то свои жирные животы… (Достает зеркальце, разглядывает себя, кривляется, гримасничает, устраивается на крыше развалясь, полулежа. Стучит нога об ногу, ботинок о ботинок.) Ботинки! А ботинки? Парле ву франсэ? Милые мои… Красавцы, бедолаги… Мэйд ин Франс… Вам бы гулять по совсем другим городам, топтать по булыжникам всяких там рю и авеню! А вас – сюда, грязь месить, чтобы на вас в автобусной давке наступали. Бедные ботинки! «Где мы, что с нами? – шепчут они. – Мы ничего не понимаем! Зачем мы здесь, зачем шершавая дорога, лужи и пустыри, люки водостоков, а какой ужас этот снег, мы ничего не понимаем!» Компрене ву? (Ударяет башмак о башмак.) Ву компрене, нес па? А помните, дорогие мои ботинки, как мы с вами искали мою собаку много-много дней подряд? «Селедка! Селедка! Селедка!» Ходили по каким-то пустырям и окраинам, по городскому парку, по шоссе, в закоулках, заблудились, устали, споткнулись, «Селедка! Селедка! Селедка!», наступила ночь, а нас с вами уже искали, милиционер спросил строго: «Девочка, как твоя фамилия?», мы убегали от милиционера, а он догнал, крепко взял за руку, лучше бы сказал, где моя рыжая собака. Ведь он же милиционер, он должен знать, куда деваются собаки… Милые мои ботинки! Вы отважно и верно мне служили. И вы достойны красивых проводов. (Снимает ботинки, шевелит пальцами ног, гладит ботинки, как живое.) Я открыла фонд поддержки моих рыжих ботинок, но пожертвования поступали очень скудно. Нет! Дорогие ботинки! Я ни за что не отправлю вас на помойку! Я посылаю вас в прощальный полет над городом, в день этого самого города, в праздничный весенний день! (Раскручивает ботинки над головой и кидает.)
Пауза.
Наверняка приземлились на голову какой-нибудь толстой тетеньке. То-то визгу, небось…
На крыше стоит большой брезентовый рюкзак. Соня достает из рюкзака пакет, снимает джинсы и майку, из пакета вынимает очень красивое светлое платье. Переодевается. Надевает нарядные туфли. Расчесывает волосы. На крыше дует ветер. Соня стоит на крыше молча. Ветер развевает ее красивое платье, несет ее волосы. В это время снизу, где праздник, доносится музыка, духовой оркестр играет старинный вальс.
(Смеется и машет рукой.) А вот и я! Ну, как вы там, на площади? Веселитесь? Веселитесь-веселитесь, толстопузенькие… (Долго смотрит в бинокль.)
На крыше появляется Егор. Отряхивается, очищает одежду от чердачной пыли. Видит Соню. Смеется.
Егор. Вот это да! Хороший день сегодня! Забираюсь на крышу, а там – ты.
Соня молчит. Егор смотрит на город сверху и говорит с Соней, как со старой знакомой.
А сверху вроде даже красивый город получается…
Соня. Вы правы, молодой человек, если смотреть сверху, все выглядит значительно привлекательнее.
Егор. Ты меня не помнишь, а я тебя помню. Можно мне в бинокль посмотреть? (Смотрит в бинокль.) Надо же, морской, настоящий… Х-ха, вон наш квартал «Г»… А вон Новый мост… Машины ездят… Классно все-таки, не было моста. А теперь есть… (Отнимает бинокль от глаз.) Это мой отец мост построил. Да. Главный архитектор проекта. Он конкурс выиграл, чтобы мост построить… И построил. Мы из Калуги специально приехали, потому что он мост здесь строил. А теперь в Америку поедем. На год. Он там метро оформлять будет. Конкурс выиграл.
Соня молча смотрит на Егора.
В лом мне в эту Америку ехать… Что ты так смотришь?
Соня. Жду, когда вы свалитесь с крыши, молодой человек.
Егор (смеется). Ну и город! До чего противный город, где на крышах сидят такие рыжие, такие серьезные девушки в красивых платьях! Я не собираюсь никуда сваливаться. Я на крышу по делу пришел.
Соня. Я тоже.
Егор рассказывает, Соня неотрывно смотрит в бинокль.
Егор. У меня есть друг. Здешний. Потомок. Кличка – Потомок. Потому что он потомок купцов Дыркиных. Классный парень! Во такой! А то, что у него часто кровь носом идет, это не беда, доктора помогут, на то она и медицина. Он в больнице уже месяц киснет. А у него день рожденья скоро. Потомок у нас, он такой приколист, у него мечта – день рожденья на крыше справить. И мы решили его порадовать. Ну, надо же, чтобы у человека мечты исполнялись.
Соня. Мечты? Это да, это конечно, это я понимаю!
Егор. Внимание, внимание! Тайна повышенной секретности! Разработан план похищения Потомка из больницы… Знать запрещено всем, кроме рыжей девушки на крыше! Нора приходит его навещать, приносит цивильный прикид. Потомок и Нора идут гулять в больничный садик. Потомок переодевается. Тем временем Красивый, наш Красюк, которому недавно очередная тетенька подарила «БМВ», подруливает к воротам. Потомка везут на крышу. А тут уже накрыт стол, которым займемся мы с Хали. Хали, правда, у нас что-то того… Короче, я облазал все высокие крыши нашего города и выбрал самую подходящую. Эту.
Соня. Боюсь, что она вам совсем не подойдет, молодой человек.
Егор. Почему это?
Соня. Потому что у меня тоже есть мечта.
Егор. Какая?
Соня. Сказать?
Егор. Скажи.
Соня. А вы сделаете то, о чем я вас попрошу?
Егор. Постараюсь. А что надо сделать?
Соня. Значит, так. Сейчас надо повернуться лицом вон туда, вот так, дойти до слухового оконца, влезть в него, оказаться на чердаке, аккуратно закрыть за собой железную дверь, спуститься вниз на лифте, выйти через черный ход, и все – вас на этой крыше не было, ничего не видели, ничего не знаете.
Егор. И что? А про мечту?
Соня. А про мою мечту вы прочтете в завтрашних газетах. Про то, что она сбылась. Надеюсь, уже в утренних. (Делает шаг к краю крыши.)
Егор. Что ты? Никак не въеду… Ты что тут удумала? Ты что?! (Хватает ее за одежду, оттаскивает от края, при этом орет белым стихом.) Опомнись! Отойди от края! К чему все эти страшные шаги! Ты посмотри, как он прекрасен – рассвет вечерний, то есть, блин, закат… И жизнь прекрасна, все равно прекрасна…
Соня. Смотри! Вон воздушный шар летит.
Егор и Соня, запрокинув головы, глазами провожают воздушный шар.
Егор. Это на Марфином поле, в честь Дня города запускают. А поехали на Марфино? Тоже полетаем…
Соня. Нет, не поехали. (Садится на крышу, смотрит в бинокль.)
Егор (садится рядом). А я тебя помню. Ты еще говорила, что пишешь стихи…
Соня. Стихи?
Егор. Да.
Соня. А кто слушает металл, тому Бог мозгов не дал, металлика – параша, победа будет наша!!! Вот. Стихи.
Егор. Ты не такие стихи пишешь. Слушай, а ты в какой школе учишься?
Соня. Я учусь в институте смертной казни. Понял? Но меня скоро исключат. За жестокое обращение с беременными тараканами.
Егор. У тебя что-нибудь случилось? В историю, что ли попала? Что ты задумала-то вот это?..
Соня. Что?
Егор. Ну что ты вот это вот решила… (Показывает глазами с крыши вниз.)
Соня. Ты что, псих? Совсем, да? И впрямь решил, что я сейчас с крыши сигану?
Егор. А что, не будешь сигать?
Соня. Полный идиот!
Егор. Похоже было очень… Купился.
Соня. Значит, это я принарядилась специально, чтобы с крыши вниз бросаться? На площадь, где народные гулянья? Чтобы валяться, как мусор, и чтобы всякие толстопузые на меня таращились?
Егор. Да не ори ты! Ненормальная какая-то… Соня.
Соня. Что – Соня?
Егор. Запомнил, что тебя зовут Соня. Что ты рыжая. И что стихи пишешь. А что тебя так долго видно не было?
Соня. В лесной школе училась.
Егор. В лесной?
Соня. Ага. Знаешь, там за партами – ежики, белочки, зайчики.
Егор. Понятно. Что, нашлась собака у тебя?
Пауза.
Соня. Надо же, такой большой мальчик, и не знаешь, что из добрых мохнатых рыжих собак делают шапки. Я вот раньше тоже не знала. А теперь зато знаю. (Отворачивается.)
Егор (пытается заглянуть ей в лицо). Извини… (Прикасается к ней.) Ну… Не плачь…
Соня (подскакивает как ужаленная). Это кто плачет? Я – плачу? Фигушки! Это я раньше плакала. Плакала-плакала, плакала-плакала, плакала-плакала… Сначала искала. «Селедка! Селедка! Селедка!» А потом стала плакать. А потом заблудилась. И меня искали с милицией. И отправили лечиться в лесную школу в Шаховском районе. Там я тоже все время плакала и просилась домой. Тогда мне дали каких-то таблеток, и я стала спать. А потом проснулась. Попросила, чтобы мне принесли мою любимую куклу – Барби беременную. И проткнула вилкой ее пустое пластиковое пузо. Так что я больше не плачу. Я больше никогда не плачу и никогда не сплю. Я не сплю. И сегодня не спала. Потому что сегодня День города и у меня должна сбыться мечта.
Егор. У моего отца сбылась мечта – новый мост запустили. Ленточку перерезали, шампанское пили, папа белую рубашку надел. А чего хорошего? Правый берег застраивать начнут, а луга асфальтировать, заводы вредные строить, дети болеть будут. Вот у нас Потомок… Тощий такой стал. У них с Норой любовь – ну просто морковь. С ботвой. Она его к себе на родину везти хотела, в Абхазию. Война, говорит, кончилась, поедем, там море, тебе полезно. Собирались автостопом, вышли на трассу, а ее отец догнал и вернул, запер ее, Потомку худо стало, в больнице капельницу приделали.
Помолчали.
Соня (смотрит в бинокль и вдруг говорит с ужасом). Лошади… Там же лошади, на площади…
Егор. Лошади. В каретах кататься можно. Может, пошли, покатаемся? Надо пойти куда-то, только не домой… Мама йогой своей совсем достала, все худеет, худеет… Потому что отцу худые нравятся.
Соня. Она его что, любит, что ли?
Егор. Раньше, наверное, любила. Меня его именем назвала. Егор Егорыч, это же полный финиш! Других имен, что ли, нету?
Соня. Я свое имя тоже ненавижу.
Егор. Почему? Мне нравится. По-моему, хорошо.
Соня. Как это ты говоришь?
Егор. Что?
Соня. Мое имя.
Егор. Соня.
Соня. Ну-ка, еще раз скажи… (Смотрит на его губы.)
Егор. Соня. А что?
Соня. Странно что-то… Я так свое имя ненавижу. А когда ты говоришь, даже приятно. Ну, уходи теперь отсюда.
Егор. Почему?
Соня. Потому что мне пора исполнять мою мечту. Правда, там на площади лошади, но я постараюсь, я очень постараюсь, чтобы с ними ничего не случилось.
Егор. Да что за мечта у тебя тут на крыше? И лошади тут при чем?
Соня. Дай мне мой рюкзак.
Егор (пододвигает ей рюкзак). Тяжелый… Что ты набила-то туда?
Соня. Посмотри.
Егор (смотрит). Нормально… Вот так каркалыка…
Соня. Это не каркалыка.
Егор. Где ты его взяла?
Соня. На металлолом обменяла.
Егор. Ты зачем это на крышу притаранила?
Соня. Знаешь, у нас в лесной школе был мальчик по фамилии Раппопорт. Он был отличником, но шуток не понимал. Его дразнили «Раппопорт-аэропорт на колесиках приехал», а он думал, что это неприличные слова. У него был тик. Лицо дергалось. (Изображает.) Из-за этого тика он и угодил в лесную школу для нервнобольных. И стал выздоравливать. А еще у него было это гадкое тамагочи, которое он заворачивал в носовой платочек, и все нажимал на кнопочки. Чтобы оно хорошо жило. Однажды я попросила у него подержать тамагочи. Он дал, а я поскорее бросила его на пол и топтала ботинком, пока не растоптала. Ведь тамагочи не лает, не машет хвостом, не прыгает и не улыбается. Ему не больно. Раппопорт стал опять ужасно дергаться лицом и чуть не окочурился. Мне прописали новые уколы. А мою бедную мамочку отвлекли в городе от занятий шейпингом, вызвали к заведующей и сказали: «У вашей дочки очень дурные наклонности». А просто не надо убивать девочкину собаку. Почему можно убить живую собаку, мохнатую, добрую, улыбчивую, и никому ничего за это не будет?
Егор (с отчаянием). Так не он же убивал! Не Раппопорт же этот, блин, аэропорт, твою собаку!
Соня. А вот это уже не интересно. Ты когда-нибудь чувствовал такую сильную ненависть, от которой живот болит?
Егор. Не знаю. Не помню. Нет.
Соня. Я решила, что в День города обязательно залезу на крышу самого высокого дома и буду стрелять из автомата по праздничной толпе и смотреть, как они там все визжат и превращаются в кровавые лохмотья, все, кто убивает собак, кто носит шапки из собачьего меха, и те, кто ничего не говорит им всем…