Коль не от сердца песнь идет,
Она не стоит ни гроша …
Бернарт де Вентадорн, Франция, XII в.
В сознании современного человека иногда возникают некоторые мучительные представления, которые являются не только воспоминанием о недавней истории ХХ века, но имеют и более древние, архаические корни. Так, страх перед голодом восходит к общим для Средневековья переживаниям XI-XIII век, когда человек был очень неуверен в изобилии материальных благ, страх перед голодными годами и мечта о почти райской обильной еде проявляются особенно ярко и в Западной Европе, и на Руси.
Выдающийся французский историк, представитель школы «Анналов», Жак Ле Гофф, автор интересных, новаторских работ «Интеллектуалы Средневековья», «Воображение в Средние века», «История и память» и др., в «Цивилизации средневекового Запада»1 пишет: «…средневековый Запад представлял собой мир, находящийся на крайнем пределе… мир жил в состоянии крайне неустойчивого равновесия. Средневековый Запад – это прежде всего универсум голода, его терзал страх голода и слишком часто сам голод». Поэтому и мечты человека той эпохи касались именно этой темы. Описания счастливой «Страны Кокань» в английской поэме и французских фаблио полны изображений деликатесов. По словам Ле Гоффа, «воображение средневекового человека неотступно преследовали чудеса, связанные с едой, начиная с манны небесной в пустыне и кончая насыщением тысяч людей несколькими хлебами. Оно воспроизводило их в легенде почти о каждом святом. Интересно, что и сам таинственный Грааль, который страстно и мучительно ищут герои средневековых рыцарских романов, восходит к чаше с кровью Христа, собранной Иосифом Аримафейским, она обладает способностью насыщать своих избранников неземными яствами. Возможна и связь Грааля (Graal) с корзиной изобилия (ирл. cryol) кельтских мифов. Название таинственного замка Корбеник, где хранился Грааль, также происходит от франц-валлийского Cor (s). Benoit «благословенный рог» («рог изобилия»)».
Интересно, что в Древней Руси с раем или какой-либо волшебной землей также связывалось представление об особых чудесных свойствах пищи, ·находящейся там. В средневековом романе «Александрия» Александр Македонский посещает блаженную страну «нагомудрецов» рахманов, где на прекрасных деревьях растут, не переводясь, различные плоды и течет река, вода которой светла и бела, как молоко. Схожие представления о «молочных реках с кисельными берегами», о скатерти-самобранке и т. д. отразились и в фольклоре.
В замечательном переводном апокрифе «Хождение Агапия в рай» игумен Агапий видит в раю прекрасную трапезу и хлеб, белее снега. Этот хлеб, полученный Агапием, оказывается, обладает волшебными свойствами. Им можно насытить умирающих от голода корабельщиков, воскресить отрока, его «укрухом» питается Агапий в течение долгих лет2
Волшебные свойства райского хлеба не исключение. По словам Ле Гоффа, «объектом всех этих чудес являлся хлеб – не только в память о чудесах Христа, но и потому, что он был основной -пищей масс». Необыкновенные качества хлеба или иной пищи, связанной с раем или святым, проявляются особенно ярко во время голода. Очень любопытен рассказ о Прохоре Лебяднике в «КиевоПечерском Патерике». Этот святой жил в Киево – Печерском монастыре во время княжения Святополка Изяславича и питался хлебом, который делал сам себе из лебеды: «на неоранней земли ненасеанная пища бываше ему», говорится об этом в патерике. Когда же начался «глад крепок» в Русской земле, Прохор раздавал хлеб из лебеды многим голодающим. Оказалось, что этот хлеб особенный; если кто брал его с благословением от блаженного, то был он светел и сладок, как мед, а если воровал тайком, то становился горьким ,как полынь. Когда же из-за междоусобиц не стало соли, то Прохор собирал пепел, превращал его в соль и раздавал всем желающим. Из-за этого цена на соль упала, а торговцы ею пошли жаловаться к князю. Думая угодить им, а также нажиться самому, князь веле забрать всю соль у монаха, собираясь сам продать ее по высокой цене. Но тогда соль превратилась в пепел. Множество же народа, увидев, что старец пограблен, «проклинали створившего сие». Старец же посоветовал им собрать пепел, выкинутый князем, и тогда он вновь превратился в соль. Князь покаялся и стал чтить монастырь и особенно Прохора.
Кроме чудесных свойств хлеба из лебеды в этом рассказе обращают на себя внимание несколько интересных деталей. Некоторым из них есть параллели в материалах из западноевропейской истории ,используемых Ле Гоффом. В рассказе о Прохоре Лебяднике приведен рецепт той пищи, которую можно использовать во время голода -это лебеда. В хронике Рауля Глабера (XI век) описывается, как «многие люди извлекали из почвы белую землю, похожую на глину, примешивали к ней немногоого муки, соли, отрубей и пекли из этой смеси хлеб». «Очень сильный голод в Моравии и Австрии, многие умерли, ели корни и кору деревьев(1263 г.). «В Австрии, Иллирии и Каринтии был такои сильныи голод, что люди ели кошек, собак, лошадей и трупы». «Потребление недоброкачественных продуктов -травы,испорченной муки, вообще негодной пищи, иногда даже земли, не считая человеческого мяса… влекло за собой болезни.»Во время голода происходили и случаи канниализма.
Другой мотив, встречающийся и в западноевропейских хрониках, и в патерике,– это дороговизна продуктов, спекуляция богатых людей и взаимоотношения праведника со светской, княжеской властью, возмущения горожан. В рассказе Патерика «глад крепок>, «усобицы», «рати» от половцев автор считает наказанием за насилия князя. Голод, отсутствие соли возникли в результате рати Святополка , произошедшей из-за коварного ослепления Святополком князя Василька. Страшное преступление сильно поразило современников. Бог, по мысли автора, «наводить на ны овогда глад, овогда же рати за неустроение сущаго властелина», «делающе злаа и неподобнаа дела предани будуть злым и немилостивым властелином грех ради наших».
Эта яркая нравственная оценка и повышенная эмоциональность является особенностью в описании голода в литературе Древней Руси. В ней встречаются и другие мотивы, свойственные западноевропейским хроникам: страшные изображения множества трупов на улицах городов, которых не успевают предать земле, и уход, или изгнание голодающих в другие земли. Сцены «очищения от голодающих» ярко запечатлены в легенде о Гамельнском крысолове-флейтисте и в итальянском сборнике XIII века «Новеллино». Власти позвали бедняков на корабли, обещая хлеб, и отправили всех в Сардинию. Там не было голода, а в Генуе таким образом прекратилась дороговизна.
Чаще всего изображения голодных лет встречаются в новгородском летописании. Новгородская республика, расположенная на севере, особенно зависела от погодных условий и привоза зерна. Поэтому эффективным средством в борьбе князей с Новгородом был захват Нового Торга, современного Торжка, через который подвозили зерно в город. На примере описаний голода в Новгородской летописи интересно рассмотреть, как для постоянных мотивов находится особое средство художественного воплощения. Такое явление древнерусской поэтики, как синонимические перечисления экспрессивных существительных, отображающих скорбь и другие трагические чувства человека, придают особенную выразительность сценам голода. Прием перечисления эмоционально окрашенных существительных уходит корнями в переводную книжность и фольклор (грустьтоска, тоска-кручина), но в новгородском летописании выполняют необычные художественные задачи.Большинство_эмоциональных перечислений лаконичны и являются парными сочетаниями (повторяются лишь два существительных). Например, «Новегороде печаль и въпль»3 Поражает ритмическая выразительность и целостность стилистических формул такого рода. В них проявляется безукоризненное чувство ритма. Если книжник распространяет высказывание «Новегороде печаль и въпль» словом плач, то он удлиняет фразу добавлением «по городам и селам>>. Если летописец пишет «О велика скорбь бяше в людях», он заканчивает коротким «и нужа». Но если хочет поставить не один, а подряд два эпитета «великий» – «И велик мятеж, и велика беда», он обязательно находит более длинную концовку, разрешающую ритмическое равновесие. Можно предположить, что такая афористическая законченность обусловлена многократным повторением подобных формул в устной традиции. Но художественное мастерство проявляется не только в совершенстве самой стилистической формы афоризмов, но и в особой художественной значимости их.
Почти все они встречаются в описаниях голодных смертей в Новгороде. Трагическая сила этих отрывков, художественная острота и законченность поразительны. Рассмотрим, как она достигается стилистически. Сочетание «туга и беда» фигурирует в описании голода под 6636 (1128) года:
«В се же лето люте бяше осминька ръжи по гривне бяше; и ядяху люди листь липов, кору березову, инии молиц истълъкше, мятуще с пелъми и с соломою; инии ушь, мъх, конину, и тако другим падъшим от глада, трупие по улицям и по търгу и по путьмь и всюду: наяша наимити возити мертвьця из города съмородъм нелга вылести. Туга, беда на всех. Отец и мати чадо свое въсажаеши в лодью даром гостьм, ово их измороша, а друзии разидошася по чюжим землям. И тако по грехом нашим погыбе земля наша»4 Мы видим, напряженная художественная выразительность достигается именно сочетанием эмоциональных восклицаний с конкретными, почти натуралистическими деталями. Некоторые из этих бытовых подробностей, отмечавшихся ранее в западноевропейских хрониках, встречаются и в новгородских летописях, когда лето писец, не прибегая к другим средствам, описывает голод. Чаще всего перечисляются цены на продукты. В таких случаях это напоминает деловой характер берестяных грамот. «Бысть дорогов в Новегороде: купляхуть кадь ржи по 4 гривне, а хлеб по две ногате, а мед пуд по 10 кун»5 . Очевидно, здесь отражается деловая жизнь торгового города.
Можно выделить и те постоянные мотивы, о которых мы упоминали. Это и подробное изображение того, что люди едят с голоду, и ужасное описание множества трупов. Мотив отдачи детей в рабство соответствует тем сценам <<очищения от голодающих», о которых писал Ле Гофф. Гамельнский крысолов-флейтист уводит детей, голодных бедняков увозят из Генуи на кораблях, подобно тому как в новгородской летописи родители сакают детей даром в ладью к купцам. Люди расходятся по <<чужим землям», что вызывает яркий и значимый для литературы XI-XIII веков образ-представление о «погибели земли».В отличие от западноевропейских текстов, уход людей в другие земли становится болезненным переживанием, которое древнерусский книжник возвышает до впечатляющего художественного обобщения.
Иногда восклицания вклиниваются в текст, наполненный более страшными деталями. «Изби раз на Въдвижение честьнаго хреста обилье по волости нашеи, и оттоле горе уставися велико: почахом купити хлеб по 8 кун, а ржи кадь по 2О гривен, а в дворех по пол-30, а пшенице по 4О гривен, а пшена по 50, а овсе по 13 гривен. И разидеся град нашь и волость наша, и полны быша чюжии гради и страны братье нашеи и сестр, останъи почаша мерети. И кто не прослъзиться о семь, видяще мертвьця по уличам лежащи,и младенця от пьс изедаемы. И въложи бог в сердце благо створити архиепископу Спыридону: и постави скудельницю у святых Апостол, в яме, на Просьскои улици, и пристави мужа блага, смерена, именьмь Станила, возити мъртвьця на кони, где обидуце по городу и тако беспрестани по вся дни влачаше, и наполни до върха, иже бысть в нем числом 3000 и 30»6 Ростислав ушел в Торжок, убили Семена Борисовича, разграбили его двор и много иных дворов, дали посадничество Степану Твердиславичу, пригласили и Ярослава княжить в Новгород, но тот «седел» две недели и ушел, оставив двух сыновей. . Рассказывается о смерти и погребении игумена Саввы. и потом снова: «Мы же на преднее възвратимься, на горкую и бедную память тоя весны. Что бо рещи или что глаголати о бывшей на нас от бога казни. Яко инии простая чадь резаху, люди живыя и ядяху, а инии мъртвая мяса и трупие обрезающе ядяху, а друзии конину, псину, кошкы: lf тех осочивъше, тако творяху, овеих огным ижгоша, а других осекоша, иных извешаша; ини же мъх ядяху, ушь, сосну, кору липову и листь, ильм, кто что замысля; а инии пакы злии человеци почаша добрых людии домы зажигати, кде чююче рожь, и тако разграбливахуть имение их, в покаяния место злое; и горцяшии того быхом на зло, а видяще пред очима нашима гнев божии: мъртвеци по уличам и по торгу и по мосту по великому от пьс изедаемы, оже не можаху погребати. И поставиша другую скудьлницю на поли, коньць Чюдиночеве улици, и бысть та пьлна, в неиже числа несть; а 3-тью поставиша на Колени, за святымъ Рожьством, и ти же бысть пълна, в неиже числа несть. Тоже нам все видяще пред очима, лучьшим быти, мы же быхом пущыщи: брат брату не съжаляшеться, ни отець сынови, ни мати дьчери, ни сусед суседу не_уламляше хлеба, ни бысть милости межи нами, и бяше туга и печаль, на уличи скърбь друг с другом, дома тъска, зряще детин плачюще хлеба, а другая умирающая. И купляхом no гривне хлеб и побольшую, а ржи 4-ю часть кади купляхом по гривне серебра; и даяху отци и матери дети свое одьрень ис хлеба гостьм. Се же горе бысть не в нашем земли в одинои, и по всеи области Русскеи кроме Кыева одиного>>. Мы видим все встречавшиеся ранее мотивы: и перечисление дороговизны того, что люди едят, и множество мертвых. Жутковатое описание прерывается сухим отчетом о политических событиях. Потом снова сцены того, что творится в городе. Грабежи и пожары связаны с каким-то безнравственным поведением власть имущих, возможно спекуляцией (<<кде чююче рожЬ») , начинает звучать моральное осуждение, встречающееся и в рассказе о Прохоре Лебяднике. Вклинивается в текст и как бы подробно и детально раскрытое изображение <<погибели земли». В то же время мы снова встречаем эмоциональные восклицания-перечисления. «Мы же на преднее възвратимся, на горкую и бедную память той весны…». Упоминанием <<горькой и бедной памяти той весны>> летописец подчеркивает незабываемость трагедии, эмоциональная оценка должна увековечить ее для иных времен. В предпоследнем отрывке эмоциональные существительные, лишь обобщенно названные в других местах летописи, приурочены к разным местам, словно распределены по ним: на улице – скорбь, а дома – тоска. Подобное встречается в «Слове о полку Игореве» и в «Слове Даниила Заточника», где туга, печаль, тоска связаны с с какими-то определенными местами или городами. Но в Новгородской летописи встречаем и еще один интересный момент. В ней есть попытка раскрыть и нравственные причины туги, печали, скорби – между людьми нет милости, они не хотят поделиться хлебом, тоска, потому что дети плачут о хлебе. Так формируется страшное представление о погибели земли.
Итак, в древнерусских текстах встречаются те же, что и в западноевропейской литературе, мотивы и представления, ассоциирующиеся с голодом. Возможно, это связано с типологической близостью ситуаций. Но мы встречаем и некоторые особенности в новгородском летописании. Благодаря использованию эмоциональных восклицаний, сцены голода изображены с особой художественной экспрессией. Древнерусский книжник постоянно выражает свою скорбь, горе.
Мучительная нравственная оценка поведения людей, даже во время страшного бедствия забывающих о милости, жалости, справедливости, приводит к созданию обобщенно яркого представления о «погибели земли».
Милость, жалость, правда не только важны, но и могут стать спасением от «погибели».
Книги, подобные монографии Ж. Ле Гоффа, помогают понять историю как западноевропейскую, так и отечественную, да и, безусловно, сознание современного человека. ·