Глава пятая Скучный вечер в кругу семьи
Ужин кончился, и семья, как обычно, собралась в гостиной скоротать время перед сном. Воспользуемся тем, что пока ничего интересного не происходит и поговорим о наших героях. Ведь по традициям викторианских романов автору положено с обилием прилагательных живописать место, где живут персонажи, и их самих, дабы почтенный читатель легче мог представить себе, где и с кем разворачиваются события. А если читатель недостаточно почтенный (что нередко в наше суетное время), то он запросто может пропустить эти описания. Потому что эта глава – самая скучная во всей книге, в ней ничего не взрывается, не стреляет, никто никого не выслеживает, не убегает из дома, не крадет драгоценности и вообще тишина и благолепие.
Итак, семья собралась в гостиной, самой обычной для викторианской Англии позднего миоцена гостиной, вытянутой прямоугольником, который заканчивался эркером*. Среднее окошко эркера было открыто, и в него свежей волной вливались запахи доцветающего шиповника и левкоев*.
Мистер Беннинг развалился в мягком кресле с подлокотниками и наслаждался рассказами Джека об Индии – он не видел племянника четыре года и очень радовался его приезду и предстоящей свадьбе, в которой не сомневался. Что еще за дамские глупости, где София найдёт лучшего жениха? И вообще, когда в семье четыре дочери, надо быстро соглашаться, пока жених не передумал.
Миссис Беннинг сидела в кресле, приличном даме – твёрдом, неудобном, с прямой жёсткой спинкой и без подлокотников – чтобы вокруг кресла поместился кринолин. В те времена считалось вызывающе непристойным даме сидеть в удобном кресле – надо держать себя в рамках даже на отдыхе. Рядом стоял столик для рукоделия с перламутровой инкрустацией – очаровательный саблезубый тигренок с бантиком играет с клубком среди цветов и бабочек. Резные ножки столика были задрапированы ситцевыми чехольчиками с оборочками и висюльками – в тон чехлам на мебели. На столике стояла увесистая шкатулка для иголок и ниток, на ее крышке был выложен из стёклышек Хрустальный дворец сомнительной расцветки – сувенир Промышленной выставки 1851 года*. Рядом лежали ножницы, напёрсток, мотки шёлка и остро пахнущая баночка – миссис Беннинг вышивала рыбьей чешуёй* подушку «Жертвоприношение Авраама»*. Вышивка рыбьей чешуёй была весьма модной, и даже сама герцогиня Ретленд не гнушалась пачкать в рыбьей чешуе свои высокородные пальчики, унизанные бриллиантами. Отмытая чешуя сверкала, и подушка получалась очень нарядная, а недошитый еще Авраам походил на толстую бородатую русалку. Конечно, спать на этом произведении искусства никто не собирался, она предназначалась для низенькой кушетки в углу гостиной, на которой пока лежало всего пять подушек, то есть подушек катастрофически не хватало.
Чуть поодаль (подальше от рыбьей чешуи) в таком же неудобном кресле сидела старшая дочь София и вязала практичный коричневый носок. Мать пыталась соблазнить её модной технологией, но София не любила рыбу во всех ее проявлениях.
У камина, в мягком кресле с кучей вышитых шёлком подушечек и с вышитой бисером скамеечкой для ног уютно располагалась тётушка Маргарет. Камин по жаркому времени не топился и был украшен, как тогда считалось модно – по решетке вилась гирлянда из плюща, шиповника и резеды, которую ежедневно меняла горничная, а само отверстие было прикрыто пышной занавесью из кисеи*, уходящей в дымоход и закрепленной сверху. Получилось похоже, что толстую даму в кисейном кринолине некий трубочист попытался утащить через трубу на крышу, а она застряла, и только задняя часть в юбке с оборками торчала из дымохода. Тётушка Маргарет не отрываясь глядела на камин, ожидая, когда трубочист наконец утащит даму или когда она вылезет обратно, и тогда тётушка её наконец рассмотрит и выяснит, кто она такая. Для семьи это было удобно – тётушка Маргарет смирно сидела, караулила даму и не нарушала чинное течение вечера. Миссис Хаммонд расположилась на стуле позади тётушки, вязала шарф и следила, чтобы всё шло, как положено.
Иногда тётушка Маргарет с некоторым недоумением переводила взгляд с кисеи на каминную полку. Там было на что посмотреть: каминную полку из мрамора покрывала парчовая занавеска с золотой бахромой, на ней лежали две вышитых салфеточки: одна с рыбкой, плавающей среди незабудок, другая с орхидеями, обвивающими непонятный квадратный предмет, напоминающий укороченный гроб. На одной салфеточке стояли часы с пастушком и пастушкой, пастушка пасла страусов, причем всё стадо умещалось под нижней оборкой ее кринолина. А пастушок играл на непонятном музыкальном инструменте, напоминающем двустволку мистера Суонелла. Часы накрывал стеклянный колпак – от пыли. На второй салфеточке стояли восковые цветы* отличной работы, тоже под стеклянным колпаком. Чуть кзади приютилось чучело* заморской синей птицы. Раскрытый клюв придавал птице голодный вид, хотя предполагалось, что это она сладкозвучно поёт. Раньше на ней тоже был стеклянный колпак, но Мегги его разбила. Птица была уже немолода и потрёпана жизнью, и её от взоров гостей прикрывала заграничная фарфоровая статуэтка дамы в оборках, про которую тётушка Маргарет говорила, что это её портрет в молодости. Еще на каминной доске помещались тарелочка с нарисованными руинами, на ней резная шкатулочка из кости динотерия, на ней – овальная фарфоровая коробочка непонятного назначения, на ней – бисерный шнурок с хрустальным шариком на конце. На краю валялись пара писем и стояли два канделябра, разукрашенных эмалевыми вставками с ирисами*, а за канделябрами, задрапированное по краю, крепилось зеркало, чтобы зажженные свечи в нем красиво отражались. Уфф! С камином покончено, пошли дальше.
Левее камина висел отполированный череп платибеладона*, собственноручно добытого хозяином дома. Вообще-то считалось не принято вешать охотничью добычу в гостиную, ей место в кабинете хозяина или в столовой, а гостиная – территория дам. Но деревенский мастер на все руки Джок Симонс так разукрасил этот череп вырезанными по кости орхидеями и розами, что он уже совершенно не походил на череп, а выглядел редкостным ажурным украшением. Особенно удались мастеру длинные челюсти и бивни зверя – все кружевные, увитые вырезанным плющом, а по краю – листьями аканта и ягодками земляники. Для пущей красотищи в правую глазницу черепа протянули розовый атласный бант с золоченой бахромой и висюльками, и череп засиял прямо-таки королевским великолепием.
Еще левее и ниже черепа, оставляя на виду узкую полоску обоев, разрисованных позолоченными букетами, перевязанными алыми лентами, висел портрет генерала Гордона*, героя Сарматской войны*. Генерал неодобрительно косился на платибеладона, но активно не возражал. Художник не пожалел красок, и ярко-синие глаза генерала, ярко-малиновые губы, ярко-розовые щёки и жизнерадостные жёлтые и фиолетовые блики на ушах придавали генералу очень позитивный вид, не говоря уж о сверкании орденов, переливавшихся на золотом шитье мундира не хуже рыбьей чешуи на Аврааме. Чуть ниже генерала висел вышитый бисером натюрморт: яблоко, чайник и букварь* (хотя все знают, что читать за едой вредно).
На ковре под генералом и у стены напротив стояли резные низкие столики, на них – пара ларцов Уорда*, стеклянных ящиков для выращивания капризных экзотических растений и не менее капризных отечественных папоротников. Миссис Беннинг увлекалась папоротниками, как и многие знатные дамы того времени. Нет, она была слишком томной и усталой, чтобы самой ходить по лесам и болотам, собирая интересные экземпляры. Садовник выкапывал для неё перистые листья, она высаживала их в ларцы Уорда, добавляя кусочки резной мастодонтовой кости, бисерные арки и ракушки. Получились интересные композиции, восхищавшие гостей. Это было модно не первый сезон, и даже сама герцогиня Ретленд не огорчалась, когда под её холёные ноготочки забивалась грязная земля после пересадки папоротников.
Над ларцами с папоротниками возвышалась стоявшая на витом столбике большая птичья клетка. Ну очень большая. Целую дивизию популярных в этом сезоне канареек можно было разместить. Об обитателе клетки, пожалуй, расскажем подробнее.
В хороших домах было модно держать в клетках маленьких певчих птичек, привезенных из дальних стран. Дамы умилялись щебетанию и милым повадкам, хвастались друг перед другом голосами своих любимиц, а уж если попадалась говорящая, то рейтинг владелицы взлетал неимоверно. И однажды миссис Беннинг обмолвилась при соседе мистере Резинге, что не прочь иметь такую пичужку в золоченой клетке.
– Я бы слушала ее чириканье, когда сижу в гостиной и вышиваю, – сказала миссис Беннинг. – Как это поэтично. И герцогиня Ретленд тоже имеет птичек.
– Так за чем же дело стало! – воскликнул мистер Ретленд. – Я счастлив доставить вам радость, миссис Беннинг. У меня есть знакомые моряки, так что уверен, проблем с птичкой не будет.
– Только не очень маленькую, – попросила миссис Беннинг. – А то у миссис Фолкнер уж такая крохотная канареечка, что ее и не разглядишь. А у меня глаза устают от вышивания, мне лишний раз их напрягать вредно.
– Привезем не очень маленькую, – согласился мистер Резинг, посмеиваясь. И не прошло и двух недель, как мистер Резинг, сгибаясь под тяжестью ноши, приволок в гостиную Беннингов клетку, в которую при некотором усилии мог бы поместиться и он сам.
– Ох, – сказал мистер Беннинг. Миссис Беннинг уронила вышивание.
– Птичка, – отдуваясь, объяснил мистер Резинг. – Попугай из Новой Зеландии. Редкость. Даже у герцогини Ретлинг нет такого. А у королевы Виктории всего один. Сейчас я его выпущу из клетки, пусть немного встряхнется.
И отпер задвижку. Горничная Мери пискнула и спряталась за штору.
Из клетки вышла серьезная птица размером с дикого индюка*. Наследник Бобби был поменьше её. Птица сделала пару шагов, осмотрелась и сказала:
– Кошшшмар.
– Он говорящий, – объяснил мистер Резинг. – Знает два слова: «кошмар» и еще одно неприличное слово на новозеландском языке. Моряки – не слишком воспитанная компания для порядочного попугая, вот и нахватался дурных манер. Вы просили не очень маленькую птичку. Вот мне и привезли не очень маленькую. Он весит около стоуна*
Попугай прошел еще несколько шагов, презрительно глянул на мистера Беннинга и фыркнул.
– А сам-то! – обиделся мистер Беннинг. – На себя посмотри.
Попугай на себя смотреть не хотел, а хотел на миссис Беннинг. Она ему явно понравилась. Попугай подошел к миссис Беннинг, потерся головой о ее ногу и заурчал*
– Какой милый! – расцвела миссис Беннинг, польщенная этой неожиданной лаской. – Какая лапочка! А как его зовут?
– Кеша, – представил гостя мистер Резинг. – Это типичное новозеландское имя.
И Кеша остался жить у Беннингов. Джоку Симонсу заказали красивую золоченую клетку на витом резном столбике и поставили в гостиной, там Кеша обычно обитал, вызывая восхищение и зависть гостей. Младшая дочь Алиса научила его говорить: «Кеша хороший. Кеша хочет печенюшку», от чего гости просто млели. А еще он совершенно самостоятельно выучил «Шштоб тебя, зараза» (цитата от горничной Лиззи, которой приходилось кормить монстра и убирать в клетке) и «Добавь сернистого мышшшьяка и мышшшьяковокислого натра, и будет хорошшшо» (цитата от еще одной младшей дочери Мегги, увлекавшейся химическими опытами).
В противоположном от Кеши и самом дальнем от окна углу между двумя напольными вазами сомнительного китайского происхождения стоял небольшой рояль, ножки его были красиво задрапированы бело-розовый кисеёй*, а иначе он выглядел слишком голоногим. На крышке валялись ноты, стоял незажженный канделябр и длинный вышитый бисером футляр непонятно от чего. Там же, в самом защищенном от сквозняков месте, располагалось кресло Луизы, второй дочери Беннингов, болезненной и слабой. Обычно по вечерам она томно полулежала в кресле, прикрытая пледом, несмотря на жару, или медленно вставала и играла на рояле. Играла она плохо, а пела хорошо – единственная из всех Беннингов она обладала слухом и голосом. Остальным, как говорится, динотерий на ухо наступил.
Следующими по старшинству после Луизы шли две близняшки* – Алиса и Магдален, она же Мегги. Они родились одновременно, но получились совершенно непохожи. Алиса – изящная, хрупкая, с тонкими чертами лица, очень похожая на тётушку Маргарет. Мегги – крупная, крепкая, нескладная, с твёрдыми румяными щеками, а еще и рыжая, что в те времена считалось некрасиво и вообще признак испорченной натуры. Словом, Алису Создатель нарисовал акварелью, а Мегги – толстыми мазками масляных красок, да еще и в современной манере, как эти нечестивые французы в Париже*, над которыми смеются истинные ценители живописи. Луиза не выезжала в свет* по болезни (хотя чем она болеет, никто не знал), а Алиса и Мегги – по малолетству. А София выезжала, была и в Лондоне, и на скачках в Аскоте, она совсем взрослая барышня.
Был еще Бобби, сын, наследник, надежда семьи, но его няня уже уложила спать. Да он и не появлялся в гостиной по младенческому своему возрасту, рос себе в детской комнате наверху. Алисе и Мегги тоже было пора в постель, но они упросили отца позволить им посидеть подольше и послушать Джека. Мать не возражала – она была занята пришиванием рыбьей чешуйки к носу Авраама и на воспитание детей не отвлекалась.