С середины 80-х годов ХХ в. в ряде стран начался процесс реализации крупномасштабных и комплексных программ реформирования государственного управления. Этот процесс был обусловлен стремлением решить такие назревшие проблемы управления государством, как сокращение государственных расходов и поддержание благоприятного климата для инвестиций и конкурентоспособности национальной экономики, расширение возможностей и готовности правительства к совершенствованию государственной политики, более эффективное выполнение государством функций работодателя, повышение качества государственных услуг, а также укрепление доверия к власти со стороны граждан и частного сектора экономики (5, с. 35–36).
Однако потребность в реорганизации государственного управления, возникшая в конце ХХ в., была, как представляется, обусловлена не только необходимостью решения указанных масштабных проблем, но и более глобальной причиной – начавшимся в этот период переходом на постиндустриальный этап цивилизационного развития. В процессе постиндустриального транзита происходит кардинальная трансформация организации общества, его социальной структуры и общественных связей, что в существенной мере определяется феноменом «восстания масс» (10) и применением новых методов и технологий коммуникаций, информационных взаимодействий, распространения и обмена информацией и знаниями во всех сферах жизнедеятельности общества и государства. Это требует адекватного ответа в поле политики и прежде всего качественных изменений в сфере государственного управления, отражающих изменение предназначения и роли государства на постиндустриальном этапе.
Наиболее радикальное реформирование государственного управления в конце ХХ в. начало осуществляться в США, Великобритании, Австралии и Новой Зеландии как реакция на кризис господствовавших в послевоенном мире практик «государства всеобщего благоденствия» (welfare state). В таком государстве приоритет отдается государственному регулированию при решении общественных проблем и государственному производству услуг, что обусловливает увеличение по нарастающей государственных расходов и численности государственного аппарата, вследствие чего государство становится все более и более дорогостоящим, громоздким и при этом все менее эффективным. Преобразования, проводимые пришедшими к власти в перечисленных странах неконсервативными правительствами, особенно правительствами М. Тэтчер и Р. Рейгана, определили новое направление в теории и практике государственного управления, получившее название «новое государственное управление» (new public management). Новое государственное управление (НГУ) представляет собой «наиболее последовательный комплекс мер в рамках проведения реформ с точки зрения внутренних условий той или иной страны» (5, с. 44).
Идейно-философскую основу реформирования государственного управления по модели НГУ составляет концепция «активизирующего государства» (11, с.8–9), суть которой состоит в отказе от этатистского воззрения на государство как на высшую цель и результат общественного развития, от отношения к государству как к безгрешному, всезнающему и обладающему всесилием институту социального господства, основанного на патернализме.
Необходимым условием успешной реализации и одновременно одним из ключевых направлений реформирования государственного управления по модели НГУ является обеспечение высокого уровня профессионализма, организованности и дисциплины государственных служащих, политической нейтральности (деполитизации) и транспарентности их деятельности.
При решении проблемы деполитизации государственного аппарата необходимо учитывать следующее объективное обстоятельство. Публичные политические должности в современном государстве занимают не только избираемые политики. Ряд не избираемых, а назначаемых высших чиновников в силу своего должностного положения и статуса призваны реализовывать государственную политику, определяемую победившей на выборах политической партией или коалицией политических сил, т.е. реализовывать определенные политические проекты и цели.
Разграничение занимаемых высшими чиновниками политических государственных должностей от неполитических существенным образом зависит от институциональной организации государственной и, в первую очередь, исполнительной власти в той или иной стране. Как показывает современная мировая практика, обеспечение политического нейтралитета той части государственной бюрократии, которую можно назвать кадровой бюрократией и которая не включает высших чиновников – политических назначенцев, является важной составной частью реорганизации управления современным государством.
Основные тенденции реформирования государственного управления по модели НГУ в структурно-технологическом аспекте состоят в следующем: вертикальная и горизонтальная децентрализация системы государственного управления; оптимизация структуры и функций органов государственной власти, уменьшение роли вертикальной иерархии, развитие функциональных органов, сетевых и «плоских» организационных структур, создание на ограниченное время организаций для решения конкретных задач государственного управления (ad hoc organization); переход к сервисным принципам деятельности с преимущественной ориентацией на оказание государственных услуг гражданам и юридическим лицам; внедрение методов и моделей организационного управления частного сектора, государственного менеджмента; сокращение и контроль издержек на содержание государственного аппарата и ориентация его деятельности на конечную цель и конкретный результат (11; 9; 12).
Таким образом, НГУ в контексте теории государственного управления и его практической реализации включает три взаимозависимые и взаимосвязанные компоненты:
1. Идейно-философская, основанная на отказе от этатизма и принятии либерального подхода к предназначению и роли государства.
2. Организационно-кадровая, основанная на деполитизации и реорганизации кадрового обеспечения государственного аппарата с целью повышения дисциплины, профессионализма и конкурентоспособности государственных служащих.
3. Структурно-технологическая, основанная на децентрализации и функциональной оптимизации структуры органов государственной власти, внедрении в сферу государственного управления принципов и методов организационного управления и менеджмента частного сектора экономики.
Однако вопреки мировым тенденциям и опыту управления современным государством, правящий в России политический режим с начала нового века стал осуществлять принципиально иную реорганизацию системы государственного управления, а именно построение так называемой «вертикали власти».
В идеологическом аспекте российская власть стала и продолжает агитационно-пропагандистскими методами внедрять в сознание российских граждан эклектичные идеи и ценности этатизма. Для этого используются разнообразные идеологические упаковки – возвращение советских символов, имитация ритуалов российской империи, установление новых сомнительных с исторической точки зрения государственных праздников и памятных дат, придание Русской православной церкви де-факто статуса государственного института, распространение идей «великой России, встающей с колен», «особой русской цивилизации» и др. В поисках ответов на злободневные вопросы о причинно-следственных связях явлений и событий, происходящих как внутри страны, так и за ее пределами, о роли и месте России в современном мире российскому обществу предлагаются якобы все объясняющие и при этом предельно примитивные отсылки, с одной стороны, к особенностям «русского менталитета», а с другой – к неважно какому (мировому, американскому, сионистскому, китайскому или исламистскому) «заговору против России» (6, с. 187–188).
Этатизм был и остается идеологией, которая оправдывает всевластие и позволяет укреплять позиции приватизировавшей государственную власть политической и кадровой бюрократии, позволяет бюрократии внедрять в общественное сознание отождествление ее с государством и объявлять врагами государства всех, кто выступает против установленного ею политического и государственного режима. Однако в конечном счете, как показывает мировая практика, это не способствует повышению уважения и укреплению доверия к власти со стороны граждан, усиливает разрыв между обществом и властью, чреватый социальными взрывами и потрясениями. Так, по результатам исследований, которые в феврале 2010 г. провел Левада-Центр1, 62 % российских граждан «живет, полагаясь только на себя и избегая вступать в контакт с властью», а 67 % – «относится с опасением к правоохранительным органам», т.е. к органам, призванным осуществлять одну из самых главных функций государства – обеспечение безопасности его граждан.
Хорошо усвоив главный принцип строителя советского тоталитаризма И. Сталина – «кадры решают все»2, правящий режим вопреки таким ключевым принципам кадрового обеспечения государственного аппарата современного государства как деполитизация кадровой бюрократии и назначение на государственную службу и продвижение по ней исключительно на основе профессионального конкурсного отбора, стал применять протекционистский номенклатурный механизм. Назначения как на политические, так и на неполитические должности в государственном аппарате осуществляются исходя не из профессиональных качеств, а прежде всего по критерию личной преданности руководителям правящих политико-экономических группировок. При этом многие институциональные построения, реализуемые внесением изменений в законодательство, имеют целью создание легитимных механизмов и административных возможностей для расстановки руководящих кадров именно на основе протекционизма и непотизма. Яркими примерами такой политики могут служить замена в 2004 г. прямых выборов глав регионов на их фактическое назначение президентом РФ, а на уровне персональных кадровых решений – назначение в 2005 г. на должность председателя Высшего арбитражного суда РФ А. Иванова, который до этого не имел никакого стажа и опыта работы в должности судьи. Более того, вопреки принципу деполитизации неполитической части государственного аппарата некоторые региональные отделения партии «Единая Россия», по сообщениям СМИ, стали обнародовать списки чиновников, являющихся членами этой партии, а также тех чиновников, которые таковыми не являются. Очевидно, это делалось с целью оказать на чиновников политическое давление, что противоречит статьям 24, 29 и 30 Конституции РФ.
В правление В. Путина усилился процесс номенклатурного подбора и расстановки кадров не только в высшем руководстве страны, но и во всей системе государственного управления на основе родственных, образовательных и производственных связей, принципов землячества и социальной близости. Результатом стали «деинтеллектуализация» и «провинциализация» государственной власти, значительную роль сыграло в этом более чем двукратное увеличение доли военных во власти – с 11,2 % в 1993 г. при президенте Б. Ельцине до 25,2 % в 2002 г. при президенте В. Путине. Показательна и динамика других кадровых составляющих: доля «интеллектуалов», имеющих ученую степень, уменьшилась в 2,5 раза с 52,5 до 20,9 %, доля выходцев из сельской местности увеличилась в 1,4 раза с 23,1 до 31 %, доля земляков главы государства – в 1,6 раза с 13,2 до 21,3 %, а ставленников бизнеса – в 7 раз с 1,6 до 11,3 % (4, с. 268–269).
Как уже говорилось, ключевой тенденцией в управлении современным государством является децентрализация власти, которую можно разделить на децентрализацию политического и структурно-функционального характера.
Историческая первооснова политической децентрализации – разделение властей на судебную, законодательную и исполнительную, что закреплено и в статье 10 Конституции РФ. Построение «вертикали власти» как основы государственного режима в явной или неявной форме выходит за конституционные рамки и прежде всего искажает конституционный принцип разделения властей и конституционную систему сдержек и противовесов во взаимоотношениях высших органов государственной власти3. В настоящее время все властно-принудительные полномочия государства сконцентрированы в едином сдвоенном центре власти «Президент Д. Медведев – председатель Правительства В. Путин», который институционально сосредоточен в администрации Президента РФ и президиуме Правительства РФ. Этот тандем составляет вершину российской государственной власти, которой полностью подчинена стержневая исполнительная власть, а также лишенные самостоятельности законодательная и судебная власти, выполняющие лишь вспомогательные функции по обслуживанию интересов президентской и исполнительной властей.
К политической децентрализации относится также проявляющаяся в настоящее время как в федеративных, так и в унитарных государствах тенденция «федерализации» власти – разделение ее полномочий, компетенции и ответственности между центральным, региональным и местным уровнями. Смысл «федерализации» власти состоит в приближении власти к людям за счет расширения полномочий и самостоятельности региональной и местной властей в решении проблем повседневной жизни регионов и местных сообществ.
Вопреки этой мировой тенденции российская «вертикаль власти» явно страдает «унитарным синдромом», проявляющимся в том, что федеральная власть постоянно стремится подчинить себе и вмешиваться в деятельность региональных и местных властей в нарушение принципов федеративного устройства и автономности местного самоуправления от государственной власти, установленных статьями 5 и 12 Конституции РФ4. На централизацию и унитаризацию отношений между федеральным центром и регионами был явно направлен ряд решений, принятых в период 2000–2004 гг. К таким решениям относятся: наложение в указном порядке на административно-территориальное деление страны, установленное Конституцией РФ, новой административной сети из семи федеральных округов (2000); изменение порядка формирования Совета Федерации, в результате чего высшие должностные лица и председатели законодательных органов субъектов Федерации были лишены возможности влиять на принятие государственных решений на федеральном уровне в статусе члена Совета Федерации (2000); практически полный отказ, кроме Республики Татарстан, от конституционно-договорного принципа формирования федерации (2003); перераспределение полномочий в межбюджетных отношениях в пользу федерального центра (2003); и, наконец, уже указанная ранее отмена прямых выборов высших должностных лиц регионов и замена выборов фактическим назначением этих должностных лиц непосредственно президентом (2004).
Важным современным направлением дальнейшей децентрализации государственной власти, которое предусматривается ее реформированием по модели НГУ, является структурно-функциональная децентрализация исполнительной власти. Она заключается в организационном разделении органов, осуществляющих функции стратегического управления – выработку государственной политики, нормативно-правовое регулирование, контроль и надзор, оказание государственных услуг, управление государственным имуществом и правоприменительные функции, в том числе ведение реестров, регистров, кадастров и т.п.
Попыткой сделать шаги в этом направлении стала административная реформа, практическая реализация которой началась в 2004 г.5 В качестве приоритетных задач этой реформы были названы:6
– ограничение вмешательства государства в экономическую деятельность субъектов предпринимательства, в том числе прекращение избыточного государственного регулирования;
– исключение дублирования функций и полномочий федеральных органов исполнительной власти;
– развитие системы саморегулируемых организаций в сфере экономики;
– организационное разделение функций, касающихся регулирования экономической деятельности, надзора и контроля, управления государственным имуществом и представления государственными организациями услуг гражданам и юридическим лицам;
– завершение процесса разграничения полномочий между федеральными органами исполнительной власти и органами исполнительной власти субъектов Российской Федерации, оптимизация деятельности территориальных органов федеральных органов исполнительной власти.
Однако с сожалением приходится констатировать, что цели и задачи административной реформы так и остались нереализованными, и, более того, вопреки этим целям и задачам происходит регенерация советских методов и организационных структур в системе российской исполнительной власти. Как представляется, неуспех административной реформы, который признало высшее руководство страны, во многом был заранее предопределен тем, что эта реформа вступала в противоречие с построением «вертикали власти», и она не могла быть реализована в условиях доминирующего влияния на принятие и исполнение политических решений высших и средних чиновников, в большинстве своем незаинтересованных в такой реформе.
В результате проведения административной реформы численность российского правительства сегодня составляет 27 человек и почти достигла дореформенного уровня в 30 человек, в то время как из мировой практики следует, что численность работоспособного правительства не должна превышать 20 человек (13). Количество федеральных органов исполнительной власти сегодня составляет 78, включая 18 министерств, и увеличилось на треть по сравнению с дореформенным уровнем в 58 ведомств. В составе федеральных органов исполнительной власти 20 (25,6 %), относящихся к так называемому «силовому блоку», подчинены непосредственно Президенту РФ и 10 (12,8 %) – непосредственно Правительству РФ, а по факту его – председателю.
Кроме того, по данным Росстата, к концу 2008 г. численность работников государственных органов и органов местного самоуправления достигла 1 млн 670,8 тыс. человек, в том числе федеральных органов государственной власти – 854,7 тыс., государственных органов субъектов Федерации – 291,8 тыс. и органов местного самоуправления – 524,3 тыс.7 Для сравнения, в 1990 г. численность управленческого аппарата в СССР составляла 663 тыс. человек (2).
Для оценки качества государственного управления в режиме «вертикаль власти» обратимся к данным Всемирного банка, который с 1996 г. регулярно проводит исследования по определению шести индексов качества государственного управления (Worldwide Governance Indicators). Каждый индекс определяется по шкале от -2,5 до 2,5 и по рейтингу от 0 до 100 %, который указывает место государства среди других государств и территорий8. Государство по каждому из шести индексов получает свой рейтинг, а общий итоговый рейтинг не составляется. В восьмом докладе о качестве государственного управления, оценивающем ситуацию за 1996–2008 гг. в 212 государствах и территориях, для России по состоянию на 2008 г. приведены следующие достаточно неблагоприятные результаты (17):
1) учет мнения населения и подотчетность государственных органов (в какой степени граждане страны имеют возможность выбирать правительство и другие органы власти, оценка уровня свободы слова, свободы объединений, других гражданских свобод) – 22 % (-0,97);
2) политическая стабильность и отсутствие насилия (стабильность государственных институтов, вероятность дестабилизации и свержения правительства неконституционными методами или с применением насилия) – 24 % (-0,62);
3) эффективность работы правительства (качество государственных услуг и работы государственных служащих, степень их независимости от политического давления, качество разработки и реализации внутренней государственной политики и т.д.) – 45 % (-0,32);
4) качество законодательства (способность правительства формулировать и реализовывать рациональную политику и правовые акты, которые допускают развитие частного сектора и способствуют его развитию) – 31 % (-0,56);
5) верховенство закона (степень соблюдения законов и установленных обществом норм, эффективности принудительного исполнения договоров, работы полиции, судов, уровня преступности и т.д.) – 20 % (-0,91);
6) сдерживание коррупции (степень использования государственной власти в корыстных целях) – 15 % (-0,98).
При таком качестве государственного управления трудно ожидать высокого уровня конкурентоспособности России в мире, что и подтверждают данные, приведенные в отчете по глобальной конкурентоспособности 2009–2010 Всемирного экономического форума (16). С 2005 г. эта независимая международная организация, в которую входит Россия, совместно с ведущими исследовательскими институтами и компаниями разных стран ежегодно определяет рейтинг конкурентоспособности государств мира в соответствии с их индексом глобальной конкурентоспособности (global competitiveness index). Индекс GCI, который по мере возрастания конкурентоспособности изменяется от 1 до 7, определяется с учетом общедоступных статистических данных и результатов опросов руководителей компаний. В 2009 г. было опрошено 13 тыс. руководителей кампаний в 133 странах. Этот индекс состоит из 12 ключевых слагаемых конкурентоспособности, среди которых институты, инфраструктура, макроэкономическая стабильность, здравоохранительная система, возможности и качество высшего образования и профессиональной подготовки, развитость и эффективность рынков товаров и услуг, труда, финансового рынка, технологический уровень, конкурентоспособность компаний и инновационный потенциал.
В 2009 г. Россия с индексом GCI=4,15 в рейтинге 133 государств, где проводились исследования, заняла только 63-е место между Черногорией и Румынией. При этом по качеству институтов, прежде всего государственных, с показателем 3,23 Россия заняла 114-е место между Филиппинами и Алжиром, по независимости судебной системы с показателем 2,7 – 116-е место, по объективности решений чиновников с показателем 2,7 – 96-е место, по прозрачности государственной политики с показателем 3,5 – 114-е место.
Следует также отметить исследование, которое в 2008 г. провел американский исследовательский Институт Брукингса. По результатам этого исследования определялся индекс слабости государства (index of state weakness) для 114 развивающихся государств, включая Россию, который изменяется в пределах от 0 до 10 (0 – наиболее, а 10 – наименее слабое государство). К сожалению, и в этом рейтинге Россия со значением индекса ISW=6,2 заняла далеко не самое почетное 65-е место между Боливией и Ираном, а последние 113-е и 114-е места с одинаковым значением этого индекса 9,41 заняли Венгрия и Словакия (18).
Но, как представляется, наиболее значимым критерием оценки качества и конкурентоспособности современного государства следует считать его удобство для проживания людей, качество жизни в государстве. В настоящее время нет общепризнанных оценок качества жизни в различных государствах мира.
Пока наиболее распространенным и признаваемым является рейтинг качества жизни в государствах мира, определяемый ООН с 1990 г. по индексу развития человеческого потенциала (human development index).
Индекс HDI измеряет достижения государства по трем основным направлениям: здоровье и долголетие населения, измеряемые показателем ожидаемой продолжительности жизни при рождении; доступ к образованию, измеряемый уровнем грамотности взрослого населения и совокупным валовым коэффициентом охвата образованием достойный уровень жизни, измеряемый величиной валового внутреннего продукта (ВВП) на душу населения в долларах США по паритету покупательной способности. Эти три измерения стандартизируются в виде числовых значений от 0 до 1, среднее арифметическое которых представляет собой совокупный показатель HDI в диапазоне от 0 до 1. Государства ранжируются на основе этого показателя, и первое место в рейтинге соответствует наивысшему значению HDI.
По данным, представленным в докладе ООН 2009 г., но относящимся к 2007 г., среди 180 государств – членов ООН Россия по уровню развития человеческого потенциала (HDI=0,817) занимает только 71-е место между Албанией и Македонией, хотя и находится по классификации ООН в группе государств с высоким уровнем HDI (нижняя граница HDI для этой группы ─ 0,8) (3).
Достаточно адекватным можно признать индекс качества жизни (quality of life index), определяемый ежегодно изданием (Ирландия) для 194 государств. Индекс QLI определяется на основании таких параметров как стоимость жизни, досуг и культура, экономика, окружающая среда и климат, свобода, здоровье, инфраструктура, риск и безопасность, для каждого из которых, как и для самого индекса QLI, максимальное значение – 100 баллов. По данным на январь 2010 г., Россия со значением индекса QLI=54 в рейтинге издания делит места со 109-го по 119-е с Белоруссией, Таиландом, Замбией, Ливаном, Палау, Малави, Марокко, Самоа, Свазилендом и Бахрейном (14).
Основной фактор, определяющий неудовлетворительное качество государственного управления и низкую конкурентоспособность России в мире, – коррупция во всех ее проявлениях, включая политическую, поразившая всю «вертикаль власти» снизу доверху. Это подтверждается как исследованиями Всемирного экономического форума и Всемирного банка, так и исследованиями наиболее авторитетной в области противодействия коррупции международной неправительственной организацией Transparency International, данные которой постоянно цитируются высшими российскими должностными лицами. По представленным в октябре 2009 г. данным этой организации в рейтинге по индексу восприятия коррупции (corruption perception index) Россия со значением этого индекса 2,2 (10 – минимальная коррупция) занимает 146-е место среди 180 включенных в исследование государств вместе с Камеруном, Эквадором, Кенией, Съерра-Леоне, Тимор-Лесте, Украиной и Зимбабве (15). По этому показателю только Россия из всех государств «большой двадцатки» находится в зоне высокой коррупции (CPI<3,3).
В связи со всем вышесказанным возникает вопрос не только о конкурентоспособности государства, в котором конструирование вертикали власти сопровождается столь высокими общественными издержками, но и об эффективности самой вертикали. В конечном счете вертикаль власти важна (и нужна, как в любом современном государстве) не сама по себе; ее основополагающая функция – оптимальным образом обеспечить жизнедеятельность общества, в том числе качество жизни всех граждан страны.
1. Административная реформа в России / Под ред. С.Е. Нарышкина, Т.Я. Хабриевой. – М., 2006.
2. Гаман-Голутвина О.В. Меняющаяся роль государства в контексте реформ государственного управления: отечественный и зарубежный опыт // Полис. – М., 2007. – № 4. – С. 24–45.
3. Доклад о развитии человека 2009. Преодоление барьеров: человеческая мобильность и развитие / Пер с англ. – М., 2009.
4. Крыштановская О. Анатомия российской элиты. – М., 2005.
5. Мэннинг Н., Парисон Н. Реформа государственного управления: международный опыт. – М., 2003. – С. 5–36.
6. Нисневич Ю.А. Аудит политической системы посткоммунистической России. – М., 2007. – С. 187–188.
7. Нисневич Ю.А. Вертикаль никуда. Очерки политической истории России 1991–2008. – М., 2010. – С. 6–15.
8. Нисневич Ю.А. Государственная власть современной России. – М., Пресс, 2008. – С. 453–466.
9. Оболонский А.В. Бюрократия для ХХI века? Модели государственной службы: Россия, США, Англия, Австралия. – М., 2002;
10. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Вопросы философии. – М., 1999. – № 3, 4.
11. Райнхард К. Реформирование государственного управления. Концепция активизирующего государства // Государственная служба за рубежом: Реферативный бюллетень, № 6(31)99: Реформы государственного управления накануне третьего тысячелетия. – М.: РАГС, 1999. – С. 8–9.
12. Совершенствование государственного управления на основе его реорганизации и информатизации. Мировой опыт. – М., 2002.
13. Тунцов А. В правительство не лезет 21-й министр // Газета.RU 28.04.08. (http://www.gazeta.ru/science/2008/04/28_a _2709353.shtml).
14. 2010 Quality of Life Index: 194 countries ranked and rated to reveal the best places to live. International Living, 2010. (http://www1.internationalliving.com/qofl2010/).
15. Corruption Perception Index 2009 / Transparency International, 2009. (http://www.transparency. org/policy_researchsurveys_indices/cpi/2009).
16. The Global Competitiveness Report 2009–2010. World Economic Forum, 2009. (http://www.weforum.org/pdf/GCR09/GCR20092010fullreport.pdf).
17. Kaufmann D., Kraay A., Mastruzzi M. Governance Matters VIII: Governance Indicators for 1996–2008 / World Bank Policy Research June 2009. (http://info.worldbank.org/governance/wgi/ index.asp).
18. Rice S.E., Patrick S. Index of state weakness in the developing world. The Brookings Institution, 2008. (http://www.brookings.edu/~/media/Files/rc/reports/2008/02_weak_states_index/ 02_weak_states_index.pdf).
Почему «еще раз»? – Да потому, что в политической и исторической науках элитам уделяется повышенное внимание, а уж что касается отечественных исследователей, то они бесконечно терзают эту проблематику. И в какой-то момент мне тоже захотелось высказаться и – очень мягко, так сказать, в подтексте – пополемизировать с иными мнениями.
Как известно, Федор Михайлович Достоевский (впрочем и Л.Н. Толстой, А.И. Герцен, Н.Г. Чернышевский, В.О. Ключевский и другие) не любил Михаила Михайловича Сперанского. В январе 1877 г. он записывает: «Семинарист, сын попа, составляющего status in statu, а теперь уже и отщепенца от общества… Поп обирает народ, платьем различается от других сословий, а проповедью давно уже не сообщается с ними. Сын его, семинарист (светский), от попа оторвался, а к другим сословиям не пристал, несмотря на все желание. Он образован, но в своем университете (в Духовной академии). По образованию проеден самолюбием и, естественно, ненавистью к другим сословиям, которые хотел бы раздробить за то, что они непохожи на него. В жизни гражданской он многого внутренне, жизненно не понимает, потому что в жизни этой ни он, ни гнездо его не участвовали, оттого и жизнь гражданскую понимает криво, лишь умственно, а главное отвлеченно. Сперанскому ничего не стоило проектировать создание у нас сословий, по примеру английскому, лордов, буржуазию и проч. С уничтожением помещиков семинарист мигом у нас воцарился и наделал много вреда отвлеченным пониманием и толкованием вещей и текущего» (7, с. 622).
Здесь обратим внимание на «сословие лордов». Действительно, в проекте Конституции, разработанном Сперанским в 1809 г. («Введение к Уложению государственных законов»), предполагалось создание русской «палаты лордов» – Государственного совета. Вообще же «сословие лордов», как мы хорошо знаем, – это наследственная аристократия. Это группа людей, по праву рождения, богатства, полученного воспитания автоматически допускаемая к процессу принятия важнейших государственных решений и выступающая гарантом законности и легитимности порядка. Говоря языком современной политической науки, это – одна из разновидностей политических элит. Вообще тема роли элит в устройстве общества – ключевая для понимания любой политики. Так полагали Платон, Аристотель, Макиавелли, Моска, Парето; так считают нынешние теоретики политических систем. После появления в 1942 г. книги И. Шумпетера «Капитализм, социализм и демократия» элитистская концепция политики, т.е. трактовка ее как по-преимуществу конкуренции элитных групп, стала на Западе – нормативной. Лет двадцать назад о социальном и политическом значении элит «напомнил» классик современной социологии Р. Дарендорф. По его мнению, слабость или отсутствие «политического класса» лишают любую национальную культуру устойчивости и свидетельствуют о дефицитности в ней преемственности, консенсуальности, диалогичности.
Подобно Сперанскому, немецкий ученый обращает свой взор на Великобританию. Дарендорф говорит, что классическим политическим классом является английский establishment. Этим термином обозначается верхний слой (около 10 тыс. человек) общества. Обычно представители истеблишмента оканчивают одни и те же школы и университеты, посещают одни и те же клубы, социопсихологически и культурно представляют собой примерно один и тот же тип личности (разумеется, есть – особенно в последнее время – исключения из этого правила). При этом они имеют далеко не одинаковые политические убеждения и, соответственно, идут не одинаковыми политическими путями. «Еще в Оксфорде в ходе дебатов в студенческом союзе эти люди придерживались разных взглядов и по-разному голосовали. Поэтому нет ничего удивительного в том, что они продолжили свои споры в палате общин» (14, с. 13). И споры эти носят острый и принципиальный характер во многом потому, что их участникам не приходится опасаться за свое социальное будущее. Они ничего не могут потерять, поскольку имеют все. Их никто и никогда не лишит принадлежтности к истеблишменту.
В Германии, говорит Дарендорф, подобный политический класс отсутствует. Его место занимают «депутаты бундестага», «партийные функционеры», «лоббисты» и т.д. Однако эти группы и даже их совокупность по своей природе не могут столь эффективно выполнять функцию политического класса. «Они не творят будущего, потому что у них нет прошлого, нет истории. До известной степени они результат случая; они – новички, которые должны еще доказать свою политическую состоятельность, самоутвердиться. В целом это делается ими неплохо, но лишено той самой английской надежности, которая обеспечивает обществу незыблемую стабильность» (14, с. 13). Элита, являющаяся воплощением политической культуры (ее типа, специфики, неповторимости), легче справляется с конфликтами, чем «запуганная группа политических руководителей, которые готовы бежать в кусты, как только им напоминают об ответственности» (там же).
С элитистской темой связана еще одна – модальной личности. Этим термином в политической науке принято обозначать пять-шесть характерных для данной национальной культуры типов личности. Иными словами, национальный характер француза, англичанина, немца и т.д. обнаруживает себя в нескольких разновидностях «модальной личности». Соответственно, крайне важно, чтобы была выработана и элитная модальная личность.
А теперь вернемся к обвинению Достоевского и планам Сперанского. Как известно, в основе всех его предложений лежала одна простая идея: власть должна функционировать, опираясь на закон и в рамках закона. Вместе с тем он понимал, что в России еще не скоро научатся уважать закон, его дух и букву. Даже если это основной закон, т.е. конституция. Отсюда следовал вывод о необходимости создания политической элиты, которая выступила бы в роли гаранта правопорядка и законности. В обществе, утверждал Сперанский, «должен быть известный класс людей, особенно предустановленных к охранению закона» (10, с. 65).
В целом российское дворянство на эту роль не годилось. Оно «не имело никакого политического бытия» (10, с. 44), т.е. не обладало ни надлежащими опытом и навыками, ни должным пониманием права и закона. Потому Сперанский пришел к мысли: необходимо сверху формировать политическую аристократию из старших сыновей наиболее знатных фамилий. Органом новой элиты, повторим, намечался Государственный совет как высшее учреждение, охраняющее законы. Прежде всего, вставал вопрос практический: а где взять достаточное количество достойных людей, способных действительно стать во главе общества? Ведь о дворянстве Сперанский был невысокого мнения, а наследственную аристократию все-таки собирался рекрутировать из ее рядов? Ну, во-первых, он, скажем прямо, не без основания, надеялся, что наиболее просвещенная и социально ответственная часть дворянства сможет поставить кадры для этого элитного «сословия». Конечно, расчет был верен – дворянство переживало свой звездный час, находилось в периоде исторического «акмэ». «Я не могу без душевного унижения и помыслить, чтоб Российское государство столько было от небес оставлено, чтоб не можно было в нем найти столько просвещенных умов и столько теплых по благу общему сердец, сколько может быть нужно к составлению такого сословия», – писал Сперанский (10, с. 64). Во-вторых, он занялся реформой образования. Вспомним хотя бы о его роли в деле создания Царскосельского лицея – специального учебного заведения для дворян, которых готовили к государственной службе. (Так был ли план Сперанского «отвлеченным» и «умственным», был ли он тем, что Достоевский называл «тянуть дребедень отвлеченно-европейскую»?)
Далее к вопросу об «умственности» и «отвлеченности» плана Сперанского. Введение института наследственного членства в Государственном совете совершенно соответствовало духу эпохи. Дело в том, что 5 апреля 1797 г. в истории России, русской власти произошло событие, громадное по своему значению, по своим последствиям и по… недооцененности. В этот день Павел I издал Акт о престолонаследии. Отныне Россия превращалась из наследственной монархии по завещанию в наследственную монархию по закону. Этот Акт вносил в отечественную государственность реальные конституционные начала; он же избавлял страну от потрясений, лихорадивших ее почти весь XVIII в. Павел отменил несчастное и неудачное правило наследования престола, введенное его великим прадедом. И одновременно достроил здание примогенетуры, начатое еще Даниловичами в XIV–XV столетиях.
В этом контексте «введение» наследственной политической элиты было вполне логичным. И если бы Россия избрала этот путь, не исключено, что «великих потрясений» в ее судьбе было бы несколько меньше. Во всяком случае, не оказалось бы у молодых аристократов весомых причин морозное утро 14 декабря 1825 г. провести на Сенатской площади. А после подавления восстания уцелевшим уйти во «внутреннюю» эмиграцию или подладиться под новый бюрократический режим. Исторический союз наследственного монарха по закону с наследственными по закону членами Государственного совета, союз опирающийся на закон, охраняющий закон, принимающий закон и законом гарантированный, – чем не преграда Пугачёвым, как Емельке, так и тому, предсказанному Жозефом де Местром, – «с университетским дипломом»?!
И еще к вопросу об «умственности» и «отвлеченности» плана Сперанского. «У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, – тип всемирного боления за всех. Это – тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Нас, может быть, всего только тысяча человек – может, более, может, менее…» Это в «Подростке» говорит Версилов. В седьмой главе третьей части романа Достоевский его устами провозглашает свое понимание природы русской элиты, ее роли и назначения в истории страны. Именно на нее (во многом) возлагает он ответственность за будущее России, ей «вручает» духовно-культурное лидерство в обществе.
Причем по своему социальному составу элита Достоевского, подобно элите Сперанского, преимущественно дворянская. «Je suis gentilhomme avant tout et je mourral gentilhomme!», – восклицает Версилов9. И это не просто дворянство, это дворянство, которое страна «выводила» может быть столетиями: «…вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу». И относительно «дребедени отвлеченно – европейской» (выделено мною. – Ю.П.), которую «тянул» Сперанский: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия… Европа так же точно была отечеством нашим, как и Россия». Более того, Версилов-Достоевский утверждает, что «…русский …получил способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец».
На мой взгляд, позиции Сперанского и Достоевского внутренне, сущностно близки. Различие же заключается в том, что Сперанский жил и творил в эпоху создания той самой русской элиты, о которой, как уже о чем-то данном, писал Достоевский. Ему в отличие от Михаила Михайловича не надо было заботиться о ее формировании. Кроме того, Сперанский хотел эту элитную модальную личность ввести в мир власти и политики, юридически оформить ее постоянное – из поколения в поколение – там пребывание.
Как известно, плану Сперанского по формированию у нас наследственной политической аристократии не суждено было осуществиться. Но эта неудача не остановила его. С одной стороны, он продолжил теоретическую разработку темы русских элит, с другой – приложил все усилия для создания новой элитной группы, соответствующей духу и потребностям наступившей эпохи – николаевской. Вообще Сперанского, видимо, следует признать первым русским теоретиком элитизма в политологическом смысле. В окончательном виде он формулирует свою концепцию элит в середине 30-х годов (в лекциях наследнику в. кн. Александру Николаевичу), т.е. за несколько десятков лет до появления на свет современной политической науки (political science в США).
Сперанский усматривал в русском обществе пять элитных групп, обладающих специфическими привилегиями. Эти группы в совокупности составляли новую русскую «аристократию»: наследственная знать, духовенство, верхушка промышленно-финансового мира, высшее чиновничество и интеллектуально-научные круги. Он разделял элитные группы на консервативные и прогрессивные. К первым относились наследственная знать и духовенство, ориентированные на традиционные ценности и символы власти. Ко вторым – экономическая, бюрократическая и интеллектуальные элиты, стремившиеся к социальным изменениям. Сперанский высказывал опасение, что эгоистическая и безответственная борьба этих групп могут нарушить равновесие в обществе, расшатать и перевернуть «русский корабль».
Выправить, спасти ситуацию может лишь верховная власть – самодержавие. Свою концепцию элит Сперанский связывает с новой (для России) концепцией самодержавия. Оно есть устойчивая и эффективная форма, в которую отлилась в ходе русской истории власть. Всякое ограничение самодержавия является прологом кровавых потрясений и анархии. Самодержец – единственно возможный «посредник», «координатор» деятельности различных социальных сил. Одна из важнейших его задач заключается в том, чтобы по возможности ограничить поле активности каждой элитной группы; ограничить – традиционный для той или иной группы сферой. Царь должен преобразовывать межгрупповые конфликты в «производительную конкуренцию». Более того, считал Сперанский, иногда социально полезно – и с целью отвращения угрозы от верховной власти «эгоистические притязания» элит направить друг на друга, а затем самодержцу выступить миротворцем и посредником.
Сперанский полагал, что борьба этих различных видов «новой аристократии» станет важнейшим фактором политического развития России в середине и во второй половине XIX столетия. Ряд исследователей придерживаются мнения, согласно которому действительно в эпоху Александра II (повторю, до известной степени ученика Михаила Михайловича) политическая жизнь в нашем отечестве развивалась во многом по сюжету, предсказанному и подготовленному Сперанским (см., напр.: 15, 16).
А, собственно говоря, зачем я стал вспоминать М.М. Сперанского и его понимание исторической роли русских элит (впрочем, к Сперанскому мы еще вернемся)? Действительно, зачем? – Дело в том, что в научной литературе господствует мнение о дефиците элитистского начала в нашем обществе, нашей политической культуре. Об их низком качестве и властной вялости и т.п. Это типологически схоже с утверждением, что в России (ее прошлом и настоящем) маловато права. Вот право на Западе, это – другое дело. У нас же с ним все как-то плоховато и жидковато. Подобным образом, повторим, оценивается и роль элит в отечественной истории.
На все это можно возразить: в России просто по-своему. Другая по природе власть, другие элиты, другие их взаимоотношения (и с народом тоже). – Я, разумеется, далек от того, чтобы претендовать на исчерпывающее описание всей этой проблематики. Но о некоторых чертах русского элитизма скажу – в глаза бросается очевидное: трем основным периодам истории России соответствуют три различных типа организации элитных групп. Московскому царству (XVI–XVII вв.)10 – боярское местничество, Петербургской империи – дворянско-чиновничья «Табель о рангах», Совдепии – система номенклатуры. Причем всякий раз, когда происходил отказ от главного организационного принципа, господствующие системы рушились. Так, после отмены в 1681 г. царем Федором Алексеевичем местничества, Московское царство просуществовало всего несколько лет и было растоптано его младшим братом Петром. – «Табель о рангах» никто не отменял, ее просто в начале ХХ в., особенно в 1910-е годы, переставали учитывать. Усложнившаяся социальная жизнь уже никак не вписывалась в «табельно-классово-ранговую» систему. И самодержавие пало. – В 1990 г. на последнем съезде КПСС (XXVIII) М.С. Горбачёв отменил номенклатурный принцип занятия ответственных должностей. Через год от СССР остались рожки да ножки.
Уже на одно это исследователи должны обратить самое пристальное внимание! Выходит, что способ организации элит, во-первых, теснейшим образом связан со status quo, во-вторых, его гибель неминуемо влечет исчезновение этого самого статус-кво. Следовательно, устойчивость той или иной исторической формы русской системы зависит от правильной (именно для этой формы) организации элит.
Запомним все это. Однако…
…Предлагаю на время отвлечься от «умствований», нарочито не пытаясь теоретизировать, и просто посмотреть на роль элит в нашей истории. Так сказать, позитивистски и дескриптивно. Что же мы увидим? – Неожиданно окажется, что их роль была и велика, и активна.
Вот, навскидку, может быть, даже что-то пропуская. Может быть, даже пропуская многое. XVI век – семибоярщина после смерти Василия III, вообще господство бояр в 30–40-е годы. Немалое их влияние и в первое десятилетие правления Ивана IV. Затем опричное вырубание этих самых бояр, что является своеобразным свидетельством их значения, их возможностей. В эпоху последнего Рюриковича на троне боярство понемногу отходит от массовых репрессий предыдущей эпохи, отчасти даже восстанавливается. И хотя избрание на царство Бориса Годунова трудно записать в актив боярам, тем не менее сам факт выбора «нового человека» и вообще выбора как такового открывал для общипанного Властью сословия новые горизонты.
XVIII столетие. Конечно, Смута очень сложное и многослойное в социальном смысле событие русской истории, но не в последнюю очередь это была попытка реванша боярства. А уж избрание царем Василия Шуйского – апофеоз боярского контрнаступления на самодержавие. Как известно, он дал подкрестную (или крестоцеловальную) запись, ставшую «первым опытом построения государственного порядка на основе формально ограниченной верховной власти» (3, с. 39). Но известны и другие боярские инициативы Смутного времени, включая избрание польского королевича Владислава на царство. – Далее, уже при первых Романовых (опять-таки выбор тогдашних элит) боярство по-прежнему активно влияет и во многом определяет курс государственного корабля. Особенно сильно это ощущается в начальные, юношеские годы самодержцев и в моменты острых кризисов.
Причем во второй половине XVII в. боярская элита не просто претендует на участие в процессе принятия решений, но и выступает с планами обустройства России. Вспомним хотя бы предложения и реформаторскую деятельность «первого министра» Федора Алексеевича и царицы Софьи – князя В.В. Голицына. Или реакцию на отмену местничества, когда взамен русская знать потребовала ввести институт наследственного воеводства.
В начале XVIII в. Петр I существенно побил и преобразовал традиционные московские элиты – боярские, церковные, управленческие (приказные), военные. И, казалось бы, указал им место – «разрешите исполнять бегом», «рады стараться» и т.п. Но сразу же после его кончины и старая аристократия (как сожалел Сталин: «Эх, Петруха не дорубил»), и новая, им вскормленная («птенцы гнезда Петрова»), взобрались на авансцену истории. И пошло–поехало. Без гвардии («вооруженного авангарда» русской аристократии) занять трон было невозможно. Как, впрочем, и потерять его. За исключением, разумеется, естественной смерти. – Но осьмнадцатое столетие принесло и много нового. Так, постепенно появляется современно образованная элита. Вместе с тем ментально, культурно, бытовó она полностью отделяется от народной массы. Становится ей чужой. Эта чужеродная элита к тому же безжалостно и тотально эксплуатирует бóльшую часть населения России.
В 1730 г. аристократия вроде бы добилась своего. Известные «Кондиции» верховников резко ограничивали императорскую власть и передавали членам Верховного тайного совета значительную часть полномочий. И хотя фортуна отвернулась от Голицыных–Долгоруких и им подобных, не стоит недооценивать это событие. Скажем, П.Б. Струве (лучший политический мыслитель России начала ХХ в., по мнению Н.А. Бердяева) полагал, что если бы верховники победили в 1730 г., то у Ленина не было бы шансов в 1917 г. То есть пошел бы процесс ограничения верховной власти, ее демократизации, и вслед за верхушечными социальными группами постепенно призывались бы и другие, нижестоящие. Тем самым у большевиков не было бы пространства для деятельности. А может и их самих вовсе не случилось бы. Замечу: даже если Струве преувеличивал значение верховников, то тенденция возможного (очень возможного!) общественного развития определена им точно.
Ну, а важнейшим событием этого века стало освобождение дворянства (к этому времени главной нашей «элиты») от крепостного права. – Мы вообще-то привыкли говорить о крепостном праве для крестьянства (основной массы населения), что, конечно, справедливо. Но лишь отчасти. Закрепощены были все сословия и социальные группы. Власть, создав дворянство для оборонно-наступательных нужд, тут же закрепостило его в царскую (воинскую) службу. Соборное Уложение 1649 г. подтвердило всеобщее (в том числе и дворянское) крепостное право, усилило его и весьма грамотно для тех времен юридизировало. – И вот 18 февраля 1762 г. Петр III «Манифестом о даровании вольности и свободы российскому дворянству» открыл новую страницу русской истории. Впервые у нас появилось сословие свободных людей, впервые возникла свободная элита. То есть люди, которые могли делать, что сами хотели: могли служить или не служить, ехать за границу или не ехать, творить или бездельничать и т.д. и т.п. (так родилась великая русская культура). С тех пор11 и до 1917 г. в России имелась (относительно) свободная элита. Это наложило сильнейший отпечаток на русское развитие. И это же во многом способствовало тому, что следующий, девятнадцатый, век оказался для нас «золотым» (чтобы там о нем ни говорили, причем даже верно и точно). Вот вам роль элит в русской истории!
Однако реформа 1762 г. означала не только «вольную» дедам и бабкам Пушкина и Лермонтова, Герцена и Тютчева. Это была и сделка между самодержавием и дворянством. Власть как будто бы сказала дворянину: иди, ты свободен, только больше не лезь в «политику», не учиняй перевороты, не стремись меня ограничить или вообще извести на корню. Да, и вот, чтобы ты не бедствовал, забери себе крепостных, делай с ними что хочешь; отныне ты – собственник (недаром Александр Иванович Герцен писал, что на Руси частная собственность возникла как собственность на людей, «крещеная собственность»; т.е. рабовладелец – православный и раб – православный). Этот исторический компромисс ни для кого не прошел даром. Ближайшим следствием стала пугачёвщина – народно-погромная революция против рабства, петербургской империи, чуждой инородной культуры. Дальним – народно-погромная революция начала ХХ столетия, направленная против городской эксплуататорской культуры, столыпинской частной собственности и подступавшей социальной свободы. Между этими двумя революциями – неучастие в промышленном перевороте и демократическом революционно-эволюционном процессе. Вот какие чудовищные последствия имело раскрепощение русской элиты!
В XIX в. аристократия в последний раз (1825) попробовала путем военного переворота вырвать из рук власти историческую инициативу. И в Россию пришла революция. Декабризм – это «два в одном» – последние гвардейцы-заговорщики и первые революционеры. Та революция, что явилась к нам вместе с декабристами, имела характер эмансипационного противостояния представителей различных элит, затем вообще большой части образованных русских и власти. Забегая вперед, скажем: они победили в конце февраля – начале марта 1917 г.
Девятнадцатое столетие, особенно вторая его половина, демонстрирует один из высших и эффективнейших типов русской элиты. Речь идет о «просвещенной бюрократии». Она возникает во многом как результат целенаправленной деятельности ряда выдающихся государственных мужей того времени. И первого среди них – М.М. Сперанского. Управленческую элиту готовят в университетах, специальных командированиях за границу, Царскосельском лицее, Училище правоведения и т.д. «Просвещенная бюрократия» проводит все важнейшие реформы той эпохи, выступает главным субъектом «модернизационно-эмансипационных» преобразований. Уникальность ее деятельности заключалась в том, что она понимала – всерьез и творчески – и резоны традиционного самодержавия и оппозиционных ему элит. Вместе с тем она гнула свою линию, свою политику – развитие России на эволюционных путях.
К началу ХХ в. русские элиты серьезно меняются. На ключевые позиции начинают претендовать новые социальные группы – верхушка буржуазии и лидеры либеральной интеллигенции. Их отличие от всех предыдущих отечественных элит заключалось в том, что они не были (по-преимуществу и впрямую) порождены властью. Они вошли в политическую жизнь как силы самостоятельные, независимые. Конституция 1906 г. зафиксировала компромисс между ними и властью. Однако в ходе войны этим новым элитам показалось – в силу целого ряда причин (и сами укрепились, и царизм находился не в лучшей форме), – что пора взять бразды правления в собственные руки. Так составился заговор против короны, к которому присоединились и ведущие военные. Самодержавие пало вследствие «предательства» элит. Это снова к вопросу об их роли в нашей истории.
В Совдепии, как мы знаем, появилась своя элита – номенклатура. Которая ничем не владела, но всем распоряжалась. Крайне интересна история ее возникновения. Захватив в конце 1917 г. власть, «партия нового типа» (РСДРП (б)) стала основой для формирования нового «боярства» – большевистского (кстати этимология слов «боярин» и «большевик» общая). Различные отряды этого боярства вели между собой борьбу до конца 20-х годов. Параллельно этому И.В. Сталин создает в партийных комитетах (от райкомов до ЦК) учетно-распределительные отделы («учраспреды» – на языке того времени). Так рождалась номенклатура. Опираясь на нее, «чудесный грузин» (по слову Ленина), повел борьбу с большевистским боярством, со всеми (подчеркиваю) его группами. К началу коллективизации сталинская номенклатура в целом разгромила наследников Ленина. Но Ё – Сарионычу (это – А.И. Солженицын в «Круге первом») и этого показалось мало (он ведь кое-что читал по русской истории). В 30-е обрушил «большой террор» на остатки ленинской гвардии и ту часть своей номенклатуры, которая успела «обояриться» и даже в чем-то сблизилась со старым большевистским активом.
После этой грандиозной Чистки, казалось бы, Сталин получил послушно-запуганную армию порученцев-управленцев. Но война, со всеми ее необходимостями и «вызовами», во многом переродила номенклатуру, вернула ей уверенность в себе, она обрела немалую силу. Нет сомнений в том, что верхи номенклатуры – хотели они этого или нет – объективно попали в ситуацию противостояния с Усатым. После его смерти начинается номенклатурный период советской истории. Все последующие генсеки – в известном смысле – «боярские цари». И кончается СССР номенклатурной (т.е. элитистской) революцией. (Мы еще скажем о ней.)
Таковы, вкратце, пути и результаты деятельности русских элит в истории.
А теперь поговорим на тему особости и, с европейской точки зрения, слабости русских элит. – Разумеется, в небольшой по объему работе мы не можем дать полновесного ответа. Попробуем указать на некоторые – важные – причины.
В своей знаменитой книге «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» покойный академик Л.В. Милов исследовал русское общество, его повседневную жизнь, хозяйственную деятельность XV–XVIII вв. Очевидно: элитистская проблематика (в том числе взаимоотношение власти и элит) не может быть понята вне этого контекста.
Ученый подчеркивает: «…Мы имеем дело с обществом, обладающим ярко выраженным экстенсивным земледелием, требующим непрерывного расширения пашни, с обществом, где дефицит рабочих рук в сельском хозяйстве был постоянным и неутолимым в течение целых столетий, несмотря на более или менее стабильный прирост населения… Когда общество постоянно получало лишь минимум совокупного прибавочного продукта, оно объективно стремилось к максимальному использованию и земли, и рабочих рук» (6а, с. 432). И еще: «Весь образ жизни населения исторического ядра территории России был процессом выживания, постоянного создания условий для удовлетворения только самых необходимых, из века в век практически одних и тех же потребностей» (там же, с. 415).
Экстенсивное земледелие в тяжелых, северных климатических условиях (мы же – Север, а не Восток или отсталый Запад; не «Север», конечно, в терминологии литературы, посвященной глобализму, скорее: в смысле «северá»; что есть русская история с определенной точки зрения? – первая попытка человечества построить цивилизацию в северных широтах, в крайне неблагоприятной природно-климатической зоне; здесь хозяйственная активность объективно ограничена и никогда не ведет к процветанию), в лесной зоне (степь фактически до последней трети XVIII в. у кочевников), т.е. земледелие «впервые», когда гумус только создается, земледелие подсечное и «кочевое» со всеми вытекающими, нехватка населения, рабочих рук… Таков «background» русской истории. Потому не «случайно», не по «злой воле» или чему-то подобному складывается здесь самодержавно-крепостнический порядок.
«…Система крепостного права объективно (выделено мной. – Ю.П.) способствовала поддержанию земледельческого производства там, где условия для него были неблагополучны, но результаты земледелия всегда были общественно-необходимым продуктом. М.М. Щербатов12, вполне понимая, что большая часть тогдашней России лежит в зоне неблагоприятного климата, считал, что отмена крепостного права (речь шла об обсуждении в 60-х годах XVIII в. вопроса о крепостном состоянии крестьян) приведет к массовому оттоку крестьян, ибо они оставят неплодородные земли и уйдут в земли плодородные. «Центр империи, место пребывания государей, вместилище торговли станут лишены людей, доставляющих пропитание и сохранят в себе лишь ремесленников…» (6а, с. 433; М.М. Щербатов цитируется по: 13, с. 135).
Следовательно, «крепостничество теснейшим образом связано с характером земледельческой деятельности российского крестьянства, оно органично свойственно данному типу социума, ибо для получения обществом даже минимума совокупного прибавочного продукта необходимы были жесткие рычаги государственного механизма, направленного на его изъятие (выделено мной. – Ю.П.). А для этого стал объективно (выделено мной. – Ю.П.) необходим и определенный тип государственности, который и стал постепенно формироваться на территории исторического ядра России», – пишет Л.В. Милов (6а, с. 433).
Как говорится, к этому ни прибавить, ни убавить. Приведу лишь еще одну его мысль. Это важно для нашей темы вот почему. Известно, что современное западное общество полисубъектно, в нем множество социально значимых, независимых «акторов». Но его полисубъектность стала лишь продолжением (расширением, усложнением, хотя в XIX в. казалось – упрощением) полисубъектности средневекового феодального социума. В котором можем обнаружить и институт частной собственности, и корпорации, защищающие права и жизнь своих членов, и ограничения власти королей, и суд, и независимую влиятельную церковь… И многое-многое другое, свидетельствующее о сложном (вспоминается леонтьевская «цветущая сложность»), дифференцированном, полицентричном характере средневекового Запада. – У нас же было иначе: проще и однотоннее.
По словам Л.В. Милова, «в условиях Древней Руси (на всякий случай, напомню, что Древняя Русь закончилась не Бог весть когда, а лишь на рубеже XVII–XVIII вв., т.е. исторически “вчера”; да и не закончилась вовсе, многими своими “сегментами” еще и пожила до начала ушедшего столетия. – Ю.П.) ограниченный размер совокупного прибавочного продукта общества делал нереальным создание сколько-нибудь сложной многоступенчатой феодальной иерархии в качестве ассоциации, направленной против производящего класса. Однако исторически эквивалентом этому был путь консолидации господствующего класса посредством усиления центральной власти, путем резкого возрастания… служебной… зависимости от нее каждого феодала…
Такая цель была достигнута созданием московской великокняжеской властью статуса служилой вотчины, а главное, учреждением широкой системы поместных держаний» (6а, с. 480).
Это нам Л.В. Милов о том, почему у нас не сложилась крепкая, влиятельная, независимая феодальная аристократия, которая практически всегда в Европе ограничивала королевскую власть (даже в восточноевропейской Пруссии, даже во Франции при короле-солнце). Это о том, почему у нас не сложилась крупная феодальная частная собственность, которая могла бы не «допустить» возникновения патримониальной власти, т.е. властесобственности. Это еще раз о том, что наша «сложность», может и была «цветущей», но – не очень сложной. Я бы, поправив горячо любимого Константина Леонтьева, сказал: «служебная сложность».
Кстати, отсутствие у нас сильной, богатой, независимой аристократии имело и иные, неэкономические причины. – Здесь очень интересно мнение выдающегося историка русского права М.Ф. Владимирского-Буданова. В начале своей известной книги он подчеркивает: «Основанием древнерусского государства служат не княжеские (теория Соловьёва) и не племенные отношения (теория Костомарова), а территориальные» (2, с. 41). То есть в основе эволюции нашей государственности лежал пространственный принцип, а не какой-либо другой. Да и само происхождение ключевого русского слова «власть» указывает на это. Власть – от волости; тот имеет власть, кто владеет территорией, пространством.
Далее. Владимирский-Буданов рассматривает тему слабости боярства, русской аристократии. «Боярство Древней Руси не имело ни сословной корпоративности, ни сословных привилегий. Образованию корпоративности мешал земский (т.е. территориальный. – Ю.П.) характер древних русских государств. Каждая община (город, волость и даже село) имела своих бояр (а также средних и меньших людей)… Впоследствии (в литовско-русскую эпоху) «боярами» в селах назывался высший класс прикрепленных крестьян. Таким образом, земское (территориальное. – Ю.П.