Россия и современный мир № 3 – 2016 (92)

Россия вчера, сегодня, завтра

Россия: Заработная плата и динамика забастовочной активности

Э.Н. Соболев

Соболев Эдуард Неньевич – доктор экономических наук, ведущий научный сотрудник ФБГУН Институт экономики РАН.

Проблема взаимосвязи заработной платы и забастовочной активности относится к числу дискуссионных. Ряд исследователей исходит из старой марксистской концепции, согласно которой наибольшее число забастовок происходит во время экономического спада, когда происходит падение реальной заработной платы. Существует и противоположная позиция: протестная активность усиливается при экономическом подъеме, когда день простоя для капитала чреват потерей прибыли и работники чувствует себя более уверенно [5; 12]. Наконец, имеется точка зрения, отрицающая однозначную связь оплаты труда и забастовок [19, с. 8–14; 10].

К сожалению, имеющиеся официальные статистические данные не позволяют дать полную картину состояния и динамики забастовочной активности в российской экономике. В статистику Росстата попадают только официально признанные забастовки, а «дикие» в отчетность не включаются. Также в официальную статистику не попадают демонстрационные забастовки длительностью менее одного дня. Дополнительным источником информации служит судебная статистика, которая фиксирует трудовые споры, разбираемые в судах общей юрисдикции с целью признания забастовок незаконными. Важную часть эмпирической базы составляют данные независимых мониторингов, проводимых Российским экономическим барометром (РЭБ), Центром социально-трудовых прав (ЦСТП), а также данные социологических обследований Института экономики РАН.

Имеются проблемы и с выбором показателей забастовочного движения. Росстат фиксирует три основных показателя: число забастовок, численность бастующих и количество времени, неотработанного участниками забастовок. Но эти показатели ничего не говорят о степени распространенности забастовок в российской экономике. Более того, если на них опираться, можно получить искаженное представление об уровне и динамике забастовочной активности. Поэтому в качестве основного предлагается показатель уровня забастовочной активности, рассчитываемый как число потерянных из-за забастовок рабочих дней на 1 тыс. человек, работающих по найму. Этот удельный макроэкономический показатель является, с нашей точки зрения, лучшим индикатором интенсивности забастовочного движения. Он дает возможность и для межстрановых сопоставлений.

Что касается статистики оплаты труда, то в большинстве случаев заработная плата отслеживается только по крупным и средним предприятиям. В национальном обследовании населения по проблемам занятости, охватывающем весь массив работающего населения, включая занятых на малых предприятиях, вопросы об оплате труда отсутствуют. Очень мало официальных данных по скрытой (теневой) оплате труда, составляющей, по оценке Росстата, около 25% совокупных доходов населения [14, с. 245–252].

Словом, ограничений и пробелов очень много. Тем не менее даже имеющиеся данные позволяют получить представление о сравнительной динамике заработной платы и забастовочной активности в России (рис. 1).

Годы трансформационного спада. После начала радикальных рыночных преобразований в 1992 г. социально-экономическое положение российских работников серьезно ухудшилось. По официальным оценкам, в период с 1991 по 1998 г. реальная заработная плата сократилась в России примерно втрое. На фоне такого снижения резко усилилась ее дифференциация, массовый характер приняли невыплаты заработной платы.

Большинство забастовок в эти годы происходили на государственных предприятиях и в бюджетных организациях, а также на предприятиях отраслей, получающих государственные дотации. Бастовали прежде всего учителя, врачи, угольщики. Зачастую это были просто стихийные остановки работы, в малой степени зависящие от деятельности профсоюзов. В то же время протестные акции нередко исподволь специально организовывались самой же администрацией («красными директорами») с целью, во-первых, выбивания финансовых ресурсов из центра, а во-вторых, формирования «отводного клапана» в случае накопления недовольства деятельностью администрации со стороны трудового коллектива. В этот период выявилась особенность российских забастовок, заключающаяся в их направленности преимущественно против центральных властей и лишь в незначительной мере непосредственно против руководства предприятий, т.е. доля конфликтов типа «труд – капитал» была существенно ниже по сравнению с конфликтами типа «труд – государственная власть». Только один из восьми конфликтов являлся классовым в традиционном смысле слова.


Рис. 1. Индекс реальной заработной платы и забастовочной активности


В этот период наблюдалось два всплеска забастовочной активности. Первый всплеск – в начале 90-х годов – связан со снижением реальной зарплаты в результате инфляции и «шоковой терапии» (табл. 1).


Таблица 1

ДИНАМИКА ПОТРЕБИТЕЛЬСКИХ ЦЕН, РЕАЛЬНОЙ ЗАРАБОТНОЙ ПЛАТЫ И ЗАБАСТОВОЧНОЙ АКТИВНОСТИ

Составлена на основе данных Росстата.


Второй всплеск забастовочной активности приходится на вторую половину 90-х годов, когда высокими темпами росла задолженность по зарплате (рис. 2). Хотя задержки зарплаты появились уже в первые месяцы 1992 г., их пик пришелся на середину 1998 г. Тогда ими оказались охвачены около 2/3 всех наемных работников. В реальном выражении задолженность по заработной плате увеличилась примерно в 10 раз. Если в 1992–1993 гг. она составляла менее 1/5 месячного фонда оплаты труда предприятий, то к концу 1998 г. – уже свыше 1,5 месячного фонда. Это означало, что в пик кризиса для предприятий затраты на рабочую силу были на 15–20% ниже ее полной «контрактной» стоимости [24, с. 63].


Рис. 2. Динамика задолженности по заработной плате и уровня забастовочной активности


Такое положение дел подтверждают и социологические обследования на микроуровне. По данным Обследования гибкости рынка труда в промышленности (ОГРТ), проведенного ИЭ РАН в 1997 г., невыплаты охватили более 41% предприятий промышленности. Работники не получали в срок до 88% заработной платы, а средний период невыплат составлял в 1997 г. 2,5 месяца.

Основная масса конфликтов концентрировалась вокруг проблем оплаты труда (2/3 от общего числа выявленных конфликтов). Тем не менее прямой связи динамики протестных действий с динамикой оплаты труда не прослеживается. Исключение составляет ситуация с задержками в выплате заработной платы. Если на предприятиях, где не наблюдалось задержек заработной платы, конфликты имели место лишь на трети предприятий, то на предприятиях, где задержки составляли более шести месяцев, уровень конфликтности достигал 100% [22, с. 9]. Для России именно задержки в выплате зарплаты традиционно являются самым мощным конфликтогенным фактором, главным источником социальной напряженности. Динамика задолженности и забастовочной активности практически повторяют друг друга (рис. 2).

В 1997 г. была зафиксирована максимальная забастовочная активность за весь постсоветский период, когда в расчете на 1 тыс. занятых по найму терялось 104,5 дней. Но даже в 1997 г. в забастовках участвовали менее 1,5% работающего населения. По западным понятиям, это весьма умеренный уровень забастовочной активности. Иными словами, глубочайший трансформационный кризис не привел к массовым трудовым конфликтам в России [9, с. 4–5; 3, с. 170–174].

Эффективность забастовок была невысокой. Поэтому не случайно, большинство профсоюзных лидеров – от 70 до 80% – в ходе опросов в 1995, 1998 и 1999 гг. высказали мнение, что забастовка либо «ничего не дает работникам», либо «осложнит положение предприятия» [22, с. 5].

Период восстановительного роста. Уровень забастовочной активности во второй (1999–2008) период определялся последефолтовым ростом экономики, когда ситуация с заработной платой стала быстро улучшаться. Ежегодные темпы ее прироста составляли 10–20%. За период с 1999 по 2008 г. реальная заработная плата возросла более чем втрое. В 2008 г. был достигнут советский уровень оплаты труда [24, с. 62]. Конечно, это был в значительной степени восстановительный рост, компенсирующий спад предыдущих лет.

Было несколько этапов в динамике оплаты труда.

На первом этапе – после 1998 г. – произошел переход от номинального к реальному росту оплаты труда. Но поскольку рост оплаты отставал от роста прибыли корпораций, то происходило падение зарплатоемкости ВВП. На втором (с середины 2001 г.) этапе рост оплаты стал обгонять и рост ВВП, и рост общей массы прибыли корпораций. То есть расходы корпораций на оплату труда наемных работников увеличились, соответственно уменьшилась величина прибыли на 1 руб. оплаты труда. В результате доля оплаты труда в ВВП достигла среднеевропейского уровня (около 50%)1.

Существенно сократилось зарплатное неравенство: в 2001 г. коэффициент фондов по зарплате составлял почти 40, а в 2009 – около 15. Важнейшим фактором, который способствовал повышению темпов роста заработной платы низкооплачиваемых работников, явилось поэтапное повышение минимального размера оплаты труда (МРОТ) до социально значимой величины, а также мероприятия по повышению оплаты труда бюджетников. В этот период потеряла свою актуальность проблема невыплат заработной платы. К середине 2008 г. их объем составлял менее 2% от месячного фонда оплаты труда, а охват работников невыплатами сократился до примерно 1%.

С началом экономического роста протестные действия пошли на убыль. Так, в 2000 г. численность работников, участвующих в забастовках, уменьшилась по сравнению с 1999 г. в 8 раз. Постепенно исчезли забастовки, связанные с невыплатами заработной платы. Положительную роль в этом сыграло и некоторое оживление переговорного процесса в рамках системы социального партнерства.

Единственный для этого периода всплеск забастовок фиксируется в 2004–2005 гг. Основной причиной забастовок были проблемы с заработной платой в связи с устойчивым повышением тарифов на оплату услуг жилищно-коммунального хозяйства (ЖКХ) и удорожанием стоимости образования и услуг здравоохранения. Только за 2004 г. прирост тарифов на услуги ЖКХ превышал общий прирост потребительских цен в 3,23 раза. Основная роль в забастовочной активности в эти годы принадлежала работникам здравоохранения и образования, которые наиболее остро ощутили изменение тарифов.

Однако эти забастовки носили преимущественно демонстрационный характер (не более одного-двух дней) и в полной мере забастовками не являлись. Реального прекращения работы не было. В основном акцент был сделан на митингах, пикетировании зданий городской администрации. Забастовки «бюджетников» были организованы отраслевыми профсоюзами, входящими в систему ФНПР, были согласованы с руководителями «бастующих» учреждений и представляли собой типичные так называемые директорские забастовки [10]. Поэтому, хотя забастовок было много, но из-за малой их продолжительности, уровень забастовочной активности был невысокий.

Период экономической нестабильности (с 2009 г. по настоящее время). По большему счету не изменилась ситуация и в последние годы. Наметилась лишь тенденция к незначительному оживлению забастовочного движения. Все это происходило на фоне усиления нестабильности положения наемных работников в сфере труда, в том числе в области оплаты труда.

Во время кризиса работодатели предпочитают замораживать заработную плату, в результате чего из-за инфляции ее реальный уровень падает. Падение в 2009 г. по сравнению с 2008 г. составило 3,5%. Более глубокому падению в первую волну кризиса препятствовало повышение МРОТ, которое затронуло заработки не менее 6% всех наемных работников, а также 30%-ное повышение оплаты труда работников бюджетного сектора. Правда, в небюджетном секторе «проседание» реальной зарплаты было более значительным. В дальнейшем тенденция к росту возобновилась.

Во вторую волну кризиса замораживание зарплаты или незначительный ее рост в номинальном исчислении происходит при достаточно высокой инфляции (в отличие от кризиса 2008–2009 гг.), что, естественно, сказывается на динамике реальной зарплаты. Среднемесячная реальная зарплата в 2015 г. составляла 91,0% от среднемесячной реальной зарплаты в 2014 г. Столь масштабное падение реальной зарплаты происходит впервые с 1998 г.

Задолженность по зарплате на 1 июля 2016 г. достигла 3,8 млрд руб., а численность работников, имеющих невыплаты, составляла 74 тыс. человек2. Однако в относительном выражении это абсолютно незначительные величины: объем просроченной задолженности составляет менее 1% месячного фонда зарплаты работников, а процент работников, кому задолжали, – 0,13% от всех работников. Это даже ниже, чем в 2009 г. в первую волну кризиса, не говоря уже о показателях задолженности конца 90-х годов. В наихудшем положении оказались работники малых предприятий, среди которых почти пятая часть (18,8%) указали на задержку заработной платы3. В перспективе некоторый рост задолженности можно ожидать, но существуют большие сомнения, что этот рост будет значительным. Безусловно, сыграет свою роль введение жестких санкций (вплоть до уголовной ответственности) за задержку выплаты зарплаты4.

По результатам апрельского обследования Росстата, зарплатное неравенство в 2015 г. по сравнению с 2013 г. заметно сократилось: с 15,7 до 14,5. Несмотря на некоторое относительное снижение доли прибыли корпораций в ВВП, ее масса остается весьма внушительной. А учитывая, что 2/3 чистой прибыли экономики направляется собственникам капитала и высшим менеджерам в качестве доходов по акциям, облигациям и другим выплатам из прибыли, эта тенденция наряду с более быстрым ростом абсолютного размера заработной платы высокооплачиваемых работников является основой сохранения высокой дифференциации доходов, получаемых отдельными социальными группами населения [17, с. 103].

Произошло некоторое оживление забастовочного движения, но о наступлении нового качественного этапа говорить не приходится. Об этом свидетельствуют данные таблицы 2 о числе забастовок в 2008–2015 гг. по различным источникам. Центр социально-трудовых прав фиксирует наиболее высокий, но тоже весьма умеренный уровень забастовочной активности. Правда, отметим, что Центр склонен излишне драматизировать ситуацию. Руководители Центра из года в год прогнозируют существенный рост числа протестов с частичной или полной остановкой производства. На наш взгляд, к такому выводу их подталкивает некоторая идеологическая предвзятость, а также излишне вольная трактовка самого понятия забастовок, когда под ними понимаются любые протестные акции, проводимые в рабочее время. Кстати, подспудно понимают это и в самом Центре, когда вместо забастовок используют термин «стоп-акции». Но в действительности, как демонстрируют данные того же Центра, с макроэкономической точки зрения забастовочная активность остается статистически незначительной величиной5. Она существенно проигрывает в относительном выражении тому, что было в 90-х годах.


Таблица 2

ЧИСЛО ЗАБАСТОВОК В 2008–2015 гг. (ПО ДАННЫМ РОССТАТА, ЦЕНТРА СОЦИАЛЬНО-ТРУДОВЫХ ПРАВ И СУДЕБНОГО ДЕПАРТАМЕНТА ПРИ ВЕРХОВНОМ СУДЕ РФ)


В то же время за последние год-полтора наметились определенные изменения в характере забастовочной активности. Во-первых, в территориальном разрезе произошло смещение протестов из центра на периферию. Во-вторых, в отраслевом разрезе наметилась тенденция к уменьшению числа протестов в промышленности, хотя резко возросла протестность на транспорте. В-третьих, наблюдается ощутимый рост протестности в бюджетных секторах, прежде всего в образовании и медицине. В-четвертых, возросло число стихийных протестов рабочих, которые организуются без всякого участия профсоюзов. В-пятых, вновь произошел рост протестов по причине невыплаты заработной платы. По данным ЦСТП, 42% протестов связано с этой причиной. Причем среди этих протестов 57% составляют забастовки [1]. В известной мере ситуация возвращается к 90-м годам, только с более скромными показателями забастовочной активности.

Оборонительные и наступательные забастовки. Трудность определения зависимости между социально-экономическим положением работников и забастовочной активностью связана с тем, что число забастовок может расти как при ухудшении, так и при улучшении этого положения. Это связано с тем, что имеются два принципиально различных типа забастовок – оборонительные и наступательные. Они различны по целям, по составу участников, по тому, какие предприятия охватывают. Оборонительные забастовки имеют целью по возможности сдержать ухудшение положения работников во время кризиса и неблагоприятной конъюнктуры на рынке труда, наступательные – направлены на улучшение условий коллективных и индивидуальных контрактов при экономическом подъеме.

Специфика оборонительных забастовок в России, особенно в 1990-е годы, заключалась в том, что они, по сути, выродились, по меткому выражению Б. Кагарлицкого, в «полуголодные бунты отчаявшихся людей», когда ни о какой организованной и осмысленной защите интересов работников речи не шло [5]. Бастующие требовали заплатить зарплату или выдать хоть какие-то деньги в счет огромного долга, накопившегося у предприятия перед рабочими. Большинство забастовок вспыхивало стихийно. Как правило, профсоюзы имели мало отношения к их организации.

Наступательные забастовки для России – новое явление и в основном происходят на предприятиях транснациональных корпораций и в нефтяной отрасли. Самой известной из наступательных акций стала забастовка 20 ноября – 14 декабря 2007 г. на заводе «Форд» во Всеволожске Ленинградской области. Это был трудовой конфликт нового типа: впервые забастовка произошла не на депрессивном предприятии, а на современном заводе, принадлежащем международной корпорации. Ее участниками стали не доведенные до отчаяния люди, а рабочие, готовые организованно бороться за повышение своего уровня жизни. Итогом забастовки стало повышение зарплаты на 14–20% при инфляции в 2007 г. – 9% и заключение нового коллективного договора.

Пока число забастовок новой волны, протекающих на относительно благополучных предприятиях, в стране мизерное количество, они погоды не делают. Да и эффективность их не очень высока. Тем не менее тенденция наметилась и с ней придется в будущем считаться. Тем более за этими забастовками стоят не ФНПР, лояльная к власти и работодателям, а гораздо более воинственные альтернативные профсоюзы, к тому же поддерживаемые извне международным профсоюзным движением6.

Факторы низкой забастовочной активности

Само по себе ухудшение положения работников в сфере трудовых отношений не является конфликтом, а лишь создает социально-экономические предпосылки для его возникновения. В России, в отличие от стран с развитой рыночной экономикой, работники неохотно идут на открытые столкновения с администрацией даже в случае явного ущемления их прав и интересов. Тем самым конфликт остается в потенции, т.е. в подавленном состоянии.

В чем же дело? Почему наблюдается такой парадокс – «когда проблем в социально-трудовой сфере много – а забастовок мало»?

По нашему мнению, здесь действуют три группы факторов: экономические, связанные с функционированием российского рынка труда и организационной структурой производства, институциональные и ценностные.

Рассмотрим подробнее эти группы факторов.

К экономическим факторам относится прежде всего ситуация на рынке труда. Напряженная ситуация на рынке труда снижает угрозу забастовки. Старая марксистская догма, что ситуация, «когда очень плохо», с необходимостью вызывает забастовки, в действительности фальсифицировала реальную статистику. На практике все с точностью наоборот. В годы спада или депрессии неблагоприятная рыночная конъюнктура нейтрализует действие фактора низкой оплаты труда. Продукцию сбыть трудно, рабочие находятся под угрозой увольнения, бастовать в таких условиях сложно. Забастовки возникают лишь тогда, когда положение работника становится буквально нестерпимым. В какой мере устойчивость положения работников на рынке труда влияет на уровень их реального участия в конфликтах, можно судить по данным социологических обследований. Работники, высоко оценивающие свои шансы на рынке труда, вступают в конфликт почти на 40% чаще, чем работники, считающие, что найти равноценную работу им практически невозможно.

В условиях, когда трудно найти работу, резко возрастает так называемый порог терпимости, достижение которого приводит к возникновению реальных конфликтных ситуаций. Гипотеза о возрастании порога терпимости в периоды экономического кризиса и неблагоприятной рыночной конъюнктуры подтверждается эмпирическими исследованиями. К примеру, накопленная задолженность по зарплате должна достичь почти половины годового фонда, чтобы перспектива забастовки или протеста в иной форме стала реальной7.


Рис. 3. Динамика ВВП, занятости и реальной заработной платы


В России сложилась такая трудовая модель, которая гасит, амортизирует трудовые конфликты на почве оплаты труда (рис. 3). Занятость (точнее, сохранение рабочего места) есть главный приоритет российской трудовой модели, она ценится работниками выше оплаты. Потери в зарплате рассматриваются как меньшее зло по сравнению с угрозой лишиться рабочего места [7]. Работники нередко сами соглашаются на солидарное снижение заработков в обмен на отказ администрации от сокращений. В этом случае «замораживание» или даже снижение оплаты труда есть следствие согласования интересов, определенных договоренностей профсоюзов с администрацией. Когда Институт экономики РАН проводил обследование гибкости российского рынка труда, то в ответ на вопрос: «Что вы предпочтете, уволить часть работников или снизить зарплату всем», подавляющее число профсоюзных лидеров и работников выбирали второе. Да и сегодня в условиях обострившегося кризиса профсоюзы при обсуждении антикризисных мер выступают категорически против увольнения людей и предлагают обсуждать такие меры как сокращение рабочего дня, замораживание зарплаты и т.п.

Большая эластичность заработной платы поддерживается соответствующей организацией оплаты труда (высокая доля переменной части зарплаты, применение теневых схем выплат, распространение задержек зарплаты). Переменная часть оплаты труда (премии и другие поощрительные выплаты), которая традиционно составляет значительную долю в оплате, может колебаться в широких пределах в зависимости от экономического положения предприятий и установок менеджмента. Менеджеры вправе по своему усмотрению полностью или частично лишать таких выплат определенные группы работников или даже весь персонал. При ухудшении экономических условий деятельности предприятий оплата труда сразу устремляется вниз, тогда как при их улучшении – вверх. В кризисном 1998 г. доля переменной части в фонде оплаты труда всех российских предприятий составляла примерно 27%, а в сверхблагополучном 2007 г. – почти 36% [8, c. 50–52]. Подобная зависимость прослеживается не только во времени, но и в пространстве: чем лучше экономическое положение той или иной отрасли, того или иного предприятия, тем выше, как правило, оказывается у них доля поощрительных выплат и более низкая доля тарифа. Например, в структуре заработной платы компаний ТЭК (без учета выплат по районному коэффициенту и северных надбавок) доля тарифа (оклада) составляет от 30% в газовой промышленности до 42–43% в электроэнергетике.

Важным фактором, сдерживающим конфронтацию труда и капитала, является широкое распространение теневых выплат заработной платы, которые составляют, по самым грубым подсчетам, треть суммарного заработка. Работник, который получает теневую зарплату, лоялен и бастовать скорее всего не будет.

Серьезно ослабляет позиции наемного работника низкая территориальная мобильность рабочей силы. Рынок жилья развит плохо, большинству граждан нет доступа в него из-за крайне низкого уровня доходов. Рабочая сила фактически привязана к одному месту, где формируются локальные рынки труда (региона, мегаполиса, города) со своими ценами на труд. Сдерживает внутреннюю миграцию и то, что значительную часть своего дохода люди получают от «интегрированности» в местную среду (начиная от нужных «знакомств» и кончая подсобными хозяйствами), и потому переезд чреват не повышением, а снижением уровня доходов и качества жизни.

Институциональные факторы. К этим факторам следует отнести прежде всего жесткий характер трудового законодательства, которое устанавливает высокий разрешительный барьер для забастовок. С принятием нового Трудового кодекса запретительный характер формальных процедур только усилился. Объявление забастовки обставляется таким количеством ограничений и формальностей, что выполнить их в реальной жизни весьма затруднительно. Минимальный срок для ее объявления составляет 42 дня. По данным судебной статистики, если в 1998 г. в иске о признании забастовок незаконными было отказано в 75% случаев, то в 2005 г. только в 25%. Смешно сказать, в 2010 г. не было зарегистрировано ни одной забастовки (!). Это вынуждает работников либо выходить за рамки правового поля и прибегать к таким неправовым средствам защиты как стихийные акции протеста, саботаж, либо ограничиваться отстаиванием своих прав в суде в индивидуальном порядке. К этому следует добавить ограничения права на митинги, демонстрации, пикеты; ужесточение уголовной и административной ответственности за несанкционированные массовые акции.

Второй институциональный фактор – слабые и несамостоятельные профсоюзы. Отсутствие мощных консолидированных профсоюзов, сопоставимых по мощи с государством или бизнесом, привело к тому, что катастрофическое падение жизненного уровня в 90-е годы не сопровождались массовыми социальными протестами. Подобная институциональная неоформленность, аморфность служила своеобразной «подушкой безопасности» (термин Р. Капелюшникова) для власти и бизнеса, когда даже сверхсильные шоки гасились без особого ущерба для устойчивости всей системы8.

Снижение роли забастовок связано с ростом эффективности судебной системы в социальной защите работников, что в общем-то соответствует мировым трендам. Как фиксирует бесстрастная судебная статистика, были годы, когда наблюдался рост исковой активности граждан по трудовым делам, а были годы, когда имелось ее снижение, но количество трудовых споров в судах никогда – в отличие от забастовок – не опускалось до статистически неулавливаемой величины. Девять из десяти трудовых споров рассматривались по иску работника, и девять из десяти таких исков удовлетворялись. По данным Судебного департамента при Верховном Суде РФ, в 2001 г. было рассмотрено 414,4 тыс. споров по оплате труда, в 2005 г. – 597,7 тыс., а в 2014 г. – 489,1 тыс.

В 2000-е годы задолженность по зарплате существенно сократилась. Тем не менее количество исков по задержкам существенно не уменьшилось. Это свидетельствует о том, что работники предпочитали обращаться за защитой своих прав не в профсоюз или в комиссию по трудовым спорам, а непосредственно в суд. В 2014 г. дела о взыскании невыплаченной заработной платы составляли почти две трети (307,5 тыс.) от общего числа трудовых споров об оплате труда, а доля выигранных дел приближается к 100%9. Сравнение данных профсоюзной статистики и данных судебной статистики показывает, что фиксируемые профсоюзами нарушения составляют только 5–15% от общего числа трудовых споров, рассматриваемых судами [2, с. 43]. Таким образом, вопреки ходячим представлениям, в России судебная система представляет собой наиболее эффективный механизм разрешения трудовых споров, возникающих при нарушении трудового законодательства10.

Ценностные факторы. Это, с одной стороны, склонность российской власти и бизнеса к авторитаризму в трудовых отношениях, а с другой – социальная пассивность основной массы работников.

Опросы показывают, что работники в массе своей недовольны существующим социально-экономическим положением (размер зарплаты, уровень социальных льгот и гарантий, нарушения трудового законодательства), но не готовы активно бороться за свои права и экономические интересы.

Ряд авторов полагает, что пассивность – проявление извечной российской покорности, имманентная черта русской психологии. Но это не согласуется с фактической историей. В начале ХХ в. Россия – страна с сильным забастовочным движением, где бастовало на порядок больше, чем в развитых западных странах. В годы нэпа в первой половине 1920-х годов стачечная активность в СССР была выше, а во второй половине несколько ниже по сравнению со среднеевропейскими значениями [23, с. 4–5]. Так что современная пассивность есть привычка, сформировавшаяся в советский период. Свою лепту в ее воспитание внесли и пресловутые 90-е годы, когда окончательно утратились представления об «общем благе», каждый был сам за себя, выживал в одиночку.

Из трех рассмотренных групп факторов – экономических, институциональных и ценностных – ключевую роль играют, на наш взгляд, ценностные, прежде всего отсутствие заинтересованности рядовых работников в коллективной защите своих интересов. Работники либо молчат, либо «протестуют ногами». Это главная причина того, что забастовка не превратилась в действенный рычаг давления на работодателей и власть в России. Именно ценностные факторы лежат в основе углубляющегося кризиса профсоюзного движения.

О перспективах забастовочного движения

Динамика забастовочной активности в России в период с начала 1990-х годов по настоящее время демонстрирует, что, несмотря на все приливы и отливы забастовочного движения, никаких массовых протестов и забастовок, захвативших всю страну, мы так и не увидели.

Изменится ли ситуация в ближайшем будущем? По нашему мнению, в ближайшей, да и в среднесрочной перспективе никаких объективных оснований для серьезной переоценки сил в мире труда не видно. Все вышерассмотренные факторы, сдерживающие активность работников на протяжении постсоветского периода, сохранились до сих пор. Поэтому возможность превращения российского рабочего движения в самостоятельную социальную силу следует оценить с изрядной долей скептицизма [13]. В обозримой перспективе останутся крайне слабые формы сопротивления: типичное для России пассивное сопротивление, тихий производственный саботаж, воровство и т.п. Следует согласиться с точкой зрения уже высказанной в литературе, что если рабочие и будут протестовать, то либо от отчаяния, либо в акциях, срежиссированных элитой (типа «директорских забастовок») [12]. Организованные и самостоятельные формы сопротивления и протеста будут развиваться тяжело и медленно. Этот вывод основывается на анализе рабочего движения за последние четверть века.

Могут возразить: а разве митинги и демонстрации, протекавшие на улицах Москвы в 2012 г., не являются показателем пробуждения народных масс? Ответ должен быть отрицательный по следующим причинам.

Во-первых, эта активность лежит за пределами предприятий. Митинги и шествия все же не забастовки.

Во-вторых, протесты в Москве сопровождались «молчанием» провинции. Провинция продолжала находиться в летаргическом сне.

В-третьих, ведущую роль в этих протестах играли либеральные партии и так называемый креативный класс. Опросы ВЦИОМ показали, что рабочих было менее 7%, в основном таксисты и сантехники. Что касается рабочего класса в классическом его понимании, т.е. занятых на фабриках и заводах, то они относились к этим протестам весьма подозрительно. Во всяком случае, заявление нижнетагильских рабочих, направленное против московских акций протеста, – это не просто пропагандистская акция власти [27].

В-четвертых, главное – эти протесты имели не столько социально-экономический, сколько политический характер и были направлены преимущественно против сложившейся в стране системы власти. Именно поэтому в массовых акциях принимали участие такие разнородные социальные силы и движения, как либералы, националисты и левые радикалы. Единство политических интересов при различных и даже противоположных социально-экономических интересах в российской истории наблюдалось не единожды. Подобная ситуация возникала и в феврале 1917 г., и в 1991 г. Естественно, такой союз не может быть долгосрочным. Оппозиция разнородна. Поэтому, как только она начинает пытаться формулировать какие-то программные позиции в социально-экономической области, она сразу начинает слабеть и распадаться. Смена же политического режима не тождественна смене социально-экономического курса.

Факты свидетельствуют, что Россия не пошла ни по пути усиления конфронтации (уровень забастовочной активности незначительный), ни по пути партнерства (социальный диалог формален и не затрагивает существенные стороны социально-трудовой сферы). Сказались неблагоприятная конъюнктура на рынке труда и отсутствие развитых институтов по защите интересов работников [16].

При формировании политики по отношению к конфликтам в социально-трудовой сфере следует, на наш взгляд, исходить из того, что забастовки – это не единственный социальный механизм, посредством которого возможно отстоять свои интересы в трудовых отношениях. В современных условиях ведущую роль должно играть правовое регулирование, а в перспективе следует развивать механизм социального диалога, в рамках которого будет происходить согласование интересов сторон трудовых отношений. Политика сведения к минимуму трудовых конфликтов не равнозначна политике недопущения забастовок, поскольку в последнем случае она вырождается в политику жесткого авторитаризма на предприятиях.

Социальный диалог на общефедеральном уровне должен выполнять, по крайней мере, следующие функции:

– переговоры по определению минимальной заработной платы, а в ряде случаев – выработка критериев для повышения заработной платы на уровне отрасли или предприятия в рамках общегосударственной политики доходов и занятости;

– примирение и посредничество при общенациональных (или крупных) забастовках и конфликтах;

– совещательная роль при обсуждении общих вопросов экономической и социальной политики.

Именно соглашение, достигнутое на федеральном уровне, по таким вопросам, как защита трудовых доходов от инфляции, решение проблемы невыплат заработной платы, способов и форм предотвращения массовой безработицы, должны стать ориентиром для коллективных соглашений на уровне отрасли и региона. Последние должны включать лишь предельные значения гарантий условий труда и его оплаты и одновременно содействовать достижению конкретных соглашений на предприятиях [20].

Не менее важен и отказ от популистских, необоснованных подходов при определении позиции профсоюзов в отношении социальных гарантий работникам, прежде всего в сфере занятости. Популизм, необоснованность притязаний не помогает, а препятствует социальному диалогу, поскольку дезавуирует сам процесс переговоров.

В настоящее время государственное регулирование конфликтов в основном сводится к прямому запрещению или существенному ограничению силового противоборства между трудом и капиталом (запрет на локаут, запрет на забастовки в отраслях и сферах, непосредственно имеющих отношение к безопасности страны и граждан, признание забастовки незаконной). Этот запрет реализуется весьма эффективно. Гораздо меньше внимания уделяется формированию системы принуждения к социальному диалогу, которое обязывало бы стороны искать и находить взаимоприемлемые решения, а не держать конфликты в подавленном состоянии [15]. Российский и зарубежный опыт демонстрирует, что в обществе с разнородными, а порой и противоречивыми групповыми интересами граница между компромиссом и противоборством в различных секторах экономики весьма неустойчива. Поэтому государство должно принять дополнительные экономические и организационные меры для принуждения субъектов социально-трудовых отношений к партнерству.

Опыт западных стран, где государство мало вмешивается в отношения труда и капитала, в основном наблюдая за диалогом развитых организаций предпринимателей и традиционно не менее сильных профсоюзов, для России мало приемлем. Поскольку отсутствуют объективные условия для равенства сторон социально-трудовых отношений, это неравенство необходимо компенсировать третьей независимой стороной отношений – государством. В нашей стране государство должно быть не просто скромным модератором при диалоге, а организатором и активным полноправным участником процесса. В этом смысле трипартизм – взаимодействие государства, бизнеса и работников – наиболее адекватно отражает как раз российскую потребность. Система так называемой тарифной автономии – двусторонних переговоров без вмешательства государства (ФРГ, Скандинавские страны) – в России вряд ли возможна ввиду слабости профсоюзов.

Литература

1. Бизюков П.В. Трудовые протесты в России в 2008–2015 гг. Аналитический отчет по результатам мониторинга трудовых протестов ЦСТП. – http://trudprava.ru/expert/analytics/ protestanalyt/1357

2. Вишневская Н.Т., Капелюшников Р.И. Инфорсмент трудового законодательства в России: Динамика, охват, региональная дифференциация. – М., 2007. – 80 с.

3. Воейков М.И. К вопросу фрустрации рабочего класса / Альтернативы. – 2015. – № 4. – С. 170–174.

4. Заработная плата в России: Эволюция и дифференциация / Под ред. В.Е. Гимпельсона, Р.И. Капелюшникова. – М., 2007. – 575 с.

5. Кагарлицкий Б. Вирус классовой борьбы. Взгляд. 4 сентября 2006 г. – http://vz.ru/ columns/2006/9/4/47680.html

6. Какой рынок труда нужен российской экономике? Перспективы реформирования трудовых отношений: Сборник статей. – М., 2003. – 128 с.

7. Капелюшников Р. Конец российской модели рынка труда? Лекция на Полит.ру. – http://www.polit.ru/lectures/2009/04/23/kapeljushnikov.html

8. Капелюшников Р.И. Российский рынок труда: Адаптация без реструктуризации. – М., 2001. – 309 с.

9. Кацва А.М. Социально-трудовые конфликты в современной России. – СПб., 2002. – 194 с.

10. Козина И.М. Забастовки в современной России / Социологические исследования. – 2009. – № 9. – С. 13–24.

11. Кудюкин П. Российское трудовое право // Социально-трудовые отношения: Проблемы и перспективы. – М., 2009. – С. 79–83.

12. Кудюкин П. Классовая борьба: Чисто российская версия. Интервью на Радио Свобода. 5 октября 2009 г. – http://www.svoboda.org/content/article/1843566.html

13. Левинсон А. Наше «мы»: Забастовочная пассивность / Ведомости. – 10 ноября 2015 г.

14. Обзор занятости в России. Вып. 1 (1991–2000). – М., 2002. – 352 с.

15. Ольсевич Ю. Социальное партнерство в России: Есть ли предпосылки? / Вопросы экономики. – 1994. – № 5. – С. 60–70.

16. Перегудов С.П. Треугольник взаимовыгодной имитации / Независимая газета. – 2007. – 20 марта.

17. Погосов И.А. Тенденции воспроизводства в России и проблемы модернизации экономики. – М., СПб., 2012. – 312 с.

18. Соболев Э.Н. Динамика трудовых доходов и проблема забастовочной активности работников // Сер.: Научные доклады ИЭ РАН. – М., 2015. – 45 с.

19. Соболев Э.Н. Социально-трудовые отношения в российской экономике: Конфликт интересов или поиск согласия. Сер.: Научные доклады ИЭ РАН. – М., 2007. – 49 с.

20. Соболев Э.Н. Социальное партнерство в России: Эффективность и перспективы / Россия и современный мир. – 2014. – № 1. – С. 6–20.

21. Соболев Э.Н. Трудовые отношения в свете российских трансформаций (ХХ–ХХI вв.). – М., 2012. – 260 с.

22. Соболев Э.Н., Степанчикова Н.О. Трудовые конфликты на российских предприятиях: Экономический и правовой аспекты. – М., 2001. – 35 с.

23. Трудовые конфликты в Советской России. 1918–1929 гг. / Отв. ред. Ю.И. Кирьянов, В. Розенберг, А.Н. Сахаров. – М., 1998. – 360 с.

24. Уровень и образ жизни населения России в 1989–2009 гг. / Рук. авт. коллектива Е.Г. Ясин. – М., 2011. – 86 с.

25. Шмелева Н., Забрамная Е. Обобщение судебной практики по трудовым спорам, рассмотренным судами городов Москвы, Воронежа и Пензы. – http://oshl-eu.ru/Old%20Web/ txt/text_new/An10_2r.d.

26. Этманов А. «…Российским левым нужно пойти поработать на заводе» / Скепсис. 19 февраля 2012 г. – http://scepsis.ru/library/id_3144.html

27. Якушев В., Холманских И., Ленда А. Обращение рабочих «Уралвагонзавода» в поддержку Владимира Путина. Официальный сайт «Уралвагонзавода». – http://www.webcitation.org/6Ar2qEfks (29.12.2011.)

28. Cook L.G. Russian Labor: The Puzzle of Quiescence // XIII Международная научная конференция по проблемам развития экономики и общества. В 4 кн. / Отв. ред. Е. Ясин. Кн. 1. – М., 2012. – С. 427–435.

Борьба с бедностью и неравенством: Мифы и аксиомы

О.А. Александрова

Александрова Ольга Аркадьевна – доктор экономических наук, заместитель директора ИСЭПН РАН по научной работе; профессор кафедры прикладной социологии Финансового университета при Правительстве РФ.

Набирающий обороты кризис все серьезнее сказывается на уровне жизни населения России: сокращается число домохозяйств, располагающих хотя бы минимальными сбережениями; растет количество бедных; судя по падению объемов продаж, население стало экономить даже на лекарствах; регионы массово переводят категориальные социальные трансферты в разряд адресной помощи с одновременным ужесточением требований для ее получения. При этом одним из основных направлений борьбы с кризисом объявляется сокращение бюджетных расходов – отказ от индексации зарплат бюджетников; заведомое занижение размера индексации пенсий; неоднократный секвестр бюджета, включая социальные статьи. К росту числа бедных ведут противоположно направленные процессы: с одной стороны, консервация прежнего уровня доходов либо их снижение на фоне явной или скрытой безработицы, с другой – резкий рост стоимости жизни, обусловленный не только инфляцией, но и коммерциализацией социальной сферы, принуждающей платить за самое элементарное. Причем к бедным, по российским меркам, относят лишь домохозяйства с подушевым доходом ниже прожиточного минимума. Между тем в европейских странах бедными считаются семьи с подушевыми доходами ниже определенной доли от медианного дохода, т.е. уровень жизни семьи соотносится со средним уровнем жизни в стране, а не с гранью, за которой – лишь выживание.

Наряду с ростом бедности снижение доходов основной массы населения усугубляет избыточное неравенство между отдельными его группами, масштабы потерь от которого довольно заметны.

В середине 2000-х годов в ИСЭПН РАН на основе анализа многолетней статистики и математического моделирования были выявлены взаимосвязи экономического неравенства с другими экономическими (темпы роста ВВП, объем инвестиций) и социальными (коэффициенты рождаемости и смертности) показателями по России в целом и по полной совокупности российских регионов11. Поводом для обширного эконометрического исследования стал тот факт, что, несмотря на позитивную динамику роста средних показателей денежных доходов, социальная поляризация продолжает нарастать и, соответственно, средние показатели роста доходов не отражают реальной картины благосостояния различных слоев населения. При этом было очевидно, что причина – не в недостатке ресурсов, а в дефектах институционального характера: среднегодовой темп роста реальных доходов наиболее обеспеченных жителей в 2000-е годы на 24% превышал темп роста ВВП. Это свидетельствовало о наличии у них институциональных преимуществ, позволяющих получать основной выигрыш от экономического роста12. В подобной ситуации решение проблемы неравенства логично искать в плоскости распределительных отношений. В упомянутом исследовании изучалось влияние на уровень каждого из видов неравенства, а также на темпы экономического роста, коэффициенты рождаемости и смертности трех комбинаций подоходного налогообложения и социальных трансфертов, подтягивающих доход малообеспеченных групп населения до порогового уровня, с которого обеспечивается полноценное исполнение инвестиционной и репродуктивной функций и снижается смертность. При этом во всех случаях коэффициент дифференциации доходов снижался до 7–10, а налоговые нагрузки затрагивали только высокодоходные группы населения и, что важно, не выходили за пределы ставок налоговой прогрессии, которые применяются в развитых странах Запада.

Расчеты показали: если бы в 2000–2006 гг. реализовывался любой из этих вариантов перераспределения доходов, то к 2006 г. (моменту проведения исследования) российский ВВП был бы более чем удвоен (по отношению к ВВП 1999 г.) и был бы выше фактического на 30–53%. Выявленные закономерности (снижение избыточного неравенства на 1 пункт индекса Джини повышает темп экономического роста на 1,87 п.п., а темп роста объема инвестиций – на 3,6–3,8 п.п.) позволяют экстраполировать полученные оценки объемов экономических потерь и на прошедшее с тех пор десятилетие.

В части же влияния поляризации доходов на демографическую динамику анализ показал: даже при продолжении экономического роста, но неизменной степени неравенства, комбинация коэффициентов рождаемости и смертности приведет к снижению численности населения России к 2050 г. до 124 млн человек. В случае же, если бы рост реальных доходов был дополнен мерами по снижению неравенства за счет перераспределения доходов путем введения вполне умеренной налоговой прогрессии на доходы, превышающие среднедушевой уровень, численность россиян к 2050 г. могла бы возрасти до 158,7 млн человек. И наконец, если бы рост доходов на фоне экономического роста дополнялся снижением неравенства, причем за счет не только перераспределения доходов, но и дополнительных государственных дотаций (компенсация доходов ниже половины среднедушевого уровня), то численность населения России к 2050 г. возросла бы до 161,3 млн человек. И это – не фантастика, а эффекты социальной психологии: связь между социально-экономическими факторами и демографическими показателями опосредована психологическими реакциями и вытекающими из них установками. Как показывают исследования, сегодня репродуктивные установки зависят не столько от дохода домохозяйства в абсолютном выражении, сколько от его соотнесения со сложившимися в обществе стандартами потребления, т.е. от уровня неравенства. И к сверхсмертности населения приводит комбинация факторов, прямо или косвенно связанных с низким, относительно других слоев, уровнем доходов: это и хронический стресс, порожденный переработками и неуверенностью в завтрашнем дне, и отсечение от адекватной медицинской помощи, и социальные болезни. Таким образом, неблагоприятная ситуация с рождаемостью и сверхсмертностью напрямую связана с относительной бедностью и избыточным неравенством: так, регрессионный анализ показал, что снижение избыточного неравенства на 1 пункт индекса Джини повышает коэффициент рождаемости примерно на 2 п.п. и понижает коэффициент смертности примерно на 3 п.

Но вернемся в день сегодняшний. Непопулярные меры (бюджетные рестрикции, снижение объема социальных прав граждан) объясняют ограничением возможностей бюджета, вызванным падением цен на основной российский экспортный товар и западными санкциями, отсекшими российских хозяйствующих субъектов от дешевых западных кредитов. При этом использование вместо шагов, ведущих к дальнейшему сжатию спроса и усугублению рецессии, такой очевидной меры, как включение механизмов перераспределения доходов, правительством отвергается. Как следует из соответствующих документов и выступлений13, переход с плоской на прогрессивную шкалу НДФЛ объявляется преждевременным, а потому обсуждение этой меры переносится, предположительно, на период после 2018 г. – когда, как утверждается, российская экономика вернется на траекторию роста, чему призван способствовать нынешний режим жесткой бюджетной экономии. При этом подразумевается, что при возобновившемся экономическом росте проблемы масштабной бедности и избыточного неравенства решатся сами собой.

Таким образом, под предлогом бюджетного дефицита вновь продвигается неолиберальная идея о социальных расходах как «удавке на шее» экономики и используется метафора «большого пирога»: только освобождение государства и бизнеса от «излишних» социальных повинностей позволит создать гораздо больший «пирог», в результате чего и самым бедным группам населения достанется «кусочек» побольше. Однако все эти утверждения (о нехватке у государства средств, о социальных расходах как препятствии для создания «большого пирога», который автоматически сделает всех сытыми) – не более чем мифы. Остановимся кратко на каждом из них.

Миф о социальных расходах как тормозе экономического роста. Известно, что на Западе первая серьезная атака на социальное государство, произошедшая в 1970-х годах в Великобритании, основывалась на утверждении: обеспечение государством высококачественных социальных услуг стоит больше, чем может себе позволить экономика. В «Белой книге государственных расходов» – докладе, изданном в 1979 г. пришедшими под руководством М. Тэтчер к власти консерваторами, – так и говорилось: «Государственные расходы – корень проблем британской экономики»14. Тут же последовал и ряд конференций, основным лейтмотивом которых было утверждение «социальная политика создает препятствия для экономического роста»15.

Однако проведенная вскоре серия авторитетных международных исследований на базе стран, входящих в ОЭСР, этого отнюдь не подтвердила. Во-первых, выяснилось, что тема «кризиса социального государства» наиболее громко звучала в США и Великобритании, хотя эти страны и до экономического кризиса начала 1970-х годов не имели высокого уровня социальных расходов, более того, они тратили на соцобеспечение меньше других стран ОЭСР. Тем не менее именно там были произведены наиболее существенные сокращения социальных расходов. Причина, как показало исследование Р. Мишры, крылась исключительно в идеологических пристрастиях политических сил, пришедших в тот момент к власти. В США и Великобритании в это время правили партии правой ориентации; там же, где сформировались центристские или левоцентристские правительства (Канада, Австралия), сокращение расходов на социальное обеспечение было заметно меньшим; еще меньшим – в социал-демократических (Швеция и др.) и корпоративистских (Германия, Франция и др.) социальных государствах [5].

Во-вторых, установить негативную связь между масштабами социального обеспечения и эффективностью экономики не удалось ни при попытках найти прямые корреляции между темпами экономического роста и объемом государственных расходов, ни при поиске факторов, воздействующих на ситуацию в экономике опосредованно (налоги, занятость и т.п.). Среди стран ОЭСР обнаружились примеры хорошо и плохо функционирующих экономик как с относительно высоким, так и с относительно низким уровнем социальных расходов государства. Отсюда был сделан вывод, что связь между масштабом расходов на соцобеспечение и экономическим ростом – гораздо сложнее, нежели ее трактуют неолибералы; значит, расходы на социальную сферу не есть та «непозволительная роскошь», от которой с наступлением трудностей в экономике следует отказаться. И другой вывод: на развитие экономики гораздо больше влияет не объем расходуемых на социальное обеспечение средств, а специфика его организации. Главное здесь – насколько эффективно она открывает для населения – прямо либо опосредованно – возможность приобретать продукцию производительного сектора экономики (расширяя тем самым его рынки и таким образом способствуя экономическому росту), и в какой мере обеспечивает реальный сектор рабочей силой, чей производительный труд также способствует росту [8]. Наконец, расходы госбюджета на социальные статьи (здравоохранение и т.п.) при их разумном и добросовестном использовании на самом деле являются инвестициями, причем не только в человеческий капитал, но и в различные отрасли реального сектора экономики, связанные со строительством, оснащением и обслуживанием учреждений социальной сферы [7].

Сегодня в развитых странах Запада хорошо понимают, что массовый платежеспособный спрос при надлежащей защите внутреннего рынка – важный драйвер экономического роста. Не случайно во время последнего финансового кризиса расходы на социальную сферу в среднем по странам ОЭСР увеличились с 19% ВВП в 2007 г. до 22,1% ВВП в 2009 г. (пик кризиса) и с тех пор не снижались, хотя показатели самого ВВП имели тенденцию к снижению16.

Миф о прогрессивном налоге как тормозе экономического роста. О центральной теме, вокруг которой ломаются копья, – прогрессивной шкале налогообложения – можно сказать: практически все доводы противников налоговой прогрессии и высоких ставок налогов на доходы наиболее обеспеченных слоев не находят эмпирического подтверждения. Современная нео-либеральная критика этого важнейшего механизма перераспределения доходов строится по следующим направлениям. Во-первых, утверждается, что прогрессивное налогообложение резко усиливает мотив уклонения от налогов. Однако известны страны с высокими налогами, но масштаб уклонения от них там отнюдь не выше, чем в странах с менее высокими налогами. Кроме того, данные опросов говорят о том, что для большинства людей важнейшим мотивом уклонения от уплаты налогов является неверие в добросовестное, солидарное поведение остальных налогоплательщиков. На самом деле факторами законопослушности граждан в налоговой сфере являются способность государства установить справедливые (соразмерные) налоги; обеспечить их неукоснительную уплату всеми без исключения; заручиться поддержкой граждан в отношении того, на что расходуются их налоги, сформировать у налогоплательщиков уверенность в том, что государство выполнит свои обязательства [6].

Во-вторых, по утверждению неолибералов, прогрессивная система налогообложения мешает не столько богатым, сколько тем, кто стремится ими стать, она якобы выступает как антистимул для экономической инициативы. Однако пример Швеции, успешно конкурирующей с гораздо более либеральными версиями европейских социальных государств, говорит о том, что прогрессивный подоходный налог никак не мешает экономической эффективности. Более того, как пишет Тейлор-Губи, если руководствоваться изложенной выше логикой либеральных критиков прогрессивного налогообложения, то два эти довода (об усилении уклонения от налогов и о препятствовании экономическому росту), будучи высказаны одновременно, явно противоречат друг другу. Действительно: либо прогрессивное налогообложение, способствуя уклонению от налогов и тем самым оставляя на руках у граждан больше средств, увеличивает общую экономическую активность, либо оно ей препятствует – но тогда надо каким-то образом объяснить экономически эффективную «шведскую модель» [8, с. 57–58]. В то же время сторонники прогрессивного налогообложения достаточно наглядно доказывают, что вкупе с налогом на роскошь и льготным налогообложением корпоративного сектора налоговая прогрессия на доходы и имущество усиливает два фактора роста: содействует расширению массового платежеспособного спроса и стимулирует перенаправление средств высокодоходных групп с эксклюзивного потребления на инвестиции в производственный сектор [7].

Тем не менее в середине 1980-х годов с новой силой зазвучали идеи о том, что рациональная стратегия заключается в сокращении уровня налогообложения до пределов, поощряющих индивидов к более усердной работе, а это вызовет рост экономики, рост доходов, доступных для налогообложения и в конечном итоге – рост государственного бюджета [3]. Идеи Лаффера были подхвачены его европейскими единомышленниками: «Мы должны позволить богатым быть богаче… не потому, что чрезвычайное неравенство оправдано само по себе, а потому, что самый элементарный реализм обязывает нас видеть, что вне определенных пределов любая политика, состоящая в отнимании у богатых ради того, чтобы отдать бедным, приводит к такому эффекту, который делает последних еще беднее. Они теряют больше из-за снижения ВВП, связанного с негативным эффектом от роста перераспределительного налогообложения» [7, с. 74]. Ссылаясь на теорию Лаффера, правившие в США и Великобритании неолибералы изменили фискальную политику, существенно снизив налоги на высокие доходы. Так, глава британского Министерства финансов, внося в парламент проект бюджета на 1988 г., утверждал: «Чрезмерный уровень налога на доходы разрушает предприимчивость, поощряет уклонение и преследует талант… В результате в реальности дополнительные государственные доходы растут меньше. Напротив, снижение верхних уровней подоходного налогообложения может привести к более высоким сборам в казну» [8, с. 59].

На первый взгляд, практика как будто бы подтверждала верность идей Лаффера: после того как верхний предельный уровень налога снизился в Великобритании в 1979 г. с 83 до 60% (были введены и иные фискальные послабления в пользу самых обеспеченных), доля налоговых поступлений от 5% наиболее высокооплачиваемых налогоплательщиков выросла в 1979–1986 гг. с 24 до 27% всех налоговых доходов. Однако в целом государственный бюджет недосчитался 6 млрд фунтов, хотя апологеты теории Лаффера предсказывали, что политика «усиления стимулов» приведет к 8%-ному росту государственных доходов. Кроме того, более детальный анализ выявил, что рост доли налогов, уплаченных наиболее высокодоходными налогоплательщиками, объясняется не усилением интенсивности экономической деятельности, а ростом неравенства доходов: в условиях серьезных налоговых послаблений для богатых их доходы росли гораздо быстрее, чем доходы остальных налогоплательщиков [4, с. 31].

Несостоятельность претензий экономического характера вынуждает нео-либеральных критиков прогрессивной системы налогообложения переходить к возражениям чисто идеологического плана, а именно: прогрессивное налогообложение мешает реализации индивидуальной свободы. Логика незатейлива: перераспределение доходов является экономической базой социального государства, последнее же своей заботой подрывает способность граждан к самостоятельному выбору жизненной стратегии и тем самым усиливает их зависимость от государства. Однако реальная практика оказывается не на стороне противников налоговой прогрессии. Как пишет Б. Ротштейн, подобный упрек следует адресовать селективной модели, ибо присущая большинству программ в рамках этой модели проверка нуждаемости как раз и создает долгосрочную зависимость реципиентов от бюрократических требований к их образу жизни и т.д. Универсальные же социальные программы, автоматически распространяясь на всех граждан, напротив, увеличивают автономность и самоуважение гражданина. Действительно: какая модель предоставляет больше возможностей неполным семьям – та, где в отсутствие доступных дошкольных учреждений мать не может полноценно трудиться и сидит дома на мизерном пособии, или же та, где дети устроены в субсидируемые государством дошкольные учреждения, а мать полноценно трудится, внося свой вклад в общественную «копилку»? [6, с. 23].

Стоит коснуться еще одного из основных инструментов снижения избыточного неравенства – налога на наследование. Как известно, в России с 2006 г. этот налог вообще отменен. Заметим, что какую бы модель социального государства – социал-демократическую, корпоративистскую или либеральную – мы ни взяли, везде этот налог взимается с прогрессией и высокими ставками налогообложения для наследства большого размера (до 50% и выше). Такой консенсус по поводу налога на наследование в современном, ориентированном на выравнивание жизненных шансов обществе, вполне естественен. Еще Дж.Ст. Милль, определив собственность как право человека «на свои способности, на то, что он может произвести с их помощью, и на что бы то ни было, что ему удастся выручить за произведенные им товары путем честного обмена», заключал, что «право наследования в отличие от права оставления наследства не входит в понятие частной собственности». В силу этого оправданность передачи собственности по наследству Милль признавал только в отношении детей, да и то лишь в рамках их умеренного обеспечения, рекомендуя устанавливать предел тому, что человек «может обрести просто по милости других, без какого-либо применения своих способностей» [1, с. 366, 376]. Он признавал глубинную несправедливость современного ему общественного порядка и подчеркивал, что «общественное устройство современной Европы берет начало из распределения собственности, которое было результатом не справедливого раздела или приобретения посредством усердия, а завоевания и насилия». Милль подчеркивал, что, если неизбежным следствием института частной собственности становится распределение продуктов труда, «находящееся почти в обратной пропорции к труду, так что наибольшая доля достается людям, которые вовсе никогда не работали, несколько меньшая доля – тем, работа которых почти номинальна, и так далее по нисходящей», то тогда «все затруднения коммунизма, большие или малые, не более чем песчинка на весах» [1, с. 349]. Таким образом, не будучи принципиальным противником частной собственности, Милль указывал, что «главной целью стремлений при нынешнем состоянии человеческого развития является не ниспровержение системы частной собственности, но ее улучшение и предоставление полного права каждому члену общества участвовать в приносимых ею выгодах» [1, с. 360–361]. Он подчеркивал, что «в отличие от законов производства, …распределение богатства всецело является делом человеческого учреждения… и зависит от законов и обычаев общества. Правила, которые определяют распределение богатства, таковы, какими их делают мнения и желания правящей части общества, и весьма различны в разных странах…» [1, с. 337–339].

Миф об экономическом росте как способе избавления от бедности и неравенства. Используя метафору «большого пирога», Б. Ротштейн пишет: «Конечно, большой пирог лучше маленького, но остается вопрос о том, как его будут делить. Даже если абсолютный размер кусочка, выделяемого наименее обеспеченным группам, и увеличится, останется вопрос о его относительной величине в сравнении с другими социальными группами». Так, несмотря на то что в середине 1980-х годов США имели более высокий и более стабильный экономический рост, нежели большинство европейских стран, и, кроме того, более низкий уровень безработицы, доля американских домохозяйств, находящихся в бедности, была вдвое больше, чем в любой из европейских стран [6]. Таким образом, теория о том, что общий экономический рост избавляет общество от бедности – безотносительно к действующим в обществе механизмам перераспределения – эмпирически не подтверждается. На это же указывает и наш собственный опыт: «тучные» 2000-е годы не избавили Россию от бедности и не устранили избыточное неравенство.

Миф об усилении адресности как способе преодоления бедности и неравенства. На самом деле, упор на адресный характер поддержки малоимущих (вместо эффективного универсального соцобеспечения) не является действенным способом преодоления бедности и неравенства. Так, США и Швеция являются странами, лидирующими по числу неполных семей, но с точки зрения эффекта, который на положение таких семей оказывает реализуемая в них модель социальной политики (универсальная в Швеции и селективная в США), эти страны находятся на противоположных полюсах. Статистика свидетельствует: риск провалиться в бедность для неполной семьи с детьми в США в 12 раз выше, чем в Швеции, а выбраться – существенно сложнее [6]. Из подобной статистики Ротштейн делает вполне резонное заключение: «На часто задаваемый вопрос, стоит ли цена, уплачиваемая за реализацию универсальной социальной политики, того, чтобы решалась лишь малая толика проблем, можно дать эмпирический ответ: другой метод – селективный – похоже вовсе не помогает бедным, скорее имеет тенденцию ухудшать их положение» [6, с. 23]. Важно и другое: если в универсальных социальных государствах общественная дискуссия сфокусирована на вопросах улучшения качества общедоступного здравоохранения, образования и т.д., то в селективных – на том, кого признавать нуждающимся, какой минимум средств ему выделить, как минимизировать мошенничество со стороны реципиентов и бюрократический произвол со стороны чиновников системы соцзащиты.

Загрузка...