Пивоваров Юрий Сергеевич – академик РАН, директор ИНИОН РАН.
Мне кажется, что ушедший 2012 год был очень интенсивно насыщен различного рода событиями. Причем, если так можно выразиться, и ретроспективного характера. Напомню: он был объявлен Годом российской истории, праздновалось 1150-летие зарождения российской государственности и т.п. Поэтому представляется вполне обоснованным поговорить о путях России – исторических и современных – именно в контексте ее прошлого. Некоторое время назад я высказал предположение: режим, господствующий в нашей стране, кажется, пережил себя, и вполне возможно мы находимся в самом начале перемен. Конечно, я надеялся на изменения в сторону большей свободы, открытости, демократичности, плюральности и т.п. Действительно, трансформации налицо. Только содержательно прямо противоположные. Стало еще больше авторитарности, полицейщины, антивестернизма, советскости и пр. Подзатих либеральный протест, не структурировалась оппозиция (я не о «внутрисистемной»), не появились новые яркие имена, которые могли бы повести за собой… В рамках путинского режима, вне всякого сомнения, усилились политики и идеологи национально-социалистического типа и активизировался процесс «перебора людишек». Последнее – старинное и испытанное занятие русских правителей по «отрыванию голов» зажравшихся и заматеревших ближних людей, прислужников, вообще всякого рода «мечтателей», возомнивших себя субъектами социального порядка.
Нынешняя борьба с коррупцией, безусловно, принадлежит к тем же властно-насильственным технологиям, что и битвы Сталина – с различными уклонами и бесчисленными вредителями, врагами народа, космополитами, Петра – со старомосковскими боярами, старообрядцами, казаками, Ивана Грозного – с «биомассой» Рюриковичей, с изменщиками и др. Это и вправду технологии – по укреплению режимов личной власти и полной подотчетности подданных, в нашем случае – граждан. Никакого другого смысла сегодня борьба с коррупцией не имеет. Как сброс лишнего веса и диета лишь укрепляют организм, так и удар по «жирным котам» придает системе бóльшую витальность.
Однако если мы ограничимся только констатацией этого, далеко в понимании ситуации не уйдем. Главное все-таки не это. – Так что же? Такая эволюция режима вводит его в еще большее противоречие с основными тенденциями мирового развития и потребностями русского социума. То есть режим идет в одну сторону, а мир (разумный и приемлемый, а не те его «представители», которые периодически изумляют, скажем мягко, своей экстравагантностью) – в иную. Углубляется и раскол между Россией чаемой, возможной, уже вчерне существующей, нормальной и органической, Россией, за которую не стыдно и… Не хочется даже говорить чем и кем.
О том, что делать и как все это разуметь предлагаемый текст.
2012 год изобилует памятными историческими датами.
850 лет назад Александр Ярославович по прозвищу Невский получает от татар ярлык на Великое княжение Владимирское, становится главным администратором-распорядителем на завоеванных Ордой русских землях. До конца своих дней сохранит неукоснительную и горячую верность своим работодателям. Он был, конечно, герой, патриот и искусный дипломат. Поэтому, как мы знаем, соотечественники и полагают его «лицом» России. Все это так. Но мы должны также помнить, что именно с этого древнерусского витязя устанавливается и поныне существующая традиция авторитарно-насильнической власти азиатско-кочевнического пошиба.
Недаром об Александре Невском вспоминают и любят в минуты очередного подъема русской автократии. Он был канонизирован (и, кстати, получил весьма высокий чин в небесной иерархии – святой благоверный; это, так сказать, принадлежность к высшему комсоставу) в 1547 г. – тоже ведь дата – 555 лет назад митрополитом Макарием, который, как известно, провел национализацию корпуса святых, резко увеличив представительство «русичей». Тем самым Макарий торил историческую дорогу своему ученику – великому князю Ивану Васильевичу. И Грозный-царь не подвел его, а также продолжил дело своего пращура.
Ну, а уж о любви к Александру Невскому Петром Великим и Иосифом Сталиным известно всем. Причем, скажем в скобках, из сталинской эпохи, как это ни парадоксально, сохранились два кинематографических мифа – о штурме Зимнего (см. «Октябрь» Эйзенштейна) и об Александре Невском (см. одноименный фильм). Действительно, Александр Ярославович – одно из лиц России: мужественное, красивое, волевое и повернутое на Восток, чтобы лучше слышать, чего хотят от него начальнички. Надо сказать, что хотели они всего-то пустяк – держать в повиновении и грабить этот «жалкий народец». (Понятно: мы «модернизируем» образ кн. Александра. Но ведь речь идет именно об «образе»; кого сейчас интересует сам Александр Ярославович…)
Исполняется 400 лет великому подвигу русских людей – взятию Кремля ополчением князя Дмитрия Пожарского. Москва была очищена от польских интервентов. Наша Родина вновь начала обретать, как выражаются ныне, властную и международную субъектность: через несколько месяцев учредятся новые династия, государство, порядок. Не случайно 4 ноября – а это день штурма Кремля – стал сегодня национальным праздником демократической России. Но и здесь, как в случае с Александром Невским, история, если в нее внимательно вглядеться, подсовывает нам и другую картинку.
Оказывается, поляков в Москву заманили сами русские. Причем сделали это совершенно легитимным способом: избрали наследника польского престола Владислава русским царем. То есть эти самые ляхи-интервенты и были русской армией (армией русского царя). И даже не армией, а гвардией, поскольку дислоцировались в Кремле. Выходит, что князь Пожарский сотоварищи выступили против законной власти и ее институтов (армия – это институт власти). Здесь хотелось бы напомнить, что за семь лет до этого поляки уже были в Кремле в качестве западной армии законного русского царя Дмитрия, которого с восторгом приняла и возвела на царство Москва. Это ведь потом он стал Лже-Дмитрием, когда не угодил боярско-церковной верхушке. А также напомним: не только представителей древней римско-католической веры призывали в те годы наши предки «володеть ими», но и посланцев молодого протестантского мира – шведов.
Мы совершенно не собираемся девальвировать великую победу второго ополчения и начало прекращения Смуты, а хотим просто сказать о многомерности исторических событий, о полифоничности исторических фигур.
Правда, полного освобождения Руси от иноверческой западной силы не произошло. Напротив, европейское влияние в XVII в. растет год от года. И это один из важнейших результатов Смуты, который, как нам кажется, не вполне учитывается современной наукой и исторической памятью. Ведь в страшные годы Смуты русичи впервые были вынуждены жить бок о бок с людьми западной культуры (религиозной, бытовой). То есть наши предки увидели, что можно существовать иначе. Тогда же наши начальники получили первые уроки политической деятельности. Ведь их прежние учителя – монгольские ханы – политикой не занимались. Основу их управленческого искусства точно выразил один русский поэт второй половины ХХ в.: «рэзать». У поляков и шведов арсенал был побогаче.
И уже первое романовское царствование – очевидный крен в сторону тогда еще не гниющего Запада. Патриарх Филарет, находясь в плену в Польше, многому научился в профессии политики. А он, как мы помним, вернувшись на родину, стал соправителем. И при его сыне русская армия начинает переодеваться в европейское платье, осваивать европейское вооружение и привыкать к офицерам-выходцам из Европы. Добавим: именно в эпоху Михаила Московия создает второе по численности в Европе сухопутное войско (самое большое было у Франции). Делается правильный вывод из смутных лет: чтобы существовать на политической карте мира, надо иметь крепкую боеспособную армию. Так что не внуку Петру, а деду Михаилу обязаны мы началом строительства современной по тем меркам армии. При Михаиле же Россия впервые принимает участие в общеевропейской (Тридцатилетней) войне. Причем действует грамотно: выступает на стороне противников своего главного тогдашнего противника – Польши.
Вообще все это правление отмечено разумными умеренными действиями власти. Так, к примеру, Михаил умел прислушиваться к Земскому собору. И даже тогда, когда ему очень хотелось, но земцы говорили «нет», он находил в себе мужество уступать. Второго Романова уже учили по «немецким» книжкам, географическим картам, он вырос среди немецких игрушек. При нем запретили являться ко двору в польском платье. Это значит, что в таком «прикиде» щеголяла уже значительная часть русской верхушки. Вообще-то отечественная аристократия (не вся, конечно) говорила и читала по-польски и латыни и выписывала учителей своим детям из польских земель.
Да и Соборное Уложение 1649 г., сыгравшее конститутативную роль в формировании властно-социальных порядков более чем на столетие вперед, было подготовлено по европейским юридическим лекалам. (Содержание-то, конечно, было нашенским, но формы – ихние. А связь между содержанием и формой сложнее, чем нам представляется; еще Аристотель учил: форма есть актуализированное содержание.) Ну, а уж в 80-е годы XVII столетия, при Федоре и Софье, западные веяния были ощутимы всеми. К этому добавлялось и воздействие Немецкой слободы, где, кстати, в те годы получал первые опыты западной социализации будущий Медный всадник.
Но к чему мы это? Да к тому, что в этом году исполняется 300 лет, как русская столица переехала из Москвы в Санкт-Петербург. Или нет, скажем точнее: триста лет назад перестало существовать Московское царство и Москва как столичный город; возникли будто из небытия, из болот, из угрюмых и неуютных волн Балтии Российская империя и град Петров. Получается то, что не удалось Европе в 1612 г., случилось в 1712-м. А также чего не смогли сделать русичи в 1612 г., сумели добиться россияне в 1712-м: империя по европейским образцам, культура по европейским образцам, город по европейским образцам.
1712 год – это тот угол зрения, который необходим для понимания 1612 г. И вот под этим углом зрения мы говорим: победила тенденция, которая, казалось бы, потерпела поражение от ополченцев князя Пожарского. Так в истории бывает. А для русской – чуть ли не правило. Нам сегодня это надо иметь в виду. При этом мы сами не солидаризируемся ни с тенденцией Рюриковича Пожарского, ни с тенденцией Петра Великого.
А через пятьдесят лет после триумфа воли Петра происходит событие, которое, будь он еще жив, крайне бы его расстроило. Внучок Петр III, случайный и беспутный, безродный космополит на русском троне, совершил, как выяснится впоследствии, самоубийственное для нашей любимой деспотии действие. Он разрушил гармонию тотального рабства, с таким трудом оформленную при прадедушке и с таким гениальным умением усовершенствованную дедушкой. Из абсолютно закрытой самодержавно-крепостнической бутыли он выпустил джинна. Сей джинн назывался российское дворянство.
Ровно сто лет назад журналист (он так сам себя определял) В. Ленин написал статью, посвященную 100-летию (сплошные даты, поэтому извиняемся за неизбежную тавтологию) А.И. Герцена. В которой есть слова, известные каждому советскому человеку, даже если он ничего не слышал ни о Ленине, ни о Герцене: декабристы разбудили Герцена. Журналист говорил правду. А вот кто же разбудил самих декабристов? – Петр III. Это он пустил в Россию заразу свободы. А это страшная вещь. Противоядия против нее человечество пока еще не придумало. Даже самые радикальные хирурги русско-немецко-китайского разлива не сумели ее побороть. Манифест о вольности дворянской породил у нас первую социальную группу свободных людей… Требую памятника Петру III на всех площадях больших и малых городов Российской Федерации! Требую причисления его к лику главных положительных деятелей нашей истории!
Правда, следствием освобождения дворян стало восстание Емельяна Пугачёва, у которого в этом году нет никакой особо круглой даты (так, 240 лет). Но это, говоря наивно-метафорически, то, что «всегда с тобой». Только не праздник по Хемингуэю, а нечто, что может потенциально в любую минуту погубить Отечество. Деяние Петра III в очередной раз создало в стране ситуацию, при которой друг против друга встали люди одной веры и одной этничности. Но это были рабы и рабовладельцы. Это самый мучительный и драматический раскол, которой только можно себе представить.
Около тридцати лет назад я догадался (а до меня, гораздо раньше – Иван Киреевский, Александр Герцен, Карл Маркс, Василий Ключевский и др.), что главным результатом насилия, совершенного Петром I над Россией, был распад целостной культуры на две враждебные друг другу субкультуры – традиционалистскую и европеизированную. Моя догадка была правильной, но, как бы это поточнее сказать, неполной. В условиях тотального рабства противостояние этих субкультур «смягчалось» общерабской зависимостью от переодевшегося в европейское платье Моносубъекта. Петр III противопоставил друг другу свободных и рабов. Чем внес в отношения двух субкультур абсолютный (а не относительный, как у деда) антагонизм. Пугачёвщина – это всегда готовое к бою оружие навсегда униженных и оскорбленных. Это вечный двигатель, порождающий ненависть к образованным русским европейцам. Ненависть может принимать различные формы: от недоверия, непонимания, неинтереса до вселенского погрома. Вследствие всего этого и первые русские свободные – от тех, что разбудили декабристов, до тех, кто в 1917 г. сверг монархию, – стали «кающимися дворянами».
Великий русский мыслитель А.С. Хомяков сказал: христианин может быть рабом, но не рабовладельцем. Вообще-то, христианское вероучение не предполагает такого хода мыслей и чувства. Проповедано же: оставайся в том звании, в котором находишься. То есть допускается существование и рабов и рабовладельцев; так сказать, христианство не об этом. Но основатель славянофильства, богослов, поэт, ученый, общественный деятель, помещик, офицер, изобретатель, охотник, врач Хомяков гениально выразил самочувствие русского свободного. Эта его нетрадиционно христианская (а с моей-то точки зрения, самая, что ни на есть, христианская) мысль – это стыд, боль, жалость, это душевная мука людей, очень глубоко чувствующих, что их свобода основана на глубокой нравственной неправде.
За всем этим стоит болезненно гениальный поиск новой «христианской» формулы русской культуры. Это Ф.М. Достоевский с его князем Мышкиным, с его «открыть миру образ русского Христа». Это тот же Хомяков с учением о соборности, где по сути заявлен отказ каноническому евангельскому положению, согласно которому спасутся не все. Убежден: моральный порыв Хомякова и Достоевского (и многих других) коренится в этом самочувствии неправды. Попутно замечу, этот порыв – может быть, самое драгоценное, что русская душа сумела выработать в ходе своего развития.
Всем этим пафосом пронизано произведение, вышедшее из-под пера свободного барина И.С. Тургенева ровно через сто лет после раскрепощения его предков. «Отцы и дети» в элегантной европейской форме выражает все те темы, о которых мы только что говорили. Это, если можно так сказать, классическое (в смысле стиля классицизм: в классических формах, без надрыва) изображение (отражение, выражение) темы кающегося русского дворянина. Тургенев, безусловно, заслонен более мощными фигурами Достоевского и Л.Н. Толстого, но, как и Ивану Гончарову, именно ему удалось «схватить» модальные типы личности, которые не допускают деления мира на рабов и рабовладельцев. Именно в этом смысл великого романа «Отцы и дети», а не в манифестации «нового типа» человека, т.е. карикатурного, самодовольного и вздорного Базарова.
Напомню: в те годы, когда Тургенев создавал роман «Отцы и дети», в России шла великая реформа по эмансипации крестьян. Рабовладельцы все же решились. И в контексте этого великого освобождения роман Тургенева приобретает еще одно значение. Он пропитан воздухом этого свершения. Перефразирую: «ныне отпущающи». А через век Россия услышит очередной в своей истории выстрел. Помните, Герцен о первом «Филозофическом письме» П.Я. Чаадаева: словно выстрел в ночи? Или мифический выстрел «Авроры» – холостыми-то холостыми, а русскую жизнь расстреляли и заменили на советскую. Но через сорок пять лет после «Авроры» в русскую историю вернулся нормальный русский мужик – Иван Денисович. 1962 год был, наверное, апогеем хрущёвской оттепели. Многое было сделано, и еще более крупное замысливалось. Обычно обращается внимание на политические, экономические реформы этого периода. А мы сделаем акцент на раскрепощении основной тогда еще массы русского населения – крестьянства.
Н.С. Хрущёв, говорят, совершил много глупостей в сельском хозяйстве. Но есть то, что на весах истории перевесит эту и другие его глупости. Он выпустит русского мужика из ГУЛАГа – как из лагерного, так и из колхозно-совхозного. За тридцать лет до того (1932) большевики введут паспортную систему. Но ни великорусские, ни какие иные пахари паспортов не получили. И это означало восстановление крепостного права в нашей стране. К 1962-му крестьяне еще не обрели паспортов, т.е. еще не сравнялись в гражданском состоянии с другими социальными группами. Паспорта им выдадут уже при Леониде Ильиче, в 1974 г. И структурно второе освобождение русского крестьянства воспроизведет первое. Александр II освободил крестьян от крепостного права, оставив их в рамках общины. Хрущёв сделал по сути то же самое: освободил и оставил в колхозах. Паспорта крестьянам выдадут в ходе уже столыпинской реформы, а колхозникам – на излете брежневско-косыгинского подъема.
И как «Отцы и дети» есть в известном смысле памятник кающимся дворянам, так и «Один день Ивана Денисовича» – памятник измученному русскому крестьянству середины ХХ в. Но здесь же кроется неизмеримое различие между двумя произведениями. Тургенев говорил голосом русского европеизированного барина в стране, которая хоть и не была совершенной, но и не находилась в ситуации полного отчаяния. Об А.И. Солженицыне же можно сказать ахматовским языком: «из-под каких развалин говорю». Но этот голос был с самого начала столь мощным, что его не выдержали бетонные стены коммунистических бараков. Событие пятидесятилетней давности – «Иван Денисович» – означало, что у России вновь появился заступник. «И неподкупный голос мой был эхом русского народа».
…И, конечно, двести лет первой Отечественной войне. Она случилась через пятьдесят лет после освобождения дворян, а пятьдесят лет спустя освободят крестьян. Она – посредине. Отечественная – это единственный момент, когда послепетровская Россия опять обрела целостность. Именно поэтому она и стала основополагающим событием русского XIX в. Спектр ее воздействия был столь многообразен и глубок, что породил великую русскую культуру, великие русские реформы, великую русскую мировую державу. Иными словами, 1812 год дал России будущее, вернул прошлое, позволил гордиться настоящим. Без всего этого невозможно нормальное бытование народа в истории. Но об Отечественной войне и без нас сказано так много, что мы, пожалуй, ограничимся этим.
Правда, вспомним еще, что в 1812 г. родился А.И. Герцен К этому человеку сегодняшнее российское общество в целом безразлично. Оно почти забыло его. Жаль. Александр Иванович – одна из ключевых фигур нашей истории. Это первый русский, который с блеском вошел и занял одно из исключительных мест в европейской интеллектуальной элите своего времени. К его голосу прислушивался весь цивилизованный мир. Конечно, казацкие бивуаки в Париже были весьма убедительны, но речи Герцена в парижских и лондонских салонах еще более. Он создал важнейший институт русской социокультурной системы – эмиграцию.
Дефицит свободы в подавляющем историческом времени приводил Россию к ситуации, остроумно описанной Николаем Бухариным. Возражая своим собеседникам, утверждавшим, что во всем мире двух- или многопартийная система, а в СССР – однопартийная, он сказал: у нас тоже две партии, только одна сидит в Кремле, а другая – в тюрьме. Герцен открыл иную возможность: вторая партия сидит в эмиграции. И действует. И еще. Герцен – замечательный писатель. Его язык несравненен. Он – тончайший критик не только современных ему русского, но и европейских порядков. И, наконец, – один из главных творцов идеи крестьянского социализма, т.е. народничества. А это был (увы, сталинская коллективизация уничтожила эту возможность) один из магистральных путей русского развития. Напомню, на единственных в ХХ (до начала 90-х) столетии равных, всеобщих, тайных и прямых выборах безоговорочно победили народники – эсеры. Таковой была воля бóльшей части русского народа.
1912 год был лучшим в русской истории. Причем навсегда. Никогда русским не удастся повторить чудо этого года. Бэла Ахмадуллина сказала об этом времени: «как на земле свежо и рано». Но современники не заметили, что это акмэ русской истории, а потомки больше помнят о следующем, 13-м годе, с которым советские себя сравнивали, или с 14-м, когда все это чудо закончилось. О послевоенном германском подъеме (примерно 1947–1956 гг.) принято говорить «экономическое чудо». Здесь же было чудо общесоциальное, более того – культурное. Мы, сегодняшние, даже профессиональные исследователи, не в состоянии почувствовать эту невероятную возможность в русской истории.
Однако почему же все-таки ничего не случилось? То есть случилось – самоубийство. Всей Европы – а это значит, всего мира. Но наш суицид, если можно так сказать, был абсолютным. Как это объяснить? Мы поем гимн николаевской России и одновременно фиксируем: это конец. Действительно, как можно выйти из этого противоречия: взлет, неслыханный и несравнимый, и падение – такое же?
Были два события в этом любимом мною году: Пражская конференция социал-демократов и Ленский расстрел. В Праге будущие убийцы навсегда разошлись с будущими жертвами. То, что произошло там, – это не закрепление раскола между двумя фракциями одной партии. Это развод раз и навсегда между теми, кто готов на все плохое, и теми, кто не готов. И хотя историческая Россия ничего этого не заметила, поскольку все эти эрсдэры тогда были ничем, но вот так бывает: в братском славянском городе решилась судьба страны. И из Праги уехала уже неприемлемая (по моей терминологии) Россия.
Еще одно событие – Ленский расстрел. С детства знаем: Сибирь, золотые прииски, мерзавцы-буржуи не платят денег, жены с детьми, по ним стреляют. Министр внутренних дел генерал А. Макаров говорит: так было и будет. Генерал не знал, что через семь лет его расстреляют чекисты. Да и вообще никто не знал, что через семь лет Отечество станет местом расстрелов. Я всегда с недоверием относился к этой истории: мне казалось, коммунисты чего-то врут. Неужели в моей любимой и счастливой России, где были Блок и Ахматова, возможно такое? В том-то все и дело, что это было возможно.
Два эти события – одно малозаметное, другое в высшей степени шумное – были, быть может, важнее, чем все остальное, что произошло в том лучшем за всю русскую историю году.
А вот 1952 год. Ну, ни на каких юбилейных исторических картах его нет. А ведь это был последний год жизни Сталина. Ощущение одно: самые длинные ночи в году, одна сплошная ночь. Впрочем, в России середины века всегда ночь. Разумеется, в современной России – что там было при царе Горохе, мы не знаем. Мрачное семилетие (1848–1855) XIX в. и сталинская семилетка после войны, наверное, самые безвыходные времена за последние два столетия (а вот бездумная, глупая, легкомысленная семилетка Никиты – просто полет легкокрылых бабочек, свежий воздух, радость).
1982 год – один из самых трагических в истории России. В этом году закончился золотой век послесоветской истории (начался где-то около 1954 г.). Заметим: почти тридцать лет. Для недолгого (семьдесят лет) советского строя – чуть меньше половины. Вообще-то говоря, это была одна из лучших эпох не только советизма, но и в целом русизма. Покончили с массовым террором, перешли к скромному потреблению, создали общество более или менее «благосостояния». Да что там говорить! Кто не жил в это время, тот не поймет, что и в нашей стране возможна dolce vita. Ненадолго, не очень dolce, но – главное – vita. А до этого было (и немножко после этого) – Vernichtung (нем.: уничтожение).
В чем же смысл этой эпохи? А в том, что любое человеческое существо – и даже мы с вами – после массовых убийств и самоубийств хочет немного передохнуть. Ну, просто устают. И вот теперь, пытаясь понять логику исторического развития, я пришел к выводу: лучшие эпохи в истории человечества (и возлюбленного Отечества) это когда люди не хотят больше крови, но – пива, сосисок, отдыха (всего того, что было вдоволь у Ильича в Праге в 1912 г.). Как жаль, что он не догадался, что лучшее его и наше время – там.
Вообще-то шутить не хочется. Это была эпоха мирная, не агрессивная, гнусная, спокойная, когда впервые за много десятилетий к человеку перестали приставать, требовать от него чего-то особенного (замочить соседа, предать близкого и т.п.). Вообще, настоящий detente был не между СССР и США, а внутри советского общества. И его лучшим проявлением была улыбка народного героя Юрия Гагарина (отчасти и кепка Льва Яшина). Ну, какой террор при таких хороших парнях! Как пелось в песенке моего тинэйджерства: «А парень был хороший!» Помню, в ноябре 1963 г. учителя моей школы рыдали, узнав об убийстве Джона Кеннеди. Помню ужас осени 62-го – Карибский кризис. Вот тогда-то я и понял, какое это замечательное время. В конечном счете победят Гагарины, Яшины и Кеннеди. И никто никого не убьет.
Я был среди тех молодых дураков, кто не понимал великого исторического значения Л.И. Брежнева. Сегодня я хочу извиниться. При всей своей отвратительности этот человек (вслед за Н.С. Хрущёвым) дал моему народу почти тридцатилетнюю передышку между двумя, говоря воровским языком, эпохами «сарынь на кичку!»
Совершенным особняком среди всех этих дат стоит 1922 г. Девяносто лет назад последние русские войска ушли за пределы страны. Был сдан Владивосток. На этом закончилась старая Россия. И не случайно, что через 1,5 месяца после сдачи Владивостока на руинах России учреждается СССР. Первое в мире государство, в названии которого отсутствует субъект – страна и ее границы. На смену определенно русскому приходит неопределенно несусветное.
Тогда же из страны высылаются ее лучшие интеллектуальные силы. Открывается жесточайшая антицерковная кампания. То есть новые хозяева интенсивно избавляются от всего того, что составляло содержание русской жизни.
В 22-м заканчивается эпоха Ленина. Он отходит от управления. Сталин избирается генсеком и начинается его восхождение к власти. Ильич пишет завещание, которое по последствиям можно сравнить с петровским Указом престолонаследия. Как документ первого императора вверг на все XVIII столетие Россию в междоусобицу претендентов на трон и тем самым лишил ее государственной стабильности, так и Письмо Ленина к съезду открыло наследническую неразбериху среди коммунистических вождей. Попутно заметим: Сталин уничтожил всех, о ком в своем завещании его предшественник говорил как о потенциальных наследниках. Сталин не простил это Завещание ни Ленину, ни его «гвардии». И в этом смысле «кремлевский мечтатель» несет свою долю ответственности за уничтожение тысяч и тысяч старых коммунистов.
В общем, Ленин, «опустив» перед своей смертью Сталина, способствовал на самом деле его подъему. Думаю, после ленинского письма Сталин понял: или он, или они. В противостоянии же «или–или» ему не было равных.
И еще одно столкновение Ленина и Сталина в этом, 1922-м, окажет убийственное влияние на русскую и мировую историю. В соперничестве «союзного» и «автономистского» проектов организации новой государственности учитель дожал своего ученика. В 91-м г., когда СССР развалился, думается, если, конечно, существует ад, Сталин должен был отомстить Ленину за содеянное. Это ведь Ильич заложил бомбу с часовым механизмом под здание Отечества трудящихся всего мира. Этот, как сказали бы сегодняшние политологи, «case» является предупреждением нынешним политикам. Нельзя в уставы государств закладывать декларативно-неработающие сегодня и завтра механизмы. Вдруг они запустятся послезавтра.
Еще два славных события ознаменовали собой этот год. Создается Главлит – цензура, которая несколько десятилетий будет душить все живое и свободное в нашей стране. А также пионерская организация, которая десятилетиями будет превращать живых и свободных детишек в запрограммировано-ограниченных оловянных солдатиков (обоего пола). Об этой организации сейчас уже почти забыли, а она ведь была важнейшим институтом коммунистического порядка. Пионерия играла решающую роль в формировании homo soveticus.
Вместе с тем 1922 г. – это время отхода от крайних коммунистических утопий. Если в 1917, 1918, 1919 гг. Ленин и его сторонники полагали навсегда уйти от традиционных форм хозяйственной деятельности, то сейчас они успешно возрождают валюту – золотой червонец и активно осуществляют новую экономическую политику. Через несколько лет они откажутся от этого, казалось бы, разумного отступления, но никогда больше, несмотря на весь ужас и безумие происходившего, не вернутся к бредовой идее «экономика без денег».
Имея в виду все это вместе взятое, мы можем с полным правом сказать: 1922-й был годом великого перелома в русской истории и повседневной жизни нашего народа.
…Мы вспомнили, конечно, не все важные даты – юбилеи 2012 года, но эти, на наш взгляд, были важнейшими для современных русских. И не будем пока оставлять историческую проблематику, продолжим разговор о ней, но – в другом ключе, ином контексте и целеполагании.
Наша (историков) ошибка зачастую в том, что мы хотим понять «историю» на основе фактов, документов, археологии. Но «история» снимается культурой. Которая ни в коей мере не есть «надстройка». Культура всегда в автономном плавании. Она – все то, что преодолевает «базис» (не в марксистском, конечно, смысле – «базис»). Вполне возможно, что именно это имел в виду Б.Л. Пастернак, когда говорил о «Новом Завете». Это – преодоление материально-фактических обусловленностей мира. Поэтому разговор о «русской бедности» (Л.В. Милов) или «русском богатстве» (все остальные) не имеет смысла. Смысл: культура, воодушевление etc. Откуда он берется? Думаю, что с какого-то момента (не всегда так было, но мы в этом историческом моменте) смысл порождался горением человеческой души. Она сама – высшее достижение человека (можно сказать: Бога, но тогда разговора не получится. Только молитва), «души воспламененной чьей-нибудь». О. Шпенглер утверждал: история – это то, что не есть математика. Что не счислимо. Я скажу: история – это то, что не есть «история». Что преодолевается культурой. Только способность к подъему, обретению нового качества является условием самосохранения, ревитализации основ, оздоровления почвы («и дышит почва и судьба»).
Трагизм человеческого существования в том, что все это (включая самосохранение) возможно через самопожертвование, через принесение в жертву своей самости, а не чужой. «Жить и сгорать у всех в обычае, но жизнь тогда лишь обессмертишь / Когда ей к свету и величию своею жертвой путь прочертишь». Это – ответ на то, что после Аушвица не может быть истории, поэзии и т.п.
Есть еще одно очень распространенное, хотя «внешне» вроде бы и не очень влиятельное, толкование истории – психологическое, физиологическое, «анатомическое». Объяснение происходившего и происходящего ищут там. Тогда история теряет всякий смысл. В чем-то это полезно, потому что никакого такого смысла из истории вычитать нельзя. И он разумеется, изначально в нее не «вложен». (Это мое утверждение не является отрицанием религиозной идеи.) Смысл привносится в историю тем, повторю, что я называю культурой. Один из лучших примеров – история США. Горячие и мужественные сердца переселенцев из Европы создали здесь уникальную цивилизацию. Но не их психология, физиология, анатомия («психологию» в понимании истории я отвергаю, когда с ее помощью хотят проникнуть в суть происходящего; этот медицинский, психиатрический подход редуцирует человека к его «базису», снимает в конечном счете ответственность за его действия; выдающийся пример: В.П. Булдаков о революции; так же «опасны» знаменитые работы З. Фрейда 20–30-х годов о воздействии всех этих дел на поведение масс, на политику; здесь отсутствует, повторю, главное – ответственность личности – что и есть культура; вместе с тем эротическое как важнейший раздел культуры, эротическое как надстройка, не-базис относится к истории как преодолению «данности»).
Необходимое нам историческое понимание возможно как проникновение в экзистенциальную ситуацию эпохи. Только так и тогда можно прочесть прошлое. Трансцензус осуществляется через эссенцию своей эпохи в экзистенцию исследуемой. В этом смысле никакой «объективной» истории быть не может. И это не есть приписывание прошлому содержания настоящего. Это открытие того, что в прошлом было лишь имплицитно (in nuce) и еще не могло не только состояться, но порою даже и проявиться. – Вот пример: В.О. Ключевский высоко ценил М.М. Сперанского. Посвятил ему немало сочувственных строк (этим он отличался от большинства русских гениев, которые презирали Михаил Михайловича, – Достоевского, Толстого и пр.). Но и он не удержался в своей конечной оценке деятельности и мыслей этого реформатора. В дневниковой записи 24 апреля 1906 г. говорит о «стыдливой, совестливой сперанщине», которая «своими конституционными проектами… стала невольным провокатором, чтобы вывести на свежую воду декабристов». И далее: Сперанский «потом в составе следственной комиссии имел несчастье плакать при допросе своих попавшихся политических воспитанников».
Да разве об этом «сперанщина», разве это нам надобно знать об этом человеке? – Но Ключевский умер в 1911 г. и не мог знать, что конституционные проекты Сперанского не стыдливое, совестливое провокаторство, а гениально-органичный план конституционного порядка и правового государства для России. План, в котором учитывалась и специфика ее исторического развития, и ее историческая перспектива, и необходимость существовать в современном мире, а не провалиться в анахроническое ничто. Чтобы уразуметь это надо было прожить ХХ век. В котором трижды (1906, 1917, 1993) идеи Михаила Михайловича определяли (во многом) русскую жизнь. – Это и есть: с нашей эссенцией – в их экзистенцию.
Но ведь тогда это и в нашу экзистенцию. Тогда мы начинаем понимать: некие казалось бы необъяснимые явления сегодняшней жизни имеют свои начала в нашем прошлом. Просто в этом прошлом эти начала оказались не понятыми или их не заметили…
Мы начали этот краткий раздел с утверждения, что-де историки «ошибаются». Это, конечно, весьма «крутой» диагноз. Но для более ясного понимания должен сказать, что и русская власть, и значительная часть отечественного социума полагают то же.
Сегодня наше общество обеспокоено состоянием исторической науки. Неожиданно история стала актуальной. Не полеты в космос, не кибернетика, не даже борьба с лысенковщиной, но история. Так была создана комиссия по борьбе с фальсификаторами. Это что-то вроде Следственного комитета по раскрытию особо тяжких преступлений. Почему вдруг всех так заинтересовала история?
Да понятно, почему. Помните, как более ста лет назад В.И. Ленин испугался, что материя пропала? Казалось бы, ну что до этого юристу, журналисту, леворадикальному политику? Ведь не Максвелл же, не Эйнштейн, а переполошился! И правильно сделал, потому что коли материи нет, то как же мир существует? Не надо издеваться над вождем большевиков – он был прав. Как может существовать мир, если его нет? А если его нет, то как его преобразовывать?
О чем говорил Ильич? О том, что нет предмета для исследования. А раз нет предмета, то и ничего нет.
А теперь вернемся в наши времена. Чем так озабочены правнуки Ильича? Тем, что фальсифицируют историю. То есть в отличие от основателя, они полагают, что история существует, но ее просто неправильно понимают или извращают. То есть все наоборот.
Вождь сожалел, что исчез предмет, и мы полностью с ним солидаризируемся. Мне кажется, что Владимир Ильич правильно разумел ситуацию: исчез понятный для бывшего симбирского гимназиста предмет изучения физики. В отличие от этого человека питерские чекисты думают, что все дело в неправильно собранной информации, что в принципе необходимо собрать адекватные данные («адреса, фамилии, явки», как говорит их руководитель). Они не догадываются, что даже самая лучшая в мире агентурная разработка, не замутненная вражеской дезой, не может ответить на вопросы: что происходило в прошлом, что происходит сейчас, и что возможно в обозримом будущем?
Хотя по-своему наши современники правы. Ну что за странный вопрос: о чем? Актуальнее: как? В этом кардинальное различие эпох. Говоря марксистским языком, Ленин терзался о базисе, его правнуки – о надстройке.
Принципиально не будучи марксистами, скажем: понимаем мотивы и Ильича, и его преемников. Но войти в компанию не можем. По двум причинам. В результате оказалось: материя не исчезла, просто изменились представления о ней (а есть ли она, никто не знает). Поразительно, но то же самое произошло с историей: представления о ней изменились, а вот есть ли она, никто не знает. Поэтому и фальсификация в принципе невозможна. (Речь идет о фальсификации в смысле нынешних начальников, а не К. Поппера. А в последнем смысле возможна.)
…В этой точке нашего «повествования» хочу обратиться к мнению одного проницательного российского политического аналитика. Он утверждает, что «Сталин» (сталинизм) – это тема, которая (наряду с либерализмом) всегда вызывает взрыв страстей. И кто только ни цитирует знаменитое: Сталин не остался в прошлом, он растворился в будущем. А какую «массовидную» ненависть вызывала робкая попытка десталинизации в годы медведевского президентства! – При этом настаиваю: без преодоления «Сталина», без десталинизации у нас нет дороги в историческое будущее. Мы всегда будем возвращаться.
Действительно, почему? Сталин, его сатрапы, его жертвы, его современники давным-давно умерли. И, как справедливо указывают авторы газеты «Завтра», не Сталин виноват в безобразиях русской жизни последних двух десятилетий. Виноваты, конечно, мы сами.
И все-таки десталинизация нужна. Если пользоваться большевистско-советскими штампами, то сталинизм есть высшая стадия ленинизма – как империализм капитализма или коммунизм социализма. Высшая стадия в том смысле, что именно в ней в совершенном виде реализуется то, что в первоначальных формах находилось в зародыше, интенции, лишь складывалось.
Что же такое аккумулировал в себе сталинизм (попутно замечу, десталинизация – это, в первую очередь, против сталинизма, а не против Сталина, поскольку Сталин не исчерпывает собою феномена сталинизма)?
1. Ненависть, или, как политкорректно говорят сегодня, протестный потенциал. Кого? – Да всех – всех народов, населявших Российскую империю, всех социальных сословий и групп, всех конфессий и т.д. Примеры: ненависть крестьянина к барину, еврея-иудея к статус-кво, рабочего – к фабриканту, буржуазии – к царской бюрократии, староверов – к синодальному православию, культурных черносотенцев – к высоким формам культуры и т.д.
2. Утопический тип сознания. Имеются в виду очень прочные в сознании как верхушечных культурных слоев, так и многомиллионных масс простонародья представления о возможности невозможного. Были бедными – станем богатыми, были в рабстве деспотизма – станем свободными, были в мировой системе отсталыми – станем первыми, старый мир разрушим до основания – и тут же на его руинах построим новый прекрасный мир, всех умерших воскресим (физически).
3. Отказ от всех фундаментальных ценностей человеческой истории, мировой цивилизации – религии, права, собственности, семьи, государства и т.д.
4. Альтернативное христианскому понимание природы и назначения человека. Отсюда новая мораль, снимающая с человека личную ответственность за содеянное и предполагающая обязательную презумпцию виновности другого (индивида, социального класса, этноса).
5. Понимание истории и социальных отношений как исключительно борьбы – неважно даже, каких сил. Борьба – отец всего, – любят цитировать Гераклита сторонники сталинизма. Это означает доведение всякого конфликта, всякого противоречия до конца. Иначе говоря, господство принципа «или–или». И в этом смысле отказ от культуры как «изобретения» человечества для осуществления принципа «и–и» и улаживания конфликтов и противоречий на основе компромисса и в морально-правовых рамках.
6. Элементаризация или упрощение культурно-социальной действительности, что предполагает выбор в пользу наиболее примитивных форм решения конфликтов и кризисов, наиболее примитивных ответов на вызов, которые ставит современность.
7. …
8. … (пусть дополнят другие авторы).
Все это, повторим, соединилось и воплотилось в феномене, который получил название «сталинизм». Можно сказать несколько иначе: это российский вариант агрегации всех этих «элементов». Разумеется, сталинизм в реальных исторических условиях переживал различные фазы своего бытования. То есть он не был в каждый данный момент равным самому себе на все 100%. Но по сути своей он был именно таковым. Сталинизм стал формой превращения сложной и весьма внутренне противоречивой структуры дореволюционного российского общества в общество нового образца.
Основной трагедией русского культурно-исторического типа в ХХ столетии явилось то, что сталинизм перекрыл все иные альтернативные, разные возможности перехода России к массовому обществу. В начале ХХ столетия Россия состояла из нескольких принципиально разных субкультур, которые по-разному и с разной скоростью искали пути и формы приспособления к этому типу социума (в социально-ключевых регионах мира он уже существовал). Сталинизм навязал себя России как способ перехода к массовому обществу.
Можно сформулировать по-другому: в России был избран этот путь в современность. Я не случайно говорю «в России», а не «Россией», поскольку не вся Россия и не все в России поддержали этот выбор. Соответственно, в ходе сталинизации России был сформирован новый тип человека, которому был присущ весь набор элементов, составивших феномен сталинизма.
Сталинизм в своем пределе и есть строительство такого человека. Именно такой тип культуры, социальности и человека Россия представила миру в середине ХХ столетия. Именно они существуют и сегодня и являются доминантными. И как всегда, в России форма, в отличие от Европы, где она есть реализация содержания – операция по его прикрытию. И формы адекватны содержанию именно в этом смысле.
Что это означает на практике? Для того, чтобы войти в современный мир и занять в нем свое достойное место, Россия должна начать процесс постепенного, неуклонного, безотлагательного освобождения от ядовитых эссенций сталинизма. Необходимо отказаться от сталинской псевдомодернизации и найти в себе силы, доступные формы для подлинной модернизации, а на самом деле – для нравственно-культурного восстановления (не в смысле реставрации) нормальных ценностных основ, процедур, институтов. Нормальных – в смысле органических ее истории, апробированных развитием других стран, а возможно, и созиданию новых, ранее не бывших.
Все это возможно при условии, если общество и прежде всего его мыслящие и ответственные группы осознают экзистенциальную необходимость освобождения от сталинизма и экзистенциальную же опасность его удерживания. Задача сложная, но решаемая. В 1941–1942 гг. русский народ спас Россию, в 1956 г. – прекратил сталинизм в его наиболее оголтелой форме, в 1960–1970-е годы в рамках советчины создал основы гражданского общества, в конце 1980-х – начале 1990-х нашел в себе мужество и умение отказаться от многих краеугольных устоев сталинизма.
Вместе с тем не следует недооценивать объективную сложность изживания сталинизма. У человечества пока нет опыта внутреннего преодоления тоталитаризма (есть, конечно, пример стран Центрально-Восточной Европы, но там тоталитарный строй был насильственно насажен СССР, а освобождение совпало с «возвращением» в Европу, вступлением в ЕС и НАТО). Что же касается нашей самоэмансипации, то она хоть и является предметом гордости, но и таит в себе ряд весьма опасных «субстанций». Так, XX съезд КПСС («русский Нюрнберг») покончил с массовым террором, однако сохранил тоталитарные институты и процедуры. Революция конца 80-х – начала 90-х смела институты, но дух коммунистического порядка не испарился. Он пронизывает ткань общества, он в нашем поведении, инстинктах, повадках. Ведь декоммунизации, десоветизации так и не случилось…
Итак, еще раз: некий российский политический аналитик недавно заметил: в нашем обществе есть две темы, которые, коснись их, мгновенно вызывают взрыв страстей. Это – Сталин и либерализм (либералы). Видимо, в двух этих словах зашифрован современный русский выбор. Мы вновь на перепутье. И дороги, судя по всему, – две. А не три, как в детских сказках; помните: направо пойдешь, налево пойдешь, прямо пойдешь… (как-то в восемьдесят пятом гулял с годовалым сыном в Ботаническом саду, прибрели к большому камню, на нем три стрелки в разные стороны, под каждой стрелкой надпись: «Ленин – жил», «Ленин – жив», «Ленин будет жить»; и, соответственно, три расходящиеся дорожки. Согласимся, сегодняшний выбор побогаче. Хотя путей два). Думаю, между камнями «Сталин» и «либерализм» не проскочить. Третий, «центристский», курс России начала XXI в. заказан. А вот ровно столетие назад был возможен. Тогда было «три России» – черносотенная, леворадикальная и новая (современная, русско-европейская, просвещенная, созидательная и созидающая, трезвая, реформистски-энергичная etc.). Это о ней спустя десятилетия мечтал и сожалел А.И. Солженицын. Нам же в удел досталось «две» России. И в этом главная историческая заслуга «чудесного грузина» (Ильич о Кобе). Ему удалось совершенно органично соединить в непротиворечивое целое безумие и безответственность левых радикалов с самодовольно-тупым «мочиловым» погромщиков. Сделать это было непросто, но «горийский орел» (Б. Окуджава) понял главное, конститутивное в этих, ранее враждовавших, боевых отрядах: ненависть, насилие, ксенофобия, примитивизация социального, самовлюбленность и т.п.
И потому – по крайней мере, сегодня, – мы лишены нормального «троичного» выбора. Это – прошу обратить внимание – один из наиболее печальных и негативных результатов большевистского эксперимента. Структурно мы вернулись к эпохе раскола русской культуры на две враждебных субкультуры (после Петра I). В ходе социальной эволюции, особенно вследствие «великих реформ» Александра II, мы получили троичную систему. К сожалению, в Феврале семнадцатого новая Россия, рожденная в ходе преодоления культурного раскола, внезапно, неожиданно и, по моему мнению, немотивированно покончила жизнь самоубийством (в этой работе эта тема обсуждаться не будет).
Итак, Сталин и / или либерализм. «Сталин – сегодня» – это современное красно-белое черносотенство, это сплав советизма, русского национал-социализма, мифологически-утопического сознания, геополитических и конспирологических патологий, дуального типа мышления («мы–они»), абсолютного отказа от религиозного восприятия мира («зло в других, но не во мне») с переходом на позиции «сверхчеловека-мессии» и русской «сверхцивилизации-мессии» (здесь встречаются отечественный «космизм», евразийство и вселенский большевистский проект). Ну, и многое другое, о чем говорить не станем, поскольку и эта тема не есть главная забота этого текста.
В центре моего внимания либерализм, точнее – новый русский либерализм. И как социальное мировоззрение, и как общественное движение. Но почему «новый» и почему «русский»? – Вот и давайте поговорим «почему». …Да, но мы ведь еще ничего не сказали о либерализме. И действительно ли он единственная альтернатива «Сталину» и что такое он сам по себе? Предлагаю не делать этого здесь; либерализм «раскроется» в ходе обсуждения.
Сейчас же хочу обратить внимание на ситуацию относительно недавно возникшую в интеллектуальных дискуссиях и перекочевавшую в средства массовой информации. Суть ее в следующем: идет злобное ругательство либерализма и либералов и одновременно осуществляется наглая операция по присвоению себе титула «русских консерваторов-патриотов». В целом это одно действо одних и тех же людей. Сторонники «Сталина» в мировоззренческой дискуссии (которую они хотят превратить в бойню) настаивают на принципиальном, коренном различии либерализма и консерватизма. И если первый для них «продажная девка» Запада и символ национальной измены, более того – метафизическое зло, то второй – безусловное добро, на все времена имманентное русской психее.
Но это абсолютно не так. Либерализм и консерватизм выросли из одного корня. Это не антиподы, а суть две разные стратегии, направленные к одной цели – устроению человека и общества. Подчеркнем и повторим (это центральный тезис): две разные возможности реализации одной задачи. Поэтому ни исторического, ни субстанциального права на наследие русского консерватизма современные погромно-националистические силы не имеют. (Как, в свое время, нацистские идеологи не обладали преемственностью по отношению, скажем, к Фихте и романтикам. Апелляция к ним была наглой фальшивкой.) По сути, наши новые «консерваторы» прикрывают свою злобную агрессивность и человеконенавистничество плащом классического русского консерватизма. И потому этот плащ следует с них сорвать.
Еще одно: нынешние сталинопоклонники эксплуатируют важнейшую «интуицию» традиционного консерватизма – пессимистическое видение природы человека. Но у него, как это хорошо, известно, оно шло от христианской антропологии, от учения о «первородном грехе» (врожденной греховности человека; либерализм, напротив, гораздо более оптимистичен в этом ключевом вопросе). Как бы мы по-разному ни относились к центральному для христианства положению, оно, если угодно, преодолевается, снимается (в смысле: aufheben) фигурой самого Христа и следованием за ним (die Nachfolge). У современных русских квазиконсерваторов не «пессимизм» по отношению к человеку, но – ненависть, питаемая дымом Аушвитца и льдом Воркуты. Мы должны это иметь в виду. Сегодня тема «русский либерализм – русский консерватизм» – это тема ближайшей судьбы нашей Родины.
…А теперь снизим уровень пафосности (увы, без нее было трудно обойтись в зачине раздела). Поговорим – вынужденно коротко – о русском либерализме-консерватизме, его особенностях, достоинствах, слабостях, о его возможностях в наши дни.
С очевидностью мы видим либерализм и консерватизм во Франции начала XIX в. Эти слова впервые произносят соответственно Б. Констан и Ф. Шатобриан (тогда же появляется социализм – Сен-Симон, Фурье). Конечно, это «ответы» на политическую революцию во Франции (включая «наполеонство») и промышленную в Англии. Они изменили мир. С них начинается Modernity. Правда, еще в XVIII в. в соперничестве вигов и тори мы можем обнаружить начатки либерального и консервативного миросозерцаний. Или в философии эпохи Просвещения, или в учении Канта – основы либеральной идеологии (кстати, это – идеологии; идеология появляется тогда же; все это слом старого христианского мира и мифа; на Западе ранее спорили в рамках христианства или с ним, теперь вне его, хотя оно и «включается» в эти споры как одна из сторон). Или у Локка и Бёрка – основы консервативно-либерального подхода.
Россия узнает о либерализме и консерватизме (и о социализме) где-то в 30-е годы XIX в. Здесь следует иметь в виду следующее. Русская политическая мысль практически во всех ее изводах, направлениях формировалась после «инъекции» различных западных влияний. Сначала влияние-заимствование-освоение, затем переработка и, как результат, нечто свое, оригинальное, во многом несхожее с европейским «оригиналом».
К тому же, скажем еще раз, мы должны помнить: какой-то «абсолютной» разделительной линии между либерализмом и консерватизмом нет. Пример: в блестящей «Истории русского либерализма» В. Леонтовича нашлось место и М.М. Сперанскому, и Н.М. Карамзину. Хотя у последнего репутация отца-основателя русского консерватизма. А в нем было и то, и другое, что порождало неповторимый склад мысли. Или П.Б. Струве, которого Н.А. Бердяев называл (я полностью согласен) лучшим политическим мыслителем России начала ХХ в., а о. С. Булгаков при отпевании в храме Св. блгв. кн. Александра Невского на рю Дарю в Париже – «крестоносцем русской свободы». Так кто он? Либерал, консерватор? И то, и другое. Плюс марксист, просвещенный националист, «государственник» и т.д. Или один из отцов-основателей русского либерализма К.Д. Кавелин. Казалось бы, классический либерал, гуманист 40-х годов, а в конце жизни создает концепцию самодержавной республики, во главе которой стоит неограниченный монарх, опирающийся на систему крестьянских общин и запрет частной собственности. С отказом от парламентаризма, конституционализма, «партийности».
Поверхностно и мнение, что либералы были оппозиционерами, а консерваторы защитниками статус-кво. Вновь пример Сперанского и Карамзина. Михаил Михайлович свои либеральные реформы пытался делать руками императора, будучи его «первым министром». А Николай Михайлович критиковал «либеральную» политику Александра I с консервативных позиций. То есть наличное «либеральное» самодержавие отвергалось во имя и от имени аутентичного, идеального, «нелиберального». Иначе говоря, Карамзин находился в оппозиции. Причем сетовал Сперанскому на то, что его реформы могут разрушить исторически складывавшееся «гражданское общество». Хотя известно, что защита «civil society» есть прерогатива либералов. Сперанский же при Николае I составил Свод законов империи. И у него прочная репутация законника, что тоже имманентное «качество» либерализма. Но этот его Свод «заморозил» Россию в законах самодержавно-крепостнического порядка. А принадлежащий перу Михаила Михайловича проект конституции – это дальний предок нынешней с ее «самодержавным президентством».
Схожая «история» со славянофилами и западниками. Первые-де тянули в старину (азиатчину, татарщину), были ретроградами, а вторые – европейцы, борцы с деспотическим абсолютизмом. Нет, в славянофильстве мы можем обнаружить сильное либеральное начало, последовательную по отношению к постпетровскому самодержавию «гражданскую» («земля») оппозицию, вообще отрицание романовской полицейщины. Напротив, западники (не все, конечно, и далеко не во всем) нередко тянули к «государственничеству», апологии сильной власти и оправданию «объективности» наличного деспотического порядка.
Говоря о «либерализме-консерватизме», следует помнить об уникальной природе и исторической роли русской власти – самодержавии. Оно, как известно, не без успеха, не без основания претендовало на то, чтобы быть всем, быть субстанцией (Павел: в России только тот что-то значит, с кем я разговариваю и пока я разговариваю; через двести лет Путин скажет: я здесь отвечаю за всё); остальное и остальные – функции. А коли так, то оно было и консервативным и либеральным (и репрессивным, и эмансипирующим, и крепостническим, и вольнодумническим, и революционным, и реакционным). Это – папа и Лютер в одном лице, единственный европеец и единственный (восточный, деспотичный) «азиат» и т.п. Самодержавие проявляло эти свои качества по мере необходимости (т.е. выгодности для себя). Причем и либеральные, и консервативные (и прочие) акции оно проводило с опорой на определенные силы в обществе. Власть всегда находила в нем единомышленников и подельников. Заметим также, что государство на Руси являлось и крупным мыслителем. Не случайно ведь теоретиками почти всех серьезных преобразований выступали чиновники.
Эта русская особость приводила к следующему. Поскольку власть была всем, то не существовало публичной политики как пространства, в котором развертывается конкуренция и сотрудничество различных общественных сил. В результате столкновение либералов и консерваторов развертывалось внутри государства. Все помнят слова В.О. Ключевского: в России нет борьбы партий, но есть борьба учреждений. Так, известный конфликт либерального Минфина и консервативного МВД (вторая половина XIX в.) прочитывался как аналог соперничества британских вигов и тори. Но в том-то и дело, что у них шла пря за власть, а у нас внутри ее.
И еще одно: ни либералы, ни консерваторы (как, впрочем, революционеры, реакционеры и т.п.) не поняли эту синтетическую природу отечественного кратоса. Как правило, они видели в нем лишь одну сторону; здесь не очень-то и важно какую. Поэтому они или уповали на власть или объявляли ей смертный бой. Безусловно, в этом была коренная слабость русского «либерализма-консерватизма».
Продолжая эту тему, укажем и на органические, так сказать, естественные «недостатки» классического либерализма и консерватизма XIX – начала ХХ в. Причем речь идет не только о наших их изводах, но и о западных. Либерал, стремясь к большей свободе, открытости, умножению возможностей человека, уводя от старых болезней, предрассудков, противоречий, ввергал его в круг новых проблем, неопределенностей, противоречий. Реформа решает одни проблемы и порождает другие (прав Ленин: реформа 1861 г. подготовила революцию 1905 г.). Консерватор, имея в виду эту «негативную диалектику», стремился не допустить новых, возможно, еще более острых конфликтов, сохранял статус-кво, загоняя наличные противоречия вглубь. И тем самым готовил революционный взрыв. – Вот почему в ХХ столетии западные либерализм и консерватизм существенно изменились, во многом преодолев эти свои врожденные свойства.
Разумеется, трагедией русского либерализма стала Февральская революция. Поведение П.Н. Милюкова в конце 1916 г. (выступление в Думе), операция с отречением и составлением правонерелевантного Манифеста об отречении (В.Д. Набоков, барон Б.Э. Нольде; в эмиграции они посыпали голову пеплом, но было поздно; кстати, все это прекрасно проанализировано П.Н. Новгородцевым), постепенный уход от власти; разочарование в содеянном (когда в середине 1917 г. Струве был задан вопрос, чему он так радовался в начале марта, тот сказал: «дурак был»). А ведь это было лучшее и практически наиболее подготовленное поколение русской либеральной интеллигенции. Травма оказалась крайне болезненной. Русское сознание еще не излечилось от нее. «Либерализм» в русском языке имеет скорее негативные, чем какие-либо иные, коннотации.
Безусловно, для нас бесценен опыт эмигрантской России. Там продолжалась работа по формированию нового русского миросозерцания. На повестке дня стояла задача синтеза либерального, консервативного, социалистического и христианско-демократического начал. Такой социальной лабораторией стал журнал «Современные записки» (Париж, 1920–1940, 70 выпусков). Историческая ситуация (в России и на Западе) требовала от его сотрудников быть либералами – против тоталитаризма, консерваторами – против тоталитаризма, социал-демократами–социалистами – против извращенных тоталитарных социализмов, христианами – против богоборческих тоталитаризмов и т.д. Струве называл все это философией «середины», новым аристотелианством.
Другой бесценный опыт – внутрисоветский. Это позиция правозащитников. Впервые в русской истории главными стали вопросы правовые и защиты прав человека. Так, право из ценности функциональной, операционной превращалось в ценность бытийственную, онтологическую. Это было тем, что называется «революцией сознания». Не идеи справедливости и равенства, а право как единственный и обязательный регулятор жизни стало в центре русской мысли. Можно сказать, что русское сознание (пусть и в ограниченном сегменте) окончательно вступило в Modernity.
Но что для нас сегодняшних исторические русские либерализм и консерватизм? Можем ли мы воспользоваться наработанным ими? – Думаю: лишь в общекультурном смысле. Впрочем, это касается не только нас, и в других странах это так. Мир стал иным. К тому же классический русский либерализм–консерватизм не знал в полной мере советского коммунизма и двадцатилетнего периода без него. Смысл же этого феномена (либерально-консервативного) в том, что он свидетельствует: русская культура – это очень сложный, «высококачественный продукт», мы не «третьесортная» интеллектуальная сила, мы – «можем». Одновременно его история это и некое нам послание, предупреждение. Старый русский либерализм-консерватизм, как это ни горько признавать, несет определенную долю вины за то, что мы провалились в ХХ в. Речь идет и о политической ответственности, и об опасностях утопического сознания