Кто такие католики? О чем именно мы говорим, называя что-либо «католическим»? Слово это происходит из греческого языка, но одним из главных полей битвы оно стало в западном, латинском христианстве, и смыслы, которыми оно наделено, отличаются друг от друга настолько, что оно становится камнем преткновения для тех, кто только начинает свое знакомство с христианской верой и поневоле сталкивается с такими ее сложностями. Слово «католик» – лингвистический эквивалент русской матрешки. Им можно описать всю христианскую Церковь, основанную две тысячи лет назад в Палестине; или западную половину Церкви, десять веков тому назад решившую отделиться от восточного христианства; или ту часть западной половины Церкви, которая после XVI столетия осталась верной папе, епископу Рима, – но и европейский христианин-протестант, считавший, что папа – Антихрист, тоже мог с полным правом назвать себя католиком. В современном Англиканском сообществе есть даже «англокатолическая» фракция. Но может ли одно-единственное слово объединять все эти значения – и обладать при этом хотя бы толикой смысла? Я создал свою книгу, посвященную Реформации XVI века, отчасти именно ради ответа на этот вопрос. Реформация значительно усложнила все, что связано со словом «католик», и более того, Реформаций было очень много, они разительно отличались, и сторонники любой из них, за редким исключением, сказали бы, что всего лишь стремятся воссоздать подлинное католическое христианство. В этой книге речь пойдет о множестве Реформаций, причем некоторые из них направлялись по воле папы римского, и ради простоты я приму это как должное. Впрочем, условным термином «Реформация» я стану пользоваться и впредь, и будет только лучше, если читатели, сделав себе «узелок на память», не забудут, что в данном случае под этим названием часто подразумевается не только протестантизм, но и религиозные движения, широко известные под именами Католической Реформации, Контрреформации или католичества Тридентского Собора и связанные с обновленной частью старой Церкви, оставшейся верной папе.
Конечно, многие хотели бы причислить себя к «католикам» – исповедникам «вселенского» христианства. И, напротив, примечательно, сколь многие названия, связанные с религией и вероисповеданием, зарождались как язвительные и колкие насмешки: злобы и гнева в эпоху Реформации хватало с лихвой. Скажем, слово «кальвинист», обозначавшее тех, кто хоть в чем-то соглашался с учением Жана Кальвина, сперва было язвительным прозвищем, причем так этих людей стали называть лишь со временем – а до этого, с не меньшим презрением, клеймили «пикардийцами», поскольку именно в Пикардии, в Нуайоне, родился Кальвин [1]. Анабаптистом, иными словами, перекрещенцем, себя никогда не называл ни один анабаптист – в этой радикальной группе полагали, что только их крещение, совершаемое во взрослом возрасте, было подлинным принятием христианства, а обряд, проведенный во младенчестве, не значил ничего. Даже уклончивый термин «англиканин», похоже, впервые прозвучал – с неодобрением – из уст шотландского короля Якова VI в 1598 году, когда монарх пытался уверить Церковь Шотландии в том, что совершенно равнодушен к Церкви Англии [2].
И, кстати, говоря о смыслах, очень любопытно проследить, как они развивались у другого слова – «протестант». Изначально оно ассоциировалось с определенным событием – рейхстагом Священной Римской империи, проходившим в Шпайере в 1529 году. Князья и вольные города, вдохновленные идеями Мартина Лютера и Ульриха Цвингли и выступавшие на рейхстаге за программы реформ, по итогам голосования оказались в меньшинстве и, стремясь сохранить солидарность, подали Шпайерскую протестацию, засвидетельствовав в ней те убеждения, которые их объединяли. С тех пор о «протестантах» на протяжении десятилетий упоминали только в том случае, если речь шла о немецкой или имперской политике. В 1547 году, когда в Лондоне предстояла коронация маленького Эдуарда VI, устроители, отвечавшие за городское шествие сановников, предоставили особое место и «протестантам» – дипломатическим представителям немцев-реформаторов, в те дни пребывавших в английской столице [3]. Лишь долгие годы спустя референция этого слова расширилась. И если мы назовем «протестантами» всех, кто в первой половине XVI века симпатизировал реформам, то нам не избежать проблем, поэтому, как вскоре увидят читатели, в книге применено иное выражение: «евангелические христиане». У этого сочетания есть преимущество. В ту эпоху его признавали, оно использовалось повсеместно, а кроме того, в нем, словно в капсуле, заключалась важнейшая суть, объединявшая всех упомянутых нами деятелей: Благая весть – или Евангелие, если мы возьмем исконно греческое слово в его латинизированной форме (Evangelium).
В эпоху Реформации о словах спорили ревностно и пылко. В них видели неисчислимые лучепреломления Бога. Слово было Его именем. В библиотеке, среди книг, искали встречи с Ним, и Он сам именовался «Книгой» – Библией. И если мы не постигнем сути тех громадных изменений, которые в XVI веке произошли с латинским христианством, нам никогда не понять современную Европу. Они стали символом линии раскола, самой значительной из всех, что появлялись в христианской культуре за тысячу лет – с тех давних пор, как разошлись, пойдя разными дорогами, латинская и греческая половины Римской империи, – и именно в этих потрясениях и родился дом, разделившийся сам в себе. Об этой линии раскола и повествует мой труд. В нем почти не говорится о Европе православной – о той половине, а может, и о большей части континента, что простирается от Греции, Сербии, Румынии и Украины через земли России далеко на восток, до самых Уральских гор. Этих вопросов я не касаюсь и буду затрагивать их только тогда, когда история православия соприкоснется – или окажется тесно сплетена – с историей Латинского Запада. Причина проста: до сих пор в православных Церквях никакой Реформации не случилось. Когда-то давно, в VIII–IX веках, во многих из них полыхали «иконоборческие споры», суть которых сводилась к одной из важнейших проблем, вновь представшей в Реформации XVI века. Но на Западе статус-кво отчасти ниспровергли – а в православии, напротив, восстановили. И мы еще не раз вернемся к вопросу о святых образах.
Итак, наше исследование посвящено Церкви, суть и единство которой точнее всего отразятся в термине «Западная Церковь латинского обряда» (насколько бы нескладным ни казался этот строго формальный экклезиологический жаргон). Я сокращу термин, выбрав более привычный вариант, и стану говорить просто о Западной или Латинской Церкви, а о культуре, которую она поддерживала – как о латинском или западном христианском мире. Именно латынь, наследие Западной Римской империи, погибшей в 476 году, объединила народы этого мира, и именно на ней обращались к Богу во время обрядов и служб. Весь XVI век Запад, прежде единый благодаря символическому главенству папы и общей латинской культуре, терзался в мучениях, пытаясь понять, как людям следует проявлять силу и власть Божью в мире; спорили даже о том, что значит быть человеком – и при этом обрекали на страшные муки и душу, и тело. Питер Мэтсон, историк, изучавший немецкую Реформацию, сравнивает это воздействие с методом, который применял в своих пьесах Бертольт Брехт. Последний говорил об «очуждении» (Verfremdung), делавшем нечто привычное совершенно незнакомым – творец обращался к нему, желая шокировать публику, пришедшую в театр, и завладеть вниманием зрителей, следивших за ходом драмы. Реформаторы, внезапно узревшие в папе римском посредника дьявола, а в чуде Мессы – злейший миг их земной жизни, скорее всего, прекрасно бы поняли, что пытался сказать Брехт [4].
К западу от стран, где господствует православное христианство (греческое, русское и восточное), Европа по-прежнему разделена между католиками и протестантами, и поэтому в ней так много мировоззрений, притязаний и жизненных привычек, из-за которых оставшиеся земли протестантской Пруссии очень отличаются от расположенной совсем рядом католической Польши, а протестантские Нидерланды – от католической Бельгии. Иногда протестанты и католики, живущие по соседству, лелеют давние обиды, как в Северной Ирландии. Протестантские общины, по разным причинам порвавшие с Римом, отсекли себя и от многих путей, по которым могли бы прийти к Богу – ведь им казалось, что и сами эти пути осквернены римским развратом и пороком. И в каком-то смысле конфликты, рожденные Реформацией, действительно подавили разнообразие, не позволив ему проявиться. Рим уже не мог ничего выбирать после Тридентского Собора, да и сами протестанты, если удавалось получить разрешение князей и магистратов, безжалостно искореняли тех, кто избирал иные версии новой веры; было и множество радикальных альтернатив, решительно ими отвергнутых. В этом свете различие между католической и протестантской Европой становится еще ярче – из-за противоборства тех жизненных укладов, к возникновению которых привел этот «отсев». За минувший XX век мы стали свидетелями того, как европейцы, охладевая к религии, не раз отрекались от прежних обычаев, и поэтому еще важнее объяснить, отчего Европа все так же разнообразна. Общее латинское наследие католиков и протестантов, не связанное с их спорами в XVI веке – это краеугольный камень европейской идентичности… но его уже поделили.
Впрочем, и разделение Европы, и ее изначальное наследие – в точности как и раньше – определяют ее влияние на современный мир, и история Реформации XVI века актуальна не только для маленького европейского континента. Пока единая культура латинской христианской Европы доживала последние дни, европейцы укрепляли свою власть в обеих Америках и на побережье Азии и Африки – и воссоздавали в новых землях свои религиозные разногласия. Поскольку две великие державы, ставшие в этом предприятии первопроходцами, остались верны папе римскому, начало рассказа о религиозной экспансии Европы в большей мере связано с католиками, а не с протестантами, и есть только одно исключение – но оно огромно. В США в основу изначальной идентичности лег протестантизм, восходящий к Англии и Шотландии, и при этом в нем, несмотря на все его разнообразие, произошел новый синтез. Протестантские религиозные обычаи, проистекающие из XVI века – это пламя, которое непрестанно питает американскую жизнь. Так Реформация, особенно в ее английской протестантской версии, создала идеологию, господствующую в единственной на сей день мировой сверхдержаве, а образы мышления, характерные для Реформации и Контрреформации, все так же ярко (и тревожно) проявляются и в американской культуре, и в африканском и азиатском христианстве, играя в них главную роль, даже когда на своей европейской родине они во многом стали частью истории.
Этой книги не хватит, чтобы описать, как именно преображалась в новых условиях европейская религия. Но у нее иная цель: она призвана поведать читателям о разных источниках смешения религий, столь характерного для современной эпохи, а также о том, как Западная Европа начала экспортировать на другие континенты свои пути поклонения Богу. Уже сейчас стоит сказать, что наше повествование, по возможности, будет подобно плетению узора из множества нитей, ведь именно так те события, о которых мы поведем речь, и воспринимались их свидетелями. Кроме того, так мы не рискуем превратить историю Реформации в рассказ о небольшой группе важных деятелей – прежде всего это Лютер, Цвингли, Кальвин, Лойола, Кранмер, Генрих VIII и несколько римских пап. Они – лишь часть истории, в которой скрыты и волнения народов, подобные биению сердца, и размеренная жизнь простых людей, и интересы землевладельческих элит, и политика, и борьба династий… Конечно, это вовсе не значит, что богословы Реформации не важны или ими следует пренебречь. Кстати, исследования Латинской Церкви до эпохи потрясений позволили, помимо прочего, сделать вывод о том, что она вовсе не была настолько развращенной и бесполезной, какой представала в протестантских трактатах, и что духовные потребности людей, живших в позднем Средневековье, она вполне утоляла.
Эта восстановленная перспектива призвана лишь подчеркнуть важность идей, выдвинутых реформаторами на первый план. Церковь, на которую они нападали, не находилась на пороге смерти, не была легкой мишенью и не требовала срочных перемен, – но все же их весть захватила столь многих, что им удалось справиться с мощью церковных структур, несмотря на все достижения последних. Идеи имели огромное значение: они обладали своей независимой властью, они могли разрушать, порой они оказывались губительными и едкими, точно коррозия. Источником самых агрессивных идей неизбежно становилась Библия – сила взрывоопасная и непредсказуемая в любую эпоху. Тем, кто хочет осмыслить эти запутанные события, не помешает ознакомиться со Священным Писанием или по крайней мере иметь хоть какое-то представление о том, как устроены Ветхий и Новый Заветы. Также хорошо бы прочесть ключевые утверждения христианства, приведенные в конце этой книги: два Символа веры, десять заповедей в двух существенно разных компоновках и молитву «Отче наш» – это минимальный «арсенал» тех, кого увлекла Реформация.
Период, в который проходила Реформация, историки обычно называют ранним Новым временем. Тех, кому не знаком их профессиональный жаргон, это сочетание, возможно, смутит. Но его альтернативы еще менее благозвучны, так что это – полезная «бирка», которая пригодится нам еще не раз. Считается, что эта эпоха продлилась с конца XV века до XVIII столетия, и я, представив общую картину Средневековья, перейду к событиям, происходившим примерно с 1490 до 1700 года. 1490-е годы – самое подходящее время для начала истории: если говорить о европейской политике, то именно тогда, по мере борьбы правящих семей Франции, Испании и Священной Римской империи (Валуа, Трастамара и Габсбургов) за верховную власть в Европе, военные действия перешли в Италию. И эта перемена была столь же судьбоносной, как и более позднее потрясение, тоже связанное прежде всего с Габсбургами – Тридцатилетняя война.
Власть идей объясняет, почему Реформация охватила всю Европу. Благодаря латыни, на которой говорили и писали все образованные люди, религиозные революционеры могли нести свою весть, преодолевая менее масштабные культурные и языковые барьеры. Начнем мы с рассказа о том, как распространялась Реформация. Эта история займет первую треть книги и будет повествовать о переломных моментах. Такими станут и 1517 год, когда Латеранский Собор, созванный для преображения Церкви, завершился, так ничего и не достигнув, а Лютер, став символом социальных реформ, очаровал Центральную Европу; и 1525 год, апогей семи лет народных волнений, когда казалось, что возможно все, но поражение восставших немецких крестьян развеяло все их иллюзии; и 1541–1542 годы, когда еще пламенели надежды на воссоединение и цивилизованное решение религиозных споров – как показало время, напрасные; и 1570–1572 годы, когда из-за ряда политических кризисов на севере восторжествовали протестанты, а на юге – католики. Мы будем говорить и об Англии – так мы сумеем избежать самодовольной обособленности, которой пронизана историография ее Церкви, и увидим, какие узоры показывал калейдоскоп религиозной лояльности на островах в зависимости от перемен в континентальной Европе – и протестантской, и католической.
По мере того как религиозный раскол будет проявляться все ярче, мы разделим нарратив. Часть II состоит из повествований о том, что происходило в отдельных регионах на севере, на юге и в центре Европы начиная с 1570-х годов. В ту же эпоху шел и процесс, которому историки присвоили непривлекательный, но, возможно, необходимый жаргонный ярлык – «конфессионализация». Именно тогда создавались жесткие идентичности и системы убеждений для Церквей, прежде проявлявших в представлении о себе заметную гибкость и изначально не стремившихся ни к отделенности, ни к своеобразию: они хотели и провести настоящие реформы, и остаться истинно католическими. Конфессионализация – это олицетворение того, что попытки перестроить единую Латинскую и Католическую Церковь по новой, улучшенной модели потерпели крах. Это подтвердилось в 1618 году, когда началось самое масштабное за всю Реформацию военное столкновение – Тридцатилетняя война. Хрупкое равновесие между конфессиональными группами в Центральной Европе, продлившееся полвека, разрушилось, когда случился политический кризис в королевстве Богемия, где желали свергнуть католиков-Габсбургов и призвать на престол немецкого монарха-кальвиниста. В 1619 году это восстание было подавлено, и разразилась война, поставившая крест на религиозном разнообразии Европы, характерном для Реформации. К 1648 году общество, утратившее силы и расколотое на лагеря, стало совсем иным – и о том, каким был мир в 1618 году, ничего уже не напоминало. Тридцатилетняя война в книге описана кратко, а раздел, посвященный Атлантическим островам (Англия, Ирландия, Шотландия, Уэльс), стоит отдельно, и это исключение – не просто возрождение британской изолированности. Оно связано с политическим и религиозным кризисом, который начался в Британии в 1620-х годах, длился три десятилетия и привел к одному из самых важных последствий европейской Реформации: экспорту воинствующей формы английского протестантизма в Северную Америку.
Завершив это хронологическое повествование, в третьей части мы обсудим социальные и интеллектуальные проблемы, которые не столь легко встроить во временные рамки. По традиции их часто оставляли на втором плане. Теперь же мы познакомимся с опытом Реформации – и не просто с повседневным укладом, но и с изменчивыми представлениями о времени и о том, какую связь усматривали у земной жизни с загробным миром. Мы увидим, какое место в новом обществе отводили женщинам и детям, и узнаем, что в нем считалось несомненной достоверностью (впрочем, такие тоже менялись), что – отклонением от нормы и что случалось с теми, кто решался быть не таким, как все. И, наконец, мы, возможно, получим подсказки, которые позволят понять, почему именно потомки латинского христианства – а это уникально среди мировых культур – начали отвергать системы верований, одобренные священной книгой, или по крайней мере узнаем, кто намекнул им на то, что они могут так поступить.
В своей точке зрения я не следую ни определенному вероисповеданию, ни букве христианских догматов. Сам я воспитывался в англиканской вере, а род мой восходит к шотландскому епископальному духовенству; с 1890-х годов мы даже удостоились постоянной записи в «Церковном справочнике Крокфорда». Я тепло отношусь к лучшим проявлениям англиканства: к его культуре и искусству, столь сдержанным и спокойным; к его готовности подвернуть сомнению свои устои и свою сущность; к тому, как англикане относятся к познанию истины – со всей серьезностью, с вниманием, с почтением, но в то же время скептически и, может быть, даже цинично. Сейчас я не могу назвать себя приверженцем религиозных догм (хотя с любовью вспоминаю, на что было похоже это чувство). И мне кажется, что это дает мне преимущество в попытке рассказать о Реформации миру, который во многом позабыл о том, что она собой представляла, или понял это лишь отчасти. «Отводит нас от истины неверие слепое», – пел Уильям Купер, автор христианских гимнов, в георгианской Англии. Может быть, историки возразят и скажут, что в хронике слепой веры есть свидетельства намного более отвратительные и что те, кто пропускает свое повествование сквозь призму конфессиональных верований, часто склонны искажать историю и подгонять ее под свои неуместные предрассудки.
Последние несколько лет я занимаю пост соредактора «Журнала церковной истории», дольше полувека бывшего главной ареной для споров и дискуссий по указанной теме. Сперва моим коллегой был Мартин Бретт, а после – Джеймс Карлтон Пэджет. И пусть даже обязанности администратора и редактора непременно подразумевали кропотливый труд, он был волнительной привилегией. Где бы еще я мог познакомиться со столь масштабными исследованиями истории христианства? Где бы еще я увидел, как зарождалась оригинальная мысль? Часто эти знания не покидают мира специалистов – и остаются в нем, словно в заточении. И если моя книга сможет даровать им хоть толику свободы – во имя радости и знания – то я сочту, что выполнил свою работу хорошо.
Все цитаты из первоисточников приведены в современной орфографии. Я люблю заглавные буквы более, чем это принято сегодня; в английском языке они символизируют нечто особое и совершенно иное, а в контексте этой книги они – олицетворение того, что связывает светский мир с миром священным. Тело верующих, всемирная организация, называемая Церковью, заслуживает заглавной буквы, хотя здание, называемое церковью – нет. Месса и Крест Господень достойны написания с заглавной; с этим согласились бы и их верные сторонники, и их ненавистники. То же касается и Библии, Евхаристии, Спасителя, Пресвятой Девы и ипостасей Святой Троицы. Мои решения по этому поводу были произвольными, но я надеюсь, что они по крайней мере логичны.
Что касается топонимов, то я, как правило, приводил современные названия (иногда указывая в скобках, как они назывались в той исторической эпохе, о которой идет речь) – иными словами, Регенсбург, а не Ратисбона, Лёвен, а не Лувен, Тимишоара, а не Темешвар, – за исключением тех случаев, когда названия XVI века, в зависимости от контекста, лучше отражали характер населения, проживавшего в том или ином городе: не Гданьск, а Данциг; не Калининград, а Кёнигсберг; и не Микулов, а Никольсбург (в указателе приведены оба варианта с перекрестными ссылками). Также используются общепринятые версии заграничных топонимов (Брауншвейг, Гессен, Милан, Мюнхен). И, скорее всего, мои читатели осведомлены о том, что группа островов, в которую входят Англия, Ирландия, Шотландия и Уэльс, широко известна как Британские. Это название в наши дни нравится далеко не всем их обитателям, и в книге я использую другое выражение, более нейтральное и точное: Атлантические острова.
Личные имена обычно приводятся на языке, который был для человека родным. Исключением станут лишь определенные деятели европейской истории – правители или представители духовенства (например такие, как император Карл V, короли Речи Посполитой или Жан Кальвин), к которым разные группы среди подданных или коллег обращались на нескольких языках. Служители Церкви и академики, посвятившие себя гуманитарным наукам, в то время часто принимали латинизированные или надуманно-греческие имена: например, Иоганн Бугенхаген взял себе имя по месту рождения – Померанус («рожденный в Померании»), а Иоганн Хаусшайн перевел на греческий фамилию (Hausschein – «свет дому») и стал Иоганном Эколампадием. И пусть даже в чем-то это оказывалось показным и притворным, такие имена были призваны подчеркнуть, что характер европейской культуры был интернациональным, а ее идеи можно было применять по всей Европе. Я использую подобные имена там, где они более привычны, чем другие формы – опять же, в указателе, с перекрестными ссылками, приведены оба варианта. Еще стоит напомнить, что голландцы, как многим известно, записывали имена вроде «Питерсзоон» просто как «Питерс», – и, надеюсь, знатоки меня простят, если я все же не последую этому правилу и во избежание путаницы приведу все имена в полном виде. Примерно так же все обстоит и с венгерскими именами: я не использую венгерскую традицию ставить имя после фамилии, поэтому буду говорить не о Бетлене Габоре, а о Габоре Бетлене. Это может показаться произвольным – и да, так оно и есть.
Я старался не загромождать основной текст датами рождения и смерти упомянутых людей. Для датирования я использую термин «наша эра»: он позволяет избежать оценочных суждений о статусе христианства по сравнению с другими вероисповеданиями. Даты, если не указано иное, даны в отсчете «нашей эры»: христиане обычно говорят о датировке событий от Рождества Христова (Anno Domini). Даты, предшествующие 1 году нашей эры, обозначаются как «до нашей эры» – это эквивалент сочетания «до Рождества Христова». И, надеюсь, читатели-нехристиане не станут меня винить, если я для простоты буду часто, пускай и не всегда, называть Ветхим Заветом Еврейскую Библию – и тем самым проведу параллель с Новым Заветом.