В это утро они практически даже не ссорились. Появившись в проеме полуоткрытой двери, Шарима бросила на камбуз небольшую тираду о том, что Рон вознамерился погубить ее оранжерею. Разумеется! Именно это и было его главной целью, когда вчера он выруливал в залив, а вовсе не наловить знатный ужин, который, кстати, был съеден с большим аппетитом. Ее маленькие пальчики искусно выковыривали белые иглы ребер из рыбьей мякоти, пачкаясь в масле. Но сегодня – «Рон, пеларгонии не любят соленого воздуха!» Всю жизнь эти лохматые листья и красные шапки цветов торчат с балконов всех известных ему приморских городков! Но он не стал ничего говорить, а просто перевернул лопаткой омлет на сковороде.
Три года назад, когда они закончили реставрировать «Эсмеральду» – так звалась их лодка-дом, – то договорились, что постараются не ругаться, ведь им теперь придется делить замкнутое пространство посреди речных вод. Теперь они в буквальном смысле оказались в одной лодке. Пакт о нейтралитете был заключен как раз после одной из самых взрывных их стычек, когда Шарима вдруг решила, что она больше не может ждать, а значит – лодка готова, и, не предупредив Рона, спустила ее на воду. Такого самоуправства над судном, которое он лелеял и тщательно ремонтировал последние полтора года, было невозможно стерпеть. Тогда Рон немало поведал жене о ее вредном характере, а она рассказала ему о его черепашьей неспешности и неорганизованности. Нынче этот пакт о перемирии отошел в архив, но и керосину в их ссорах поубавилось. Весьма быстро скрежещущее «Рон!» в устах миниатюрной Шаримы сменялось смешным «Рони-джан», и жизнь на лодке продолжала свое течение, как и вода под ее килем.
Омлет шкварчал и разносил аромат специй по камбузу. Легким движением руки Рон встряхнул сковороду, омлет пятнистым солнышком подпрыгнул и, перевернувшись, снова шмякнулся в масло, слегка оплевав белую майку со знаменитым лозунгом «Keep calm and carry on». Рон любил неискаженные цитаты. Шарима не любила пользоваться пятновыводителем. Но Рон снова не оставил ей выбора. Долговязый, с некоторой небритостью, напоминавшей небольшие усы и бородку, бронзово-рыжий вплоть до завитушек на крепких загорелых руках, Рон частенько смотрелся комично в круглых очках на тонких дужках, медлительный, особенно в сравнении с вечно сновавшей туда-суда Шаримой – маленькой, юркой, стройной, но совсем не худощавой молодой женщиной. Густые черные волосы она сматывала в пышный пучок, обвязывая его платком наподобие ленты, или плела две косы, напоминая тогда индианку.
Названная в честь чилийского ученического парусного корабля, лодка стояла теперь у берега реки, привольно покачиваясь на редких волнах. Тут и там по палубе были расставлены глиняные горшки с ярко цветущими пеларгониями и парой не раскрывшихся еще подсолнухов, а на корме приютился импровизированный парник, где Шарима пыталась кисточкой опылять помидоры. За то время, что Рон занимался завтраком, его супруга успела навернуть полсотни кругов по небольшой палубе: постирала белье, развесила его по одному из бортов на натянутой над ним веревке, переставила пару горшков на новое место, полила цветы и, посокрушавшись о пеларгониях, удалилась под полупрозрачный полиэтиленовый навес.
Неся в одной руке горячую сковородку, а в другой – кофейник, Рон весело вышел с камбуза. И тут же столкнулся с перемещенной на новое место пеларгонией. Сбитый с толку, в отчаянной попытке не уронить сковороду и не расплескать кофе, Рон для уравновешивания тела махнул длинной ногой, торчавшей из широких шорт, и пушистая тапка, взметнувшись ввысь, пролетела по параболе над бортом и с громким плеском плюхнулась в воду.
– Ша-а-арима! Еноты полосатые!
– Вай-ме, что такое? – высунулась симпатичная горбоносая мордашка жены из парника.
– Что здесь делает этот горшок? – и Рон указал босой ступней на пеларгонию.
– А ты не видишь? Стоит! – Шарима уже полностью вылезла из парника, демонстрируя солнцу запачканную в пыльце спортивную майку, подчеркивающую ее формы. Длинная юбка была в двух местах подолом заправлена за пояс, чтобы не мешала при перемещении по палубе, частично оголяя красивые крепкие женские ноги.
– Прекрати, пожалуйста, ставить мне под ноги эти горшки, – Рон протянул жене кофейник и, прижимаясь к рубке, обошел цветок, при этом с сожалением косясь на то место, где исчезла его тапка.
Завтрак они накрыли на маленьком деревянном столике, который в хорошую погоду выставляли на нос лодки. Рон восседал в своем любимом плетеном кресле с подлокотниками, утвердив босую стопу на прогретых досках палубы и, покачивая другой ногой с пушистой тапкой на носке, пил кофе.
– Красота все-таки… – он сидел, развернувшись на реку, любуясь нежными переливами цветов на поверхности воды: отражением ив, склонившихся над ней с берега, и редких проплывающих по небу облаков. – Чайки…
Птицы и впрямь летали над водой, и одна даже примостилась на крыше рубки. Вдруг сорвавшись с места, в быстром полете выхватила из выставленной руки зазевавшегося мужчины надкусанный бутерброд.
– Ах, ты… – Шарима тут же взвилась со своего места, как будто только и ждала предлога, и яростно замахала на гогочущих птиц полотенцем, – паршивка пернатая!
Рон в это время спокойно намазывал себе новый кусок хлеба маслом.
– Я сегодня пойду в город на встречу вязальщиц, – Шарима еще немного помахала полотенцем для острастки и вернулась за стол.
– Не знал, что ты вяжешь, – Рон отхлебнул кофе, разворачиваясь к жене.
– Не особенно, но нужно же учиться. Потом там будут женщины из города. А мы тут еще ни с кем не познакомились.
Рон только пожал плечами. Отчего бы Шариме не поступать так, как ей хочется? Он в свою очередь не слишком гнался за общением, хотя они регулярно меняли место, где швартовалась их лодка, и только обзаведясь знакомыми, уже были вынуждены снова оказываться среди новых людей. Может быть, отсутствие постоянного социального круга и было бы стрессом для кого-то. Но Рону вполне хватало радости от сменяющихся пейзажей за бортом, наблюдения за птицами и околоречными зверьками и его супруги, живя с которой он порой чувствовал, что женился на целом гареме. Да и потом, люди сами приходили к ним, когда время было подходящим. Например, на днях Рон познакомился с парой местных рыбаков и ночью вывел «Эсмеральду» в дельту, половить рыбки и полюбоваться звездами вдали от города. Но Шарима не слишком доверяла воле случая и то и дело форсировала события, специально отправляясь на какие-нибудь собрания или встречи.
– Я, пожалуй, пройдусь по городу, – ответил Рон супруге, – найдется здесь хотя бы пара книжных, как считаешь?
Шарима посмотрела на него из-под черных пушистых ресниц и снова вернулась к чашке. Она уже давно перестала удивляться скорости, с какой у Рона заканчивались объекты чтения, и его привязанности к книжным лавкам, особенно букинистическим, где он мог рыться на пыльных полках и в коробках часами. На ярмарках она тоже не могла вытащить его из книжных рядов пока он не завершит инспекцию, и только тогда Рон покидал их сам со стопкой потрепанных книг, парой открыток и счастливой детской улыбкой на лице. Открытки он отправлял родителям в родной город. Шарима предпочитала своим звонить, приклеившись к бесплатному вайфаю на главной площади или в какой-нибудь кафешке. Тогда она трещала на своем странном языке, который Рон плохо понимал, хотя его мать была из одного города с родителями Шаримы. Более того, из одного района. Так, собственно, они впервые и встретились.
В тот год Рон с матерью приехал в Тбилиси навестить бабушку. Это был единственный человек в его семье, ради которого он пытался извлечь из-под черепной коробки хоть какие-то знания грузинского. По-английски бабушка Софико не говорила, по-французски тоже. Зато дочь соседки, закончившая факультет лингвистики, запросто чирикала на обоих, да еще на испанском в придачу.
Она тогда зашла к ним, одетая в короткие шорты и облегающую майку, на что его бабушка только вздохнула: «Вайме! Скоро они совсем голые по улице разгуливать будут!» Но это был студенческий протест Шаримы1. В те годы она воевала со всем миром. К тому же на улице стояло лето, которое в городе переносить было совсем уж тяжело. Рон вырос на севере Франции и каждый раз пораженно радовался, что где-то может быть так тепло. Мать старалась привозить его на свою родину, и они проводили часть времени на Черном море, что было значительно дешевле отдыха на средиземном берегу Франции, где он оказался лишь во взрослом возрасте во время их первого путешествия с Шаримой – автостопом по Европе. Но в то жаркое летнее грузинское утро он впервые встретил ее – энергично тараторящую какое-то послание от своей матери его бабушке. Он практически ничего не понимал, только смотрел на ее живое лицо, губы, взмывающие кисти рук в характерной для местных жестикуляции, и не мог понять, кто это, и что это существо делает в доме его бабушки. «Шаремэ-джан, – сказала ей бабуля, – возьми ты погулять моего Ронни, он тут уже несколько дней мается! Ты же на иностранных языках говоришь?» Девушка перевела на него темные большие глаза, оценивающе окинула взглядом и сказала без всяких вводных фраз: «Let’s go».
Потом были прогулки по утопающему в жарком мареве Тифлису. Водопад в центре города, перелезание через заграждения у старинной крепости, кофе на песке… Шарима в этом году получила диплом и мечтала путешествовать. У Рона была практика, но потом он, как и большинство французов, подумывал о «сабатикал». Это были совершенно безумные несколько месяцев! Они объехали всю Грузию, часть Турции и оттуда попали в Европу… Они были влюблены, непривычны к длительной жизни с другим непохожим человеком, ругались, мирились… несколько раз были готовы убить друг друга – разойтись на веки и больше даже не слышать друг о друге – и, в конце концов, поженились.
После свадьбы поселились они в маленьком городке на севере Франции, недалеко от родного города Рона. Но уже в свой первый год странствий начали лелеять мечту о жизни на лодке. Им хотелось найти возможность жить без привязанности к одному месту, но при этом так, чтобы все же иметь свой дом. Эти две вещи казались несовместимыми, но именно жизнь на воде создавала необходимой мостик. Небольшая, пусть и не парусная даже, а скорее длинная речная, лодка виделась им обоим более романтичным и привлекательным вариантом, нежели жизнь в трейлере. Но все-таки прежде, чем их овеществленная мечта впервые подняла якорь и покинула родной городок, прошло три года. Впрочем, у некоторых на такое уходит куда больше… Только благодаря основательности Рона совместно с неугомонностью Шаримы это стало возможно. Она в одиночку не смогла бы так долго придерживаться одного плана, а он бы растянул подготовку на полжизни…
Шарима быстро собрала посуду и, ловко лавируя между цветочных горшков, исчезла за дверью камбуза. Рон переглянулся с чайкой, сразу же приземлившейся на борт и с интересом обозревавшей, не осталось ли чем поживиться. Крупная белая птица сделала несколько шагов по доскам большими перепончатыми лапами и снова посмотрела на Рона.
«Увы» – пожал плечами тот и довольно потянулся, радуясь открывавшемуся виду. Пока Шарима громыхала тарелками на кухне, Рон спустился в каюту, переоделся и взял тряпичную сумку на случай удачного книжного улова. Насвистывая мотив бретонской песенки, он снова появился на палубе.
– Дорогая! – постучал он в круглое окошко, – я ушел!
Дверь приоткрылась, и оттуда вынырнула Шарима. Притянув к себе Рона, она нежно чмокнула его и снова скрылась за дверью:
– Хорошего дня!
Прошагав по деревянному трапу, Рон в прогулочной манере двинулся по мощеным улочкам пока еще малознакомого городка. Пока они с Шаримой успели лишь изучить пару фруктовых и молочных лавок на окраине, неподалеку от реки. В свой первый вечер здесь, когда они только прибыли, супруги только прошлись по городку. И обрамленная фонарями главная площадь, и извилистые улочки с множеством старинных и новых витрин показались им волшебными. Маленький ресторанчик с изображением божьей коровки на вывеске приветствовал их появлением замечательного овощного рагу и двумя бокалами местного красного вина. Но сейчас Рон отправился исследовать город при дневном свете, один. Ходить по книжным магазинам и букинистам он предпочитал в одиночестве, чтобы без оглядки нырять в мир пожелтевших страниц и потрепанных корешков, мягких, приятных на ощупь обложек, скрывающих тонкие страницы, пахнущие недавно отпечатанными буквами, открыток, когда-то уже отосланных адресатам, и литографий, изображающих мир, каким он больше уже не является. Это было его личное приключение, которое он не делил с супругой. Но она не возражала. Шарима всегда знала, чем себя занять, и при этом умела запросто находить себе компанию даже в новом городе. Она легко знакомилась в кафе, на ярмарках, отыскивала клубы по интересам, даже если они не являлись ее собственными, и уже знала, как зовут продавцов из фруктовой и молочной лавок. Рон же с удовольствием уступил ей роль public relation их семьи и радовался, что ему не нужно об этом беспокоиться.
Двигаясь по наитию, Рон просто блуждал по городку, все дальше уходя от берега, где на воде покачивалась «Эсмеральда». С любопытством пробегая глазами по разнообразию фасадов и балконов, то тут, то там пестрящих вывешенным на просушку бельем, цветочными горшками или расползающимся по старой стене ковром плюща, он нечасто смотрел под ноги. Поэтому не заметил небольшой деревянной тележки, выставленной у высокой парадной двери. Эта декоративная, выкрашенная в ярко-синий цвет, заполненная книгами емкость была призвана обратить внимание прохожих на товар, притаившийся на полках за высокой дверью. Но хозяйка магазина вряд ли предполагала, что с некоторыми потенциальными покупателями это произойдет столь буквально, а Рон, – что соприкоснется с желаемым так стремительно. Потеряв равновесие, он упал прямо на груду книг, заполнявших тележку. Не сразу поняв, почему мир вдруг изменился, и вместо голубого неба, рекой проходящего между причудливых крыш, перед его глазами оказались вдруг булыжники мостовой и ноги прохожих, Рон огляделся и вытащил из-под живота то, что туда упиралось:
– О, Гомер, а это кстати, – повертел он в руке потрепанный экземпляр «Одиссеи».
Высокая дверь магазина скрипнула, и за спиной все еще вытянувшегося на тележке с книгами Рона раздался встревоженный женский голос.
– Вы в порядке?! Ох, как неудобно… Давайте я помогу…
– Да, не очень удобно, Вы правы… – Рон перебирал длинными ногами, свешивающимися на мостовую, и помогая себе одной рукой, поскольку в другой держал «Одиссею». – Лежать на книгах приходилось раньше только головой, они все-таки… – он наконец занял вертикальное положение, – больше подходят для чтения…
Он выдохнул и посмотрел на невысокую женщину в зеленом платье и с одуванчиком курчавых темных волос, все еще державшую его за предплечье. Потом перевел взгляд на тележку, рассматривая груду книг, на которых только что возлежал.
– Однако удачно. Не будь этой тележки, я мог бы случайно пройти мимо. А ведь искал именно книжный магазин.
Продавщица улыбнулась, уже отпустив его, и, поправив прядь волос, пригласила покупателя внутрь.
– А Вы предполагали найти книги на верхних этажах? – поинтересовалась она.
– Нет, просто засмотрелся на мансарды и балконы. Все-таки чудесное место в доме – балкон, не находите?
Книжные полки тянулись вдоль стен, пересекали пространство дощатого пола множеством стеллажей с табличками, возвещающими о жанре литературы на них.
– Здесь новые издания, – пояснила женщина с усмиренной гривой вьющихся волос, – а в следующем зале букинистические. Я могу Вам помочь?
– Пожалуй, пока я занырну сам… – Рон уже рассеяно оглядывался, забыв про свой инцидент и даже про собеседницу.
– Я так и подумала, – улыбнулась она и вернулась к прилавку.
Яростный стук по клавиатуре вконец распугал посягавших на палубу чаек. Шарима села за переводы. Ее собрание вязальщиц должно было состояться ближе к вечеру, и потому дневное время нужно было использовать эффективно. Когда день не разграничен никакими привязанными к определенному времени обязательствами, дела растекаются по нему спонтанными разводами, словно рисунок эбру. Но стоит появиться чему-то с обозначением четырех цифр и двоеточием посередине, как надо решить, сколько и чего поставить до этого знака препинания, а что успеть после. Поэтому Шарима замочила в тазике белье, предназначенное для ручной стирки, и сложила в тряпичный мешок одежду, которую собиралась отправить в местную прачечную, – стиральной машины на лодке не было. А затем вынесла ноутбук на носовой столик, где они завтракали, и погрузилась в столь любимый ею мир языков.
Шариму завораживало осознание того, что ни один язык нельзя по-настоящему полностью перевести на другой. Понятие одного слова лишь частично перекрывает понятие его перевода, и это всегда подстраивание и угадывание наиболее подходящего в данном контексте значения. Журчание одного языка, стрекотание другого, загадки восприятия мира носителями разных языков через устойчивые выражения, через грамматику – это заставляло беспокойную Шариму замереть и погружаться все глубже, пока окружающий мир не переставал существовать. Ее пальцы проворно отбивали по клавишам ведомый только ей ритм, белье пускало пузыри в тазу, а солнце медленно перевалило через зенит и теперь освещало лодку уже с другой стороны.
Легкий всплеск воды за бортом и крик чайки на мгновение вывел Шариму из ее лингвистической медитации, она бросила взгляд в угол экрана и, сохранив работу, закрыла ноутбук. После чего сразу принялась оживленно бегать по кораблику, собираясь. Кулек со стиркой – на одно плечо, сумку с пряжей и спицами – на другое. И вот уже ее черные балетки с бантиками замелькали, проскальзывая на стертых камнях мостовой.
– Ой, простите, простите! – Шарима практически влетела в помещение городской библиотеки, толкая тяжелую неповоротливую дверь, – в прачечной задержалась! – без смущения пояснила она деталь личного быта собранию совершенно незнакомых женщин, разместившихся на стульях и креслах кружочком в небольшом читальном зале. На коленях у многих лежали шарфы и фрагменты свитеров, разноцветные пятки носков и ажурные цветочки для украшения шапочек, а кто-то только доставал пряжу из плетеных и холщовых сумок и корзиночек. Шарима быстро заняла единственное свободное место.
– У нас нет стиральной машины на лодке, – пояснила она случайной соседке.
На это та лишь вскинула брови, но рыжеволосая женщина, сидевшая напротив, дружелюбно улыбнулась:
– На лодке?
– Да, мы с мужем живем на лодке.
Теперь на новоприбывшую было обращено уже больше взглядов. Пожилая женщина с забавной копной вьющихся седых волос и добрым морщинистым лицом поинтересовалась:
– Вы у нас новенькая, милочка. Только приехали в город?
За перезвоном спиц разговор потек быстро, и даже те, кто вначале с удивлением и почти возмущением поглядывали на неожиданное вторжение, теперь улыбались, расспрашивая Шариму о жизни на лодке и давая советы, что посетить в их городе. К концу встречи супруги-кочевники уже были приглашены на чай к половине участниц вязального клуба, а его председательница уточнила, нельзя ли будет провести одну из встреч прямо у них на лодке. На что Шарима незамедлительно дала свое согласие, даже не подумав предварительно уточнить мысли Рона на сей счет.
Вечер был просто великолепный. Солнечные лучи струились мягкими разводами по реке, вода играла зелеными бликами отражения прибрежных ив и трав, сиреневыми облаками и отблесками солнца за черепичными крышами их нового городка. Рон выволок плетеное кресло из каюты и, утвердив его на носу «Эсмеральды», любовался рекой. Он хорошо умел чертить, но не умел рисовать так, чтобы передать не технические особенности, а ощущения. Игру воды, как это получалось у Клода Моне, лодки на реке в «Лягушатнике»2 – вот бы и ему так же смочь отобразить то, что он сейчас видел… Но Рон никогда не считал себя художником, хотя старался брать с собой неразлинованный блокнот для быстрых зарисовок, когда шел на прогулку, особенно по городам. Вот и теперь он положил его на колено и стал делать по памяти набросок одного из примеченных им сегодня фасадов, а вовсе не изгибов реки. Старинная архитектура, будь то величественные, уходящие башнями в небо готические соборы или маленькие деревенские коттеджи, занимали его чрезвычайно. И он мечтал нащупать сочетание красоты былых эпох и эффективности и экологичности современных строений в своих проектах. Многие творения современных архитекторов он находил хотя и интересными, но неживыми. Они не были безлики, но скорее напоминали Рону роботов, а старые дома – живых людей. Сегодня он снова принес пару старых архитектурных альбомов, обнаруженных им в букинистической секции того самого книжного магазинчика. Время от времени Шарима пеняла ему, что он скоро потопит лодку, если не перестанет заваливать ее книгами. Но Рон не мог вернуться из книжного с пустыми руками, и узкие полочки с бортиками лишь нарастали по стене каюты.
Одним из архитекторов, кто вдохновил Рона выйти на этот путь, был Гауди. Но не столько сам каталонец и даже его древовидные колонны и презрение к острым углам, сколько истории бабушки Матильды. Практически всю свою жизнь она провела в маленькой деревеньке в Бретани. При этом коллекционировала художественные альбомы и истории. Матильда умела рассказывать о жизни Гауди или Ван Гога с такой простотой и живостью, словно о соседях по улице. Впрочем, о них она тоже рассказывала… Маленького Рона, с раннего детства умевшего восхищаться красотой природы, поразило, что это объединяло его с великим архитектором, и то, как это умение видеть жизнь принесло тому уникальные для его времени идеи. Тогда-то сидя в маленьком каменном коттедже недалеко от скалистых берегов Ла-Манша, куда его отправляли «пожить у бабушки» еще в дошкольном детстве, Рон решил, что когда вырастет, обязательно придумает необычные дома. Такие дома, которые не будут бороться с природой, а подражать ей. Уже тогда он рисовал забавные эскизы цветными карандашами, а бабушка вешала их над каминной полкой. Когда Рон учился в старших классах школы, бабушки Матильды не стало. Но мечта и воспоминания о посиделках у огня за ее историями и перелистыванием альбомов с толстыми мелованными страницами, изображающими фотографии картин и домов, остались с ним навсегда.
Сразу после университета был положенный безумный год путешествий, который также воспринимался как год опыта и наблюдений. А затем Рон нашел работу в архитектурной конторе и брал еще время от времени небольшие сторонние проекты как фрилансер. Но пока у него не было ни одного «своего дома». Он старался искать наиболее экологичные решения, совместно с группой инженеров работая над уменьшением теплоотдачи домов и вентиляцией, чтобы сделать дома «энергетически нейтральными», листал в интернете журналы последних достижений коллег, но во всем этом ему не хватало… красоты и жизни. И все-таки Рон верил, что его замысел вырастет в нем, как дуб из желудя. И однажды это дерево идей заполнит все его существо, укоренится в нем и распахнет над головой широкую крону. И шум ветра в гуще салатовых с прожилками листьев будет нашептывать истории…
Карандаш легко двигался по бумаге, и наброски ложились шероховатыми линями в блокнот, полный таких же неоконченных зарисовок. Если бы ему только соединить эти выходящие над улочками балконы, игру света на речной поверхности у борта их лодки…
По трапу простучали торопливые шаги.
– Я принесла молока и клубники! – раздался счастливый голос Шаримы. Она пробежала мимо, взлохматив ладонью рыжие, слегка вьющиеся волосы мужа, – кстати, на следующей неделе вязальный клуб пройдет у нас, – донеслось уже с кормы, – ты же не против?
Не сразу удалось им привыкнуть к тому, что дом качается. Даже в тихую погоду на спокойной реке лодка слегка переминалась с борта на борт. Лежа в маленькой комнатке-каюте, они были словно в подвесной колыбели. Невысокая кровать, сделанная собственноручно, чтобы вписаться в лодочное пространство, стол, прикрепленный к стене, шкафы, ящики для хранения прямо в ступенях лестницы – Рон изначально даже делал чертежи в рабочей программе на компьютере, чтобы вся необходимая мебель и вещи вписались в реставрируемую ими лодку.
Через окно у потолка в комнату проникал лунный свет. Оба не спали, лежа под одеялом с распахнутыми глазами, молча глядя в пространство каюты. Шарима уютно угнездилась на руке мужа, Рон вытянулся во всю длину кровати, которой как раз только хватало, чтобы вместить его целиком.
– Тебе нравится здесь? – тихо спросила Шарима, не глядя на мужа.
– В этом городе?
Шарима промычала в ответ.
– Пожалуй… – задумчиво произнес Рон, – мы всего несколько дней здесь, трудно сказать с определенностью, – он произносил слова, медленно выпуская их из себя в полумрак комнаты. – А тебе?
– Да, – Шарима немного переместила голову на его руке, устраиваясь поудобнее, – мне здесь нравится.
Лодка тихонько покачивалась на залитой лунным светом воде. Стрекотали в прибрежных кустах насекомые, и издали слышалось глухое скрежещущее пение лягушек. Шарима прикрыла глаза и промурлыкала что-то. Рон попытался подпеть ей, ему показалось, что это похоже на колыбельную, которую пела ему бабушка. У него не получилось, и они негромко рассмеялись, а потом Шарима спросила:
– У тебя не бывает ощущения, что когда ты сходишь на берег, земля под ногами все еще немного покачивается?
– Каждый раз, – усмехнулся Рон, – сегодня я даже упал в ящик с книгами.
Шарима приподняла голову и посмотрела на мужа:
– Что? Ты не рассказывал!
– Да, – он смешно вытянул губы и свободной рукой почесал голову, – шел себе по улице, и вот уже лежу в ящике с книгами.
– Опять на дома засмотрелся, Ронни-джан? – залилась тихими колокольчиками Шарима, слегка трясясь всем телом. Когда ей было по-настоящему весело, она не умела смеяться лишь ртом, но подключала к этому жизнеудлиняющему действу всю себя.
– Зато хороший книжный нашел, отличный букинистический отдел…
– Дай угадаю? И пять новых альбомов балласта нашей лодки?
– Два. И еще Гомер.
– У нас же есть «Илиада» и «Одиссея» уже!
– Да, но на французском, а эта на немецком.
– Вайме! – и она плюхнулась головой обратно на подушку и вытянутую руку мужа, – ты утопишь эту лодку! Говорю тебе! Мы пойдем ко дну, груженные книгами до самого флагштока!
Рон улыбнулся, он хорошо умел различать, когда Шарима сердилась, а когда причитала просто в силу культурных особенностей. Так же делала его бабушка Софико.