– Что-то нужно предпринять, – сказал Брискорн. – Парнишки болтаются по Цитадели без дела, шалят. Второе окно за неделю в казарме выбили снежками. Господину Дивову не до них. А поскольку вы, Крылов, им протежируете, то придумайте что-нибудь более разумное, чем нанимать им в менторы полупьяных инвалидов.
Маликульмульк только руками развел.
В сущности, следовало поблагодарить Брискорна за то, что явился в Рижский замок и рассказал о проказах маленьких Дивовых. А чего и ожидать от мальчишек, которые все лето и осень прожили почти на улице, пока в старый домишко на Родниковой улице не явился начальник генерал-губернаторской канцелярии господин Крылов?
– Я пойду к ним, поговорю с Петром Михайловичем, – сказал он. – Более проказ не будет.
– Так и я уж говорил с Петром Михайловичем. Старик теперь, как бы этак выразиться… – Брискорн вздохнул и развел руками.
Отставной бригадир Дивов, вернувшийся на службу, потому что иначе впору было вставать на соборной паперти с протянутой рукой, в минувшем году испытал немало. Единственный оставшийся в живых сын связался с шулерами, проиграл все имущество семьи; напоследок впутался в темную историю и был убит; жена его Анна, обманутая мошенниками, ушла из дома; внуки, Саша и Митя, отбились от рук. Старик был норовистый, не умел делать послаблений ни себе, ни другим, и после побега невестки впал в жестокую хандру. Служебные обязанности исполнял прилежно – а все прочее, кроме способности служить, в нем словно умерло. И Маликульмульк это видел – да только не понимал, как тут помочь.
Брискорн, не знавший подробностей семейной жизни Дивова, полагал, будто Петр Михайлович уж малость не в своем уме. Спорить с ним было нелепо – а кто из нас, грешных, в своем уме? У каждого какая-нибудь блажь сыщется.
Маликульмульк посмотрел на карманные часы – было около четырех. Канцелярские чиновники уже разошлись по домам, до вечернего собрания в голицынской гостиной времени оставалось немало – отчего бы не прогуляться в Цитадель?
– Вы сейчас куда направляетесь? – спросил он Брискорна.
– Поеду в Московское предместье, в Гостиный двор, в книжные лавки. Я тут совсем онемечился – все Шиллер, да Клопшток, да Гёте. Куплю хоть русских журналов.
Присоединяться не предложил, помнит недавнюю обиду… Хотя торжественно мирились в кабинете князя Голицына, однако прежнего приятельства, кажется, не вернуть. Многое может приказать лифляндский генерал-губернатор: вот по его приказу рижская полиция, придя на готовенькое, раскрыла дело о похищении драгоценной скрипки работы Гварнери дель Джезу, даже докопалась, куда делись деньги, уплаченные за нее коллекционером редкостей фон Либгардом, а заодно и другие деньги – заработанные маленьким скрипачом Никколо Манчини. А вот приказать заново подружиться не может. И что за судьба такая у философа – теряет друзей, как щеголиха – ленточки и бантики…
Брискорн, решив, что долг выполнен, откланялся и вышел из канцелярии. Маликульмульк сел за стол и примостил округлый, уже двойной подбородок на широкую ладонь – как девица в окошечке, что высматривает на улице кавалеров. Брискорн прав – хороших учителей Дивову не нанять, а отставные унтер-офицеры, доживающие век при Цитадели, да дьячки Петропавловского собора занимаются бойкими парнишками постольку-поскольку. Двадцать лет назад такое обучение было делом обыкновенным, и воспоминания детства оказали Маликульмульку плохую услугу – он решил, что и в девятнадцатом веке можно учиться столь же необременительно. А о том не подумал, что у мальчиков нет богатой родни, дед им не опора, дорогу в жизни придется прокладывать самим, вся надежда – на собственную голову…
Он немного затосковал оттого, что Брискорн не позвал с собой в Гостиный двор. Вот сейчас Александр Максимович медленно выезжает с Большой Замковой на Сарайную, там извозчик уже хлестнет лошадку и пустит ее рысью, потом будет очень удобный и плавный поворот на Конюшенную… потом налево – на Господскую, еще налево – на Карловскую… направо – к Карловским воротам, и вот Брискорн уже пересекает замерзший ров, по которому носятся на коньках дети…
Он минует полосу эспланады, въезжает в Московскую улицу, катит мимо новеньких амбаров, сворачивает налево, к Гостиному двору, но там, как всегда, полно саней, и орман проезжает чуть подальше, к Благовещенской церкви… Вот! Вот то, что требуется!
Требуется стоящее возле храма двухэтажное небольшое здание с мансардой – гордость Московского предместья, Екатерининская школа. Первая русская школа в Риге, пока что – единственная, и ей вот-вот должно исполниться двенадцать лет. Если столько продержалась, значит, с ней стоит иметь дело. Срок обучения там – четыре года, после чего способные ученики могут претендовать на место в гимназии.
Но для человека, своих детей никогда не имевшего и живущего по этой части воспоминаниями двадцатилетней давности, определить мальчишек в школу – задача непростая. И Маликульмульк стал задавать сам себе вопросы. Смогут ли Саша с Митей самостоятельно ходить на занятия и возвращаться домой? Или, зная их склонность к авантюрам, лучше им этого не позволять? Тогда – нанимать ли помесячно ормана, чтобы их возил, или найти в Московском предместье почтенное семейство, живущее в трех шагах от школы? Затем – чему именно их там будут учить? Может, сразу придется брать репетиторов, чтобы они нагнали сверстников? Еще – где раздобыть все эти грамматики с арифметиками? Преподают ли теперь по славной «Арифметике» Магницкого, которая и не «арифметика» вовсе, а свод знаний по алгебре, геометрии, тригонометрии, астрономии, навигации? Или ломоносовские книги по грамматике, риторике, физике – годятся или нет?
Вот бы где пригодились советы Паррота, подумал Маликульмульк, ведь физик преподавал в Петровском лицее, знает все новинки, к тому же покупает книжки для своих сыновей. А что книжки немецкие, так это мелочи, если готовить Сашу и Митю к Петровскому лицею, то без немецкого языка все равно не обойтись.
При всей своей лени Маликульмульк готов был устраивать их судьбу деятельно и щедро. Ему до сих пор неловко было вспомнить осенние похождения. Если бы не его промашка, Анна Дивова осталась бы в Риге и растила племянников, они были бы присмотрены и ухожены, и не пришлось бы гарнизонным офицерам на них жаловаться. Значит, надобно замаливать грехи.
Вечером он рассказал о маленьких Дивовых князю с княгиней.
– Ну так и поезжай с Богом, узнай, что к чему, – распорядилась княгиня. – А бумаги подождут.
– С ними и Сергеев управится, – добавил князь. – Кстати, по дороге заедь-ка к приятелю своему, аптекарю. Опять это сословие с русскими купцами воевать собралось. Узнай, что к чему. А то мне пишут из столицы: разберись, мол, наконец! И с той, и с другой стороны кляузы шлют. А дело-то темное! Похоже, опять немцы русского человека норовят обидеть. А про этих Лелюхиных я уж слыхал – вот на том берегу их владения, целый дворец отгрохали, чуть ли не Гостиный двор с двумя этажами лавок. Может, тебе твой аптекарь по дружбе больше расскажет, чем мне бы рассказал.
– Будет сделано, ваше сиятельство, – сказал Маликульмульк. Про историю с рижскими аптекарями он слышал впервые – как потом выяснилось, зазевался и не обратил внимания на письмо из департамента мануфактур и внутренней торговли, где о ней шла речь.
Наутро он сразу из дому, с Большой Песочной, отправился в Московское предместье. Орман лихо разогнал санки по Мельничной – до Смоленской больше версты и ни одного поворота. Одно удовольствие пронестись вот этак по свежему снежку.
Московское предместье и Рижская крепость были как два разных города, один – немецкий, другой – русский. Магистрат к этому положению дел притерпелся, особо в дела предместья нос не совал, – но вот русские купцы все пытались прорваться в Большую гильдию вопреки старинным правилам. После того как в это дело вмешалась покойная государыня Екатерина, дорогу им вроде бы приоткрыли – и первого купчину, Ивана Фатова, в 1775 году приняли, осчастливив его именем Иоганна. Но намного легче с того не стало – вон, те же Морозовы штурмовали Большую гильдию примерно так, как покойный Суворов – Очаковскую крепость, а толку что-то было мало. Тем не менее купцы Московского предместья были достаточно богаты, чтобы тратить деньги на благотворительность. Когда осенью восемьдесят восьмого из столицы прибыли четверо учителей для будущей Екатерининской школы с огромным обозом книг, по их словам – стоимостью чуть ли не в тысячу рублей, купечество на радостях скинулось и собрало более тысячи – как раз хватило на постройку добротного здания возле Благовещенского храма с классными комнатами, актовым залом и квартирами для учителей.
Возле этого здания сани и остановились. Маликульмульк слез, радуясь тому, что рижские сани не такие низкие, как русские, и сиденье возвышается над полозьями самым удобным для толстого человека образом. Орман сказал, что может подождать. Судя по тому, что в саду возле школы бегали дети в распахнутых тулупчиках, вопили и кидались снежками, сейчас как раз был перерыв в занятиях.
Маликульмульк взошел на крылечко, отворил дверь, оказался в теплых сенях. Потом в коридоре, куда выходили двери четырех классных комнат. У парнишки, обвязанного по случаю зубной боли платком и не выпущенного в сад, спросил, где господин учитель. Парнишка отвел его в комнату, где двое преподавателей ладили из дощечек, блоков и веревочек какой-то физический прибор.
– Добрый день, – сказал им Маликульмульк. – Позвольте представиться – начальник его сиятельства генерал-губернатора канцелярии Крылов.
– Наконец-то! – воскликнул мужчина лет тридцати пяти, невысокого роста, взъерошенный тем особенным образом, по которому вмиг можно признать фанатика и подвижника науки. – Мы все ждали, вспомнил ли о нас его сиятельство. Господин Нагель несколько раз к нам на уроки жаловать изволил и преподавателям из Петровского лицея приходить велел – сидеть у нас на уроках, проверять, точно ли даем основательные знания. А как им проверить, когда они по-русски – ни в зуб ногой? Я предлагаю вашей милости остаться – у меня сейчас урок русской словесности, затем урок латыни, затем урок геометрии. В это же время у Яновского (товарищ взъерошенного подвижника поклонился) архитектура с рисованием, физика, французский, выбирайте!
– Побойся Бога, Владиславцев, – перебил учителя Яновский. – Только ты и можешь силком загнать взрослого человека на урок физики…
Тут он быстро выхватил из рукава платок и закашлялся. Маликульмульку был знаком этот кашель, знак нешуточной грудной болезни.
– Я не инспектировать, – сказал Маликульмульк. – Я, напротив, хочу договориться с вами, не возьмете ли двух новых учеников.
Подумал и добавил:
– Коих протежирует его сиятельство. Внуки отставного бригадира Дивова, давнего его сиятельства знакомца…
– Отчего ж не взять? Приводите мальчиков, проэкзаменуем их, чтобы знать, в какой класс определять, – ответил Владиславцев.
– Но тут такое дело – мальчики живут в Цитадели, им придется каждое утро добираться на занятия через всю крепость. Может, вы знаете дом, куда бы их устроить на полный пансион? Его сиятельство оплатит расходы, – пообещал Маликульмульк.
– Пусть бы его сиятельство напомнил о нас магистрату. Цены растут, получаем мы мало, должны искать приработка, – сердито сказал Владиславцев. – Или хоть пожертвование, как купцы порой делают, мы не гордые, примем.
Маликульмульк обещал замолвить словечко и поспешил прочь. Он сторонился людей с грудной болезнью – в их присутствии как-то вдруг вспоминал, что его несокрушимое здоровье на деле – хрупкое, вроде фарфоровой вазы. А сказывали, будто грудная болезнь от человека к человеку передается, и надо бы, наоборот, доложить князю, что учителя следует сперва вылечить, потом к детям подпускать.
Условившись, что привезет Дивовых назавтра после обеда, Маликульмульк поспешил прочь. Орман доставил его к аптеке Слона. Там Маликульмульк рассчитывал, как заведено, получить чашку кофея с печеньем.
Гринделя не было, зато был старый аптекарь герр Струве, и это Маликульмулька даже обрадовало – Давид Иероним, отдав душу науке, мало беспокоился об интригах, связанных с лицензиями, патентами и капиталами, Струве же мог знать подлинные истоки вражды между купцом Семеном Лелюхиным и рижскими аптекарями.
– Ох, герр Крылов, – сказал Струве, распорядившись насчет кофея и отпустив покупательницу, набравшую товара на два талера. – Это долгая и загадочная история. Правды мы, боюсь, не узнаем никогда. Я понимаю, что его сиятельство желает защитить интересы семьи Лелюхиных – и не спорьте, это же ясно! Лелюхины – русские, старый здешний род. Но только есть же разумные законы, которых нарушать не надобно ради своего же блага. Вот вы приходили за лекарствами для этого бедного мальчика, итальянца, как бишь его. И от моих лекарств ему становилось лучше. Эти лекарства делаются по рецептам, в которых каждая травка и каждый минерал соединены в единственно верной пропорции. Недаром же у нас в ремесле ученик учится по меньшей мере шесть лет, затем подмастерье – лет восемь, а то и десять. Причем он не сидит на месте – он странствует! И все короли, все герцоги и князья признают, что аптекарский подмастерье должен потрудиться в разных странах, у разных хозяев, поэтому им никто не чинит препятствий. Спросите Теодора Пауля – где он побывал прежде, чем оказался у меня! И сколько в его котомке было рекомендательных писем от хорошо знакомых мне аптекарей!
– Так Теодор Пауль – бродячий подмастерье? – удивился Маликульмульк.
– Да, мы уговорились, что зиму он поработает у меня, а потом перейдет в Дерпт. Из Дерпта он отправится в Ревель. А сам я где только не побывал! Мне надо бы на досуге сесть и написать историю своих странствий – это был бы и учебник географии заодно, я побывал всюду, где только говорят по-немецки…
– Завидую вам, – честно признался Маликульмульк.
– Знали бы вы, как приятно вернуться домой и знать, что впереди много лет спокойной жизни, свадьба, семья, дети! Никогда я не был так счастлив, как в часы, когда ехал на крестьянской телеге от Митавы к Риге и мечтал увидеть вдали высокие шпили наших церквей с медными петушками. Но вы меня удерживайте, любезный друг, не то я пущусь в воспоминания, и некоторые будут очень фривольными…
Старый аптекарь рассмеялся и еле успокоился.
– Только супруге моей не говорите, не дай Бог, узнает супруга!.. – повторял он.
Маликульмульк глядел на него со странным чувством – зависть не зависть, снисходительность не снисходительность. Вот седой человек, всеми уважаемый, отлично проживший долгую жизнь, воспитавший дочек, исцеливший множество рижан, человек в той поре, когда подводят итоги, и итоги таковы: он счастлив. Отчего ж это счастье, эти цыплята, которых сосчитали по осени, кажется недостойным существа одаренного, деятельного, рвущегося ввысь? Неужто необходимо извести десять пудов бумаги и увидеть свои труды набранные типографскими буковками, иначе и жизнь не мила?
Теодор Пауль принес поднос с кофейником, коричневатым сахаром в сахарнице, явно – из колб и реторт Гринделя, чашками и блюдцами, сливочником с густыми и жирными сливками («о, герр Крылов, нужно знать, на какой мызе их заказывать!»), вазочкой с печеньем. Маликульмульк посмотрел на парня с интересом: надо же, путешественник! Аптекарь-путешественник! Странно устроена голова у аптекаря – он в странствиях все собирает да собирает в эту голову, все раскладывает да раскладывает знания по крошечным полочкам. Идеальная аптекарская голова изнутри – шкаф, со всех сторон полки, на иных книги и рукописи, на иных – крошечные белые фаянсовые банки со снадобьями, как вот тут, перед глазами, где-то там есть и место кофейнику величиной с муравьиную головку. А голова поэта изнутри – мешок, в котором слова вперемешку с порохом, и этот мешок все растет и голову изнутри распирает. Взорвется – вылетят слова, шлепнутся на бумагу, и радость несказанная: господа, я ж гениален! Но там, в голове, должны уже зреть другие мешки. Иначе – плохо. Что ж за орган в теле отвечает за производство пороха?
Герр Струве сам налил гостю кофея, сам положил два кусочка сахара и добавил сливок, причем сухая рука с выступившими жилами заметно дрожала.
– Вы хотели знать историю нашего спора с Лелюхиным. Я расскажу. Лелюхины вам расскажут иное, но моя история – верная. Я-то помню, как оно было… когда же было?.. Сорок лет назад, герр Крылов. Я как раз прибыл из Данцига морем. Мне предстояло сдавать экзамен на звание рижского аптекаря – не очень страшный экзамен, хотя вопросы задавали и главный городской врач, и сам господин бургомистр. У меня ведь были дипломы из Бремена, из Гамбурга, из Любека… Вспомнил, это был шестьдесят второй год, как раз вышел указ сената о том, чтобы беспрепятственно возить зерно за границу, и мы в Риге это сразу ощутили. Кто-то показал мне объявление в газете, я прочитал и схватился за голову. Некий Абрам Кунце, проживающий в доме какого-то носильщика соли, предлагал приобрести у него бальзам от всех хворей – лихорадки, обморожений, змеиных укусов, переломов рук и ног, желудочных колик и огнестрельных ран. И продавал он это снадобье по два талера за штоф.
– Дороговато, – сказал Маликульмульк.
– За средство, которое действительно сращивает кости за пять дней, и двухсот талеров не жалко, герр Крылов. Но это ж было чистейшее надувательство. Кроме того, лишь аптекари имеют право продавать в Риге лекарства, изготавливать и продавать, запомните это. В то время в Риге уже было девять аптек – моя, аптеки Лебедя, Оленя, Льва, Коронная, Зеленая и Синяя, еще на Известковой улице и в предместье, у самой эспланады. Мы готовили всевозможные бальзамы, экстракты, спиртовые настойки, и вдруг появляется какой-то Кунце и продает неведомо что чуть ли не ведрами! А чего он туда намешал – понятное дело, не рассказывает. Я взял с собой товарища, тоже аптекаря Клауса Герберта Илиша, и мы пошли покупать этот загадочный бальзам вскладчину. Мы оба были молоды, герр Крылов, и ничто человеческое не было нам чуждо.
– Homo sum, humanum nihil alienum a me puto esse, – вспомнил Маликульмульк латинскую цитату и очень этим обрадовал старого аптекаря. Тот, хотя и был человеком на свой лад образованным, хотя и щеголял любезностью, а в глубине души все не мог поверить, что господа, говорящие по-русски – такие же люди, как он сам, грамотные и порядочные, а не едят на завтрак сырое медвежье мясо.
– Мы пришли в дом, указанный в объявлении, и спросили Абрама Кунце. Вышел пожилой человек, еврей, одетый на немецкий лад, но с бородой, и вынес нам штоф – обыкновенный, темного стекла. Мы спросили о бальзаме. Он сказал, что делает это зелье сам по рецепту, а рецепт приобрел в Мекленбурге. О том, что входит в бальзам, он говорить отказался – ведь мы можем перенять секрет и лишить его дохода. Мы согласились, унесли зелье к Илишу домой и налили себе по стаканчику. Оно было светло-бурого цвета, иначе определить не могу, совсем бледного. Илиш сперва попробовал натереть им руку. Кожи оно не разъедало. Тогда я рискнул и выпил глоточек. Мне понравилось – вкус был сладковатый, а сам напиток ароматный и крепкий. Не знаю, как насчет заживления переломов, сказал я Илишу, а для аппетита это пить можно. И мы вдвоем выпили весь штоф, герр Крылов. На следующий день мы обсудили это дело и решили: хитрый Кунце не хочет неприятностей с виноторговцами и потому назвал свой напиток целебным бальзамом. Аптекарей всего девять, а виноторговцев в Риге много, и почти все они – члены Большой гильдии. Очевидно, у Кунце уже завелись свои покупатели, и они поняли, что не в названии дело. Хотя вряд ли их было много…
– То есть это было нечто вроде ликера или наливки? – осведомился Маликульмульк.
– Пожалуй, да. Причем в настойку Абрама Кунце входили, как мы поняли, травы простые и недорогие – шалфей, майоран, полынь, также цветы розы и лаванды. А для крепости он просто добавлял спирт. Отчего бы и не побаловаться таким бальзамом в хорошей компании? Мы рассказали про это изобретение прочим аптекарям и решили не придавать ему особого значения. Если какой-то дурак вздумает лечить этим снадобьем вывихи или огнестрельные раны – пусть тратит деньги, коли угодно, надоест тратить – позовет врача и все равно не минует наших аптек. Да еще оставит у нас больше денег, чем если бы позвал врача с самого начала своей хвори. Не так ли, герр Крылов?
– Пожалуй, да, – согласился Маликульмульк. – Но отчего же бальзам, который производит фабрика Лелюхина, все же славится как целебное средство?
– Это, как говорится, история трагикомическая. Итак, этот чудак Кунце жил у Карловских ворот и торговал мнимым бальзамом, а рижане вскоре прозвали напиток «белым бальзамом». Никто ему не мешал, и мы полагали, будто никто и не помогает. Оказалось, среди нас, аптекарей, завелся предатель. Я до сих пор не знаю, кто навестил Кунце под покровом ночной темноты – видите, и мы иногда выражаемся поэтически. Был еще один человек – может статься, Семен Лелюхин, а может, и кто иной. Повторяю – все это делалось тайно. Аптекарь присоветовал Кунце, как усовершенствовать бальзам, а другой человек устроил на том берегу Двины нечто вроде секретной фабрики по производству зелья. А скорее всего, сговорились все трое, собрались, так сказать, на военный совет, хе-хе…
– Мой Бог, какие интриги, – прошептал изумленный Маликульмульк, до сих пор знавший лишь интриги театральные, придворные и картежные. – И здесь, у вас?..
– О-о, герр Крылов, вы еще не знаете самого любопытного! В шестьдесят четвертом году нас изволила посетить государыня, ныне покойная. Ее принимали отменно, да, отменно! Фонтан на Ратушной площади зарядили вином – даже самый убогий поденщик мог подойти и напиться! Устроили бал в Доме Черноголовых, а она подарила Черноголовым свой портрет, нарочно для того привезенный, вы его наверняка там видели. Но после всех торжеств государыня захворала. И тут-то началась истинная интрига! Как на туалетный столик государыни попала бутылка «белого бальзама», который вовсе не был к тому времени белым, а скорее уж желтым?! А? Я вас спрашиваю? – закричал аптекарь. – Как сие могло произойти? Неужто государыня послала за треклятым зельем к Карловским воротам, туда, где живут лишь латыши и нет ни одной аптеки? Не знаете?
– Герр Струве, зачем так волноваться? – спросил Маликульмульк, забеспокоившись, что старику от воспоминаний может стать дурно.
– Я не волнуюсь! Я хочу объяснить вам, что произошло! – воскликнул герр Струве. – Карл Готлиб, воды мне и лавровишневых капель! Слушайте – вот веревочка. На одном конце – российская императрица, на другом – бедный еврей, который забрел в Ригу неведомо откуда и даже поселился не со своими сородичами, а с латышами. Как бальзам Кунце попал к государыне? Как, я вас спрашиваю?
– Вы хотите, чтобы я размотал веревочку? – спросил Маликульмульк, которому и самому стало любопытно. – Извольте. Посоветовать государыне принять бальзам могла только приближенная к ней особа или кто-то из рижских аристократов, с кем она беседовала в те несколько дней, что провела в Риге.
– Верно! Вы идете верным путем! А откуда бы этому предполагаемому аристократу знать о существовании бальзама Кунце?
– Кто-то рассказал ему… да, пожалуй, не только рассказал, но и поил его этим бальзамом, причем не безуспешно… Я прав?
– Вы правы, герр Крылов. Кому мог доверить ратсман или барон свое драгоценное здоровье?
– Врачу. Или же аптекарю.
– А для чего врачу или аптекарю рекомендовать своему пациенту лекарство, изготовленное по непонятному рецепту неведомо кем? Какой в этом резон? Все еще не понимаете? Вспомните – на той стороне Двины, на Клюверсхольме, потихоньку работает маленькая фабрика, и оттуда привозят в крепость и в предместья штофы с бальзамом. Принадлежит она Семену Лелюхину или кому-то из его приятелей – неважно. Чего недостает этой фабрике, чтобы дело развернулось вширь? Не поняли еще? Славы и легитимности! Да! Вот почему Семен Лелюхин, богатый человек, изобрел эту интригу! Он понял, что на бальзаме Кунце можно делать огромные деньги! Он заплатил аптекарю – знать бы, кому из нас! – чтобы аптекарь предложил зелье кому-то из ратсманов или бургомистров. Возможно, и этот ратсман тоже получил немалую сумму, чтобы подсунуть бальзам Кунце государыне. Она захворала очень кстати, герр Крылов, очень кстати!
– А отлично придумано, – заметил Маликульмульк. – Слово государыни дороже золота, да только вот что странно. Вы сами, герр Струве, сказали, что пресловутый «белый бальзам» – отменная крепкая настойка для любителей выпить. А судя по тому, что государыня изволила его хвалить, он ей все же помог. Значит, он имеет целебные свойства?
– Тут есть еще одна тайна, герр Крылов. Мы, аптекари, как вы понимаете, пытались узнать, что за болезнь приключилась с императрицей, от чего ей так успешно помог бальзам. Так вот – она им воспользовалась для растирания спины! Но мы это узнали уже больше недели спустя после ее отъезда. А по Риге уже был пущен слух, что государыня пила бальзам Кунце и осталась очень довольна. Разумеется, спрос на бальзам вырос – и его покупали не для попойки, а для лечения. Тут мы, аптекари, заявили о своих правах, и началась истинная война с Лелюхиным. А теперь я должен вспомнить, я должен вспомнить…
Вошел Карл Готлиб со стаканом воды и пузырьком, старый аптекарь велел отсчитать тридцать капель и, морщась, выпил лекарство.
– Я, кажется, утомил вас, герр Струве, – сказал Маликульмульк, хотя ему и хотелось дослушать историю с бальзамом.
– Нет, ничуть. Я рад, что его сиятельство желает получить верные сведения. Так вот, незадолго до того Петер Бирон стал курляндским герцогом… тоже, кстати, смешная история… Старого Эрнста Иоганна Бирона курляндцы признавать не желали, вы же знаете этих курляндцев – кровь немецкая, гонор польский. Государыня предложила им присягнуть в четырехнедельный срок, а кто не захочет – у того в имении разместят на постой русские войска. Мы здесь об заклад бились, кто из баронов продержится дольше всех, мы же узнавали новости от наших добрых товарищей – ведь и в Митаве есть Придворная аптека, аптека Льва, аптека Лебедя, и в Либаве – аптека Андреаса и Зеленая аптека, и в Гольдингене – Герцогская аптека! Казалось, насилу они смирились со старым Бироном – и тут он вздумал передать престол сыну Петеру, да и правильно вздумал – ему уж было чуть ли не восемьдесят лет. Так курляндцы опять, задрав носы, взбунтовались против Биронов, так что Петер в Митаве лишь женился, а потом сбежал чуть ли не в Париж и немало лет правил герцогством на расстоянии – о, на очень большом расстоянии!
Маликульмульк уж не знал, как прекратить эти исторические изыскания, но Струве сам опомнился.
– Вспомнил! – торжественно объявил он. – В год, когда Петер Бирон женился, – вот когда это было! Мы ведь писали письма в столицу, в Сенат, в Медицинскую коллегию – а ведь тогда наш барон фон Фитингоф еще не возглавлял этой коллегии! Он помогал нам позже, когда государыня нарочно вызвала его в столицу, чтобы сделать сенатором и поставить во главе Медицинской коллегии, а тогда он еще жил в Риге и всячески нам помогал – он тоже не любил выскочек. Нас послушали, и Семену Лелюхину запретили выпускать его бальзам. Но он не угомонился – это же выгодное дело, а он к тому времени уже открыто был хозяином фабрики, купил оборудование, купил травы и спирт, вложил в дело деньги. Он принялся писать в столицу и добился своего – на это ушло девять лет. Я думаю, что все это время фабрика работала, но без лишнего шума, а товар расходился тайными путями – те же трактирщики могли его брать, здешние помещики могли заказывать для себя хоть бочками. И вот в восемьдесят девятом, совсем недавно, Лелюхин добился права выпускать свой то ли белый, то ли желтый бальзам. Говорите что хотите, а фабрика все девять лет не стояла заколоченная – иначе как бы он сразу стал выпускать по пятнадцать тысяч бутылок в год? Мы опять пошли в наступление. Он не сдавался. Потом он умер, дело перешло к его сыну, сын тоже не хотел лишаться такого знатного дохода. В девяносто шестом году вышел указ – Лелюхину запретили торговать в Риге его бальзамом, а нам, аптекарям, позволили. А через год покойный государь издал особый указ, который нас немного смутил – он назывался так: «О продаже Рижского и Кунцевского бальзама за печатью Казенной палаты». Возможно, Лелюхины писали в столицу о двух видах своего бальзама, нам никто их посланий не показывал. Покойный государь разрешил Лелюхину делать свой напиток для продажи за море, и каждая пробка должна была быть помечена печатью Казенной палаты. На том наша склока вроде бы и завершилась, но я точно знаю, что бальзам с Клюверсхольма появляется в Риге, и мы об этом не раз писали в столицу. Вот так и скажите его сиятельству – Лелюхины нарушают указ покойного государя! Фу, вот теперь – все… где мой кофей?..
– Вам нельзя больше двух чашек, герр Струве, – напомнил Карл Готлиб.
– Убирайся… – голос внезапно сделался полупридушенным и хриплым.
Ученик поспешно вышел.
– Пожалуй, пойду и я, – сказал Маликульмульк. – Я утомил вас, герр Струве, простите ради Бога.
– Ничего, ничего… его сиятельство должен знать правду…
– Помочь вам перейти на диван? Позвать Теодора Пауля?
– Да, позовите, любезный друг. Я давно так много не говорил. Вы узнаете, что такое… настоящее молчание… узнаете, когда женитесь…
– Герр Струве!
– Вместо вас будет… говорить супруга…
– Теодор Пауль! – крикнул Маликульмульк. – Сюда, скорее!
Вдвоем они отвели старого аптекаря в дальнюю комнату, уложили на диван, а Карл Готлиб принес еще каких-то пузырьков.
– Я все непременно передам его сиятельству, – повторял Маликульмульк. – Его сиятельство будет вам благодарен! Князь непременно поможет покончить с этим древним спором!
– Да, да… а я потолкую с Илишем… может, вместе мы еще что-то вспомним… Слава Богу, генерал-губернатор решил разобраться в этой истории и заступиться за тех, кто несправедливо обижен!.. Илиш, наверно, помнит больше, чем я, он моложе… Да он тогда и больше меня интересовался бальзамом Кунце. Так и скажите его сиятельству – рижские аптекари будут безмерно благодарны…
Наказав передать поклон Гринделю, Маликульмульк покинул аптеку Слона.
Когда он рассказал историю с бело-желтым бальзамом Голицыну, тот слушал внимательно, в соответствующих местах смеялся, а потом и произнес:
– Сия точка зрения – аптекарская. Производить обыкновенную настойку, пусть даже с целебными свойствами, под названием лекарства – придумано неплохо. Однако придется тебе, братец, и с Лелюхиными потолковать. Садись-ка в сани и дуй на тот берег, на Клюверсхольм. А в канцелярии и без тебя сегодня обойдутся.
– Я также уговорился, ваше сиятельство, с учителями Екатерининской школы, чтобы взяли дивовских внуков. Обещали найти дом, куда бы их устроить на полный пансион. И, ваше сиятельство, пожертвований просят. Сказывали, бывший генерал-губернатор самолично приходил, смотрел школу, чуть ли не на уроках сидел…
– С этим – к княгине! Пусть берет моих наследников и едет! И ей – развлечение, и детям – польза. Может, кого из тех учителей она к нам наймет. А то растут здоровые детины, а что у них в головах, кроме французского языка и твоей ненаглядной словесности, – одному Богу ведомо.
Маликульмульк пошел в княгинины комнаты.
Варвара Васильевна приняла его в своем будуаре, по-свойски. Она сидела в шлафроке, с распущенной рыжей косой чуть ли не до подколенок, а горничная Глашка медленно проводила по волосам сверху вниз большим роговым гребнем. Две придворные дамы, Прасковья Петровна с Натальей Борисовной, сидели тут же, рукодельничали и развлекали госпожу беседой. Екатерина Николаевна все еще была в немилости и отсиживалась в комнатушке, которую делила с Прасковьей Петровной.
– Волосы чесать – от головной боли помогает, – сказала княгиня. – Так-то сидишь, дремлешь, и легче делается.
Маликульмульк невольно залюбовался и вспомнил, что двадцать лет назад княгиня была одной из первых красавиц екатерининского двора. Но тогда эта грива была совершенно огненная, с годами волосы потускнели. Вдруг ему стало жаль, что он не видел эту женщину в пору ее яркого и, чего греха таить, скандального расцвета. Полюбить бы не мог, а вот поглядеть, хоть издали, как на совершенное создание Божье… если можно любить прекрасную музыку Моцарта без всякого вожделения, то отчего нельзя так же принимать красоту женщины – с радостью, но без волнения плоти?..
– Разумеется, я приму участие в сиротах, – сказала княгиня, выслушав его доклад. – И в школу, как сказал князь, поеду. Напротив Гостиного двора, говоришь? Ну так попытаюсь совместить приятное с полезным! И с душеспасительным – надо бы Благовещенский храм посетить. Когда соберусь – скажу тебе заранее, пошлешь курьера к тамошнему батюшке, что буду с детьми к нему обедать.
Такой обед означал, что за полдюжины тарелок со щами и столько же с кашей приход получит от Голицыных немалое пожертвование на нужды храма и богадельни.
– Ты в канцелярию? – спросила Варвара Васильевна.
– Нет, по поручению его сиятельства на Клюверсхольм.
– Нешто и мне велеть санки заложить, прокатиться?
Маликульмульк невольно усмехнулся, вспомнив погоню княгини за итальянскими певицами. Тогда ей пришлось ночевать в «Иерусалиме», но теперь-то вся застывшая Двина – одна сплошная дорога.
– Я, ваше сиятельство, схожу в Цитадель к Дивову, уговорюсь с ним насчет детишек, потом вернусь – и поедем.
– Ступай, Иван Андреич.
Дивова Маликульмульк отыскал в его владениях – в трехэтажном здании для подследственных арестантов. Это было нечто среднее между обыкновенной тюрьмой и работным домом: подследственные арестанты, которых тут держали, весь день проводили внизу, в мастерских, и лишь на ночь возвращались в свои спальни, мужские на втором этаже и женские на третьем. Петра Михайловича по распоряжению Голицына пристроили туда надзирателем и дали две крошечные комнатки на третьем этаже – все лучше, чем погибать голодной смертью на Родниковой улице.
Отставной бригадир выслушал канцелярского начальника без возражений. Пока не ушла Анна Дмитриевна, он и не знал, какой это труд – заниматься двумя бойкими мальчиками. Хотя к хозяйству он пристроил двух арестанток поприличнее, но воспитывать детей не мог и не умел.
– Когда ее сиятельство прикажет, я возьму Сашу с Митей в школу, чтобы их проэкзаменовали, – сказал Маликульмульк. – А до того вы распорядитесь, чтобы им приготовили все, что нужно: исподнее, чулки, постельное белье. Сводите их в баню, что ли…
– Да, разумеется, – ответил Дивов. – Премного благодарен их сиятельствам…
И покачал головой. Словно бы оплакивал свое бедственное положение – а слез не было и рыдать душа за шестьдесят с лишним лет не выучилась. Просто скорбь о мертвых сыновьях и о себе, что по недосмотру Божию исхитрился их пережить. Внукам в этом обществе покойников и старика места уже не находилось.
– Не было ли сведений об Анне Дмитриевне? – решился наконец спросить Маликульмульк.
– Нет.
С тем и пришлось уйти.
В замке он подождал, пока ее сиятельство соберется в дорогу. Поехали весело, двумя санями, с приживалками и детьми. Пока пересекали Двину, составили диспозицию. Княгиня еще не бывала в лелюхинских русских лавках, но полагала, что холсты и съестное там дешевле, чем в Гостином дворе. А когда приходится думать о целой дивизии дворни, то даже самая избалованная дама приучается считать копейки и даже переучивается на иные меры: в России ткань меряют аршинами, тут – локтями, а локоть – три четверти аршина, вот и мучайся, пока не привыкнешь. В Гостином дворе локоть бельевого полотна можно взять за четырнадцать фердингов, а на Клюверсхольме, поди, за тринадцать, а то и за двенадцать. Простыня – четыре локтя, простынь в хозяйство надо с полсотни… такая экономия и для княгини Голицыной не зазорна…
Клюверсхольм был островком длиной около версты, выше по течению, чем Рижский замок. Нельзя было проехать из Риги в Митаву, не пересекши его. Поскольку строились на Клюверсхольме, когда он еще не считался рижским предместьем, то дома стояли вольготно и в большинстве своем – деревянные. Многие из них, изобильно украшенные резьбой, напоминали маленькие дворцы. Но дворцы особой архитектуры – поскольку левый берег Двины был низким, то дважды в год его основательно заливало, и потому все, что только можно было, поднимали на сваи.
Лелюхинский дом стоял на берегу, между матросским трактиром и домиком акцизного чиновника. Узкая улица спускалась прямо к реке, по ней въехали, обогнули дом и встали на площади.
– Экое гульбище, – сказала княгиня, разглядывая большую галерею, подпираемую основательными сваями, куда выходили двери и окошки лавок. – И дорожка к лестнице чисто убрана. Что, сударыни, идем? Прасковья Петровна, следи за мальчишками, а то аббат наш, гляжу, совсем ошалел. Ты, Иван Андреич, ступай, куда князь велел, сойдемся у саней. Степан, не отставай! Я тебя знаю – ты девок высматриваешь!
Девки стояли неподалеку от лелюхинского дома, красивые, нарядные, в ярких шубках, сразу видать – из богатого житья. С ними были и женщины постарше – и это напомнило Маликульмульку то ли Тверь, то ли Тулу, где вот так же девицы из купеческих семей, состоявших в родстве, выводились на прогулку – похвастаться богатым убором на старинный лад да привлечь внимание будущих женихов.
Маликульмульк остановил первого же попавшегося человека, тащившего к трактиру дрова на салазках, и спросил о семействе Лелюхиных. Ему посоветовали осведомиться в трактире – живут-то Лелюхины вон там, на другом конце острова, а за домом – их фабрика, но хозяин может быть в отлучке. Трактирщик же обыкновенно знает все об островитянах, и как не знать – домов тут всего около сотни, школа, да Троицкий храм, да знаменитая фабрика, да постоялых дворов чуть не с десяток, да кузницы, да бани, да склады, да амбары.
– Так Егорий Семеныч обоз сегодня встречает, – сказал трактирщик. – Обоз из Двинска пришел, он в Двинске собирался. Ступай, сударик, отсюда прямо и направо, спроси постоялый двор Пантелея Собакина, там подскажут.
Обозы в Ригу приходили долгие, в сотню и более саней, к началу навигации набирались полные склады всякого товара, да еще весной после ледохода пускались в путь струги – и их приход был для города праздником, все оживало, на каждом углу заключались сделки, и лишь жены целыми днями не видели мужей и понапрасну разогревали им обеды и ужины.
Маликульмульк пошел искать постоялый двор и обнаружил его по отчаянному запаху свежего конского навоза и по шуму. Обозные мужики отогревались спиртным, и сам черт был им не брат.
– Скажи-ка, братец, где тут купец Лелюхин? – спросил Маликульмульк у человека, который казался наиболее трезвым, – у продавца сбитня, который стоял неподалеку от ворот постоялого двора в тулупе и огромном переднике поверх него, со своей горячей медной посудиной на деревянной ноге, со стаканами, торчащими в особых гнездах на поясе.
– Егорий Семеныч вон туда пошли. А сбитеньку? – предложил сбитенщик. – Горяч, крепок, замерзнуть не даст! В Рижском замке такого не подадут!
– Ты меня знаешь, что ли? – удивился Маликульмульк, который ходил по Клюверсхольму пешком впервые, а обычно проезжал его насквозь, не глядя по сторонам.
– Видал в нашем предместье вашу милость, как с ее сиятельством в Гостиный двор приезжать изволили, да и иным разом тоже.
– А здесь ты как оказался?
– Да как все – по речке перебежал. Мы еще с вечера знали, что обоз идет. Петруха, здорово!
Петруха в старом коротком тулупчике отвечал сбитенщику по-латышски, тот по-русски предложил горяченького, Петруха по-латышски изъявил согласие.
– Ты и его знаешь? – спросил Маликульмульк.
– Как не знать, он здешний рыбак, домишко у него на берегу Зунды. Когда приходят струги, их ставят в Зунде, и я туда хожу со своей кумушкой, – сбитенщик хлопнул по боку свою посудину, одетую в полотняный, подбитый ватой чехол. – Семью-то кормить надо.
– Как тебя звать?
– А Демьяном. Ваша милость будет у Благовещенского храма, так там всякая собака знает Демьяна Пугача. Так и спрашивайте – где тут смутьян Пугач со своей кумушкой? Я того прихода прихожанин, всяк укажет, где искать.
– Смутьян Пугач? – Маликульмульк даже отступил на шаг назад. Детская память проснулась. Пугачевщина! Яицкая крепость – и тоже зима, тоже замерзшая река, но называлась иначе, и веселые бородатые лица казаков, бегающих по льду с баграми… но до чего же похож на них этот молодой сбитенщик… Отец, драгунский капитан, служил в крепости помощником коменданта – потому и пришлось убегать, спасаясь от наступающих бунтовщиков в Оренбург…
– Угадать изволили? – с усмешкой осведомился сбитенщик. – Да не шарахайтесь, ваша милость, как черт от ладана. Батюшка мой с Пугачом воевал. А потом казаков, что не слишком были виновны, раскидали которого куда – сколько-то их и в здешние края попало, под Двинск. Там он женился и меня спородил. А я уж в Ригу перебежал, в Риге веселее. Да только соседи прознали, какого я роду-племени, и дали прозванье. Ввек теперь не избавлюсь!
Этот кругломордый, румяный, черноглазый, белозубый детинушка, с черной короткой бородой, с черными же, высокими и круглыми бровями, от которых вид у него был восторженно-веселый, с каждым словом нравился Маликульмульку все больше.
– Ты женат, Демьян? – спросил он.
– Как же не женат?! Я не какой-нибудь Богом обиженный. И сын растет. Я вот сбитнем торгую, а его учиться пошлю. Здорово, Карлушка! Гутен таг!
Новый покупатель сбитня оказался немцем. Пока Пугач наливал в стакан ароматный напиток, Маликульмульк отошел в сторонку. Разговор был забавный, да только следовало найти Егория Лелюхина – иначе зачем же все это путешествие?
У постоялого двора с давней приметой питейного заведения, еловой веткой над воротами, стояло не менее десятка груженых саней. Кони были выпряжены, рядом прохаживался крепкий мужик в буром армяке поверх тулупа, высоко подпоясанный. Судя по виду и взору – охранял.
– Не скажешь, братец, где тут Егорий Лелюхин? – спросил его Маликульмульк.
– На дворе, у конюшни, с Елизаром ругается. Елизар – тот кривой, а Лелюхин – бритый, – объяснил мужик.
Маликульмульк насилу пробрался через разрытый снег к воротам и оказался во дворе. Там сказали, что Лелюхин только что был и доподлинно ругался самым страшным образом, но пошел огородами к другому постоялому двору вместе со своим приказчиком Савелием. «Огородами» – это было чересчур громко сказано, овощей на острове не выращивали, скорее уж купец побежал задворками. Маликульмульку указали направление, и он отправился следом.
Другой постоялый двор принадлежал то ли немцу, то ли латышу, Маликульмульков вопрос плохо поняли, и он вошел в само помещение – обычное большое помещение придорожной корчмы. Оно также было на сваях, верхний этаж – склад, нижний – для посетителей, что вполне разумно – кто ж поедет на Клюверсхольм обедать в наводнение? Если его и зальет – никто и ничто не пострадает.
Маликульмульк, войдя, оглядел оба длинных стола – нет, никого бритого не было. А вот у печи сидел человек, кутаясь в армяк, – никак, видно, не мог отогреться с дороги. И человек этот, глянув исподлобья на Маликульмулька, встал и чуть ли не бегом кинулся прочь, на задний двор.
Его лицо было знакомым… бритое лицо, кстати… женщина?..
Не веря глазам своим, Маликульмульк кинулся в погоню. Он выскочил на задний двор, чуть не шлепнулся в грязный снег, пробежал мимо хлева, увидел открытую калитку…
Она исчезла. Она узнала его и не пожелала даже словом перемолвиться, проклятая гордячка!
Но она вернулась!
Совсем запутавшись среди заборов и плетней, Маликульмульк насилу выбрался к большому лелюхинскому дому и в первой же лавке спросил сидельца, куда пошла княгиня Голицына. Сиделец сказал искать наверху.
– Ты что, Иван Андреич? – спросила княгиня. – Торопить меня вздумал?
– Ваше сиятельство, я только что видел Анну Дивову!