Глава 2 Возвращаясь к началу
Палаты Шуйского. – Друзья родителей. – Няня Дуня. – Процесс Промпартии, арест папы. – Станция Яя. – Школа в Большом Вузовском. – Подруга Таня Калиш.
Вернувшись из Петрограда, родители были уже вместе, но жить было негде: у Шуры – квартира в Мансуровском переулке, где жена с детьми, у Шуни – комната в коммуналке, где две сестры. Но – друзья! Друг Шура Цоппи находит в переулке в центре Москвы, недалеко от места, где живет сам, полуподвал в доме – палатах Шуйского, который стоит и сегодня. С электричеством и изразцовой печкой, водой и канализацией в нежилой части подвала, но зато без соседей! Там прожили до 1970 года – столетия Ленина – когда стали переселять из подвалов. Я там родилась, родила свою Катю и жила до тридцати лет.
Дом Шуйского. Родной дом. И доска – свидетельство его древности
Поэтому в дни смерти родителей (мама – 5 апреля, папа – 16 сентября 1977 года) хожу не на кладбище, а к своему родному дому…
В этот подвал в качестве приданого Шура принес барометр, а Шуня привезла из барской квартиры на Страстном бульваре спальню своей мамы и буфет (его пришлось бросить при выезде из подвала в новостройку). Было очень уютно, но сыро – около лестницы даже вырастали грибы.
Барометр «Имущественный вклад в новую семью А. В. Правдина»
Как я уже сказала, первые – с двадцать второго по тридцать первый – годы были самым счастливым временем их жизни. Работали, зарабатывали, был НЭП – все было. Занимались спортом, был широкий круг московской интеллигенции: дружили актеры и спортсмены, особенно с вахтанговцами, вторым МХАТом: подруга – красавица Бакланова, подруга и Варя Обухова, сестра знаменитой певицы Надежды Андреевны Обуховой, актриса Малого…
Всеми семейными обязанностями занималась Шуня: следила, чтобы вовремя платились алименты, определяла старшего папиного сына Виктора в Алферовскую гимназию, в которой когда-то училась сама и которая считалась самой прогрессивной.
Вероятно, гимназия такой и была – за ответы не ставили оценок. И так было ясно, кто чего стоит, а достоинство учеников низкой оценкой не унижалось. Здание стоит и сегодня на высокой набережной Москва-реки напротив Киевского вокзала, много лет в нем находится районный суд. Я была в нем по защите одного сотрудника своей редакции, а в наши дни прошел процесс над Ходорковским… одолевает печаль!..
Мама вела дом с помощью строгой Маши, работавшей ранее в шустовской семье, которая крахмалила пижону Правдину рубашки (утром и вечером надевал свежие), запекала в тесте окорок на Пасху – блюла традиции зажиточного русского дома. Но выдержать рождение ребенка не захотела, и поэтому в 1928 году появилась няня Дуня, не Арина Родионовна, но по душевному складу и преданности – чисто русское явление.
Когда ребенку (мне) исполнилось два месяца, молока не было, Шуня пошла работать, а няня Дуня, взяв под мышку сверток с дитем, ходила в молочную кухню. И довольно рано, когда я начала разговаривать, то все родительские друзья использовали мою – естественно, взятую от Дуни – лексику: «Съешьте еще кусочек!» – «Не могу, отрыгиваю». Или, вернувшись из зоопарка: «А у бегемота вонишша!»
Так длилось три года с моего рождения до Шуниного отъезда со мной в Сибирь. Дуня вернулась в деревню, а в тридцать пятом, когда мы вернулись из Сибири, прислала нам свою дочку Нюшу. Нюша пробыла у нас до начала войны и тоже должна была вернуться в деревню, потому что карточек, ни продовольственных, ни промтоварных, временно прописанным (сегодня – «зарегистрированным») не давали. И с карточками-то было не очень сытно, а без них полностью невозможно.
В двадцать девятом году прошла первая кампания против «врагов народа» – процесс Промпартии. Ни народ, ни его «прослойка» – интеллигенция, судя по рассказам, не поняли, началом чего это было. В 1931 году мой отец Правдин, успешно работавший во внешнеторговой организации Восгосторге по торговле с Ираном, был в командировке в Баку. И 6 мая был арестован и перевезен в Москву. Событие было столь невероятным, что вызванная к следователю гражданская жена Шуня разговаривала с ним строго и повелительно: разбирайтесь побыстрее с вашим недоразумением, начинается сезон, Александр Викторович должен тренироваться, а то будет не в форме.
А с ним в те «гуманные» времена разговаривали доверительно: вы ведь советский человек, должны нам помочь, расскажите, как в полночь вы встречались с иранскими торговцами, и т. д., и т. п. Призывали к патриотизму, уверяя: как только он напишет то, что потом называли «романом», он будет немедленно отпущен. И через два месяца Бутырской тюрьмы он был отправлен в концлагерь на станции Яя, в Сибири.
Вот мы вернулись к тому, как меня пороли. Папа в лагере, мама на работе в конторе завода, хозяйка тетя Луша занята коровой и кухней. Поэтому я, пятилетняя, в черной, сшитой из овчины шубе-сборчатке, в морозную, но тихую сибирскую зиму гуляю одна по деревне. Подхожу к почте, оттуда летом на телеге, которую везет лошадь, развозят почту (и в лагерь тоже). Зимой лошадь тянет кибитку, стоящую на санях. Я прицепляюсь сзади кибитки на полозья саней, она черная, и я в черной шубе… Никто не заметил. Въехали в лагерь, я сошла с саней, и тут же подлетел охранник:
– Ты откуда, что тебе?
– Мне папу, Правдина…
Поднялся крик, и, хоть прошло уже более восьми десятков лет, помню папу, седого (в 38 лет!), выскочившего из барака в одной рубашке… Наверное, его любили, потому что я тут же оказалась за воротами. А когда через день папа пришел к нам, меня пороли… Понять родителей можно: в лагере было много малолеток (детей зеков, родившихся в лагере), могли бы оставить разбираться.
«Гуманные» времена кончились: в декабре тридцать четвертого убили Кирова, зеков перестали выпускать, но мы продолжали жить на Яе в надежде на возврат былых порядков. Шуня даже отдала меня в деревенскую школу, куда я проходила полтора месяца до нашего отъезда. Делать мне там было нечего, так как к тому времени я, вероятно, вследствие скучной и беспризорной деревенской жизни, свободно читала, писала, считала… Но зато я знаю, как происходит обучение всех классов, с первого по седьмой, в одной комнате и одним учителем.
Потепления не произошло, и даже хуже – зеков начали отправлять в более строгие лагеря: папу отправляли в Коми, в Воркутинский лагерь, за Котлас, под город Чибью. Перед отправкой дали свидание в пересыльной тюрьме города Мариинска. Там я и видела папу в последний раз перед перерывом в шесть лет, до 1941 года, когда его выпустили. Не говорю «освободили», потому что начался период жизни семьи, к которому определение «свободный» применить трудно.
Шуня с Таней. Посёлок Яя. Лето 1934
Шуня со мной, семилетней, вернулась в Москву, устроилась с помощью друзей на работу, устроила меня в школу, именно «устроила»: был уже ноябрь, и вообще тогда семилетних не брали – взяли «условно», то есть с тем, что моя успеваемость не будет входить в зачет класса. Но после зимних каникул в зачет взяли: хвастаюсь – училась я лучше всех.
Эта школа № 327 находилась наверху Большого Вузовского переулка (и сейчас там же), была известной в Москве, как несколько лет назад школа № 45 – Мильграмовская. Ее черный вход выходил в наш, Малый Вузовский. И меня туда водила (ходу пять минут) девочка Таня Калиш, старше меня на три года. Она была дочкой наших соседей по двору. Чуть выше наших Шуйских палат был дом начала века, где в большой коммуналке на высоком первом этаже, занимая три комнаты, жила семья Калишей – Шлезингеров. Дружило младшее поколение – Таня и я. А когда папа вернулся после реабилитации, стали общаться и старшие. Танин папа – Василий Калиш был постоянным участником субботнего преферанса, организуемого моим папой. В папиной записной книжке на букву «п» была запись: «партнеры».
Таня не только проводила много времени со мной – играли у нас или у них, но и в школе очень опекала. Вместе с ней меня опекал весь ее класс! Давали книжки читать, водили на каток…
Война. Все разъехались. Но они (Танин класс) связь поддерживали, и после победы собрались и решили регулярно встречаться. Замечательно это осуществляли в течение многих лет.
Однажды, я уже замужем за Гердтом, мне звонит Таня и говорит, что они собираются в очередной раз, и все попросили позвать меня. Удивившись, но и очень обрадовавшись, оставляю Зяме телефон (так у нас было заведено для спокойствия) Майки Печенник, у которой собирались в этот раз. Она продолжала жить, где жила, и мне было легко – я в детстве там бывала!
Взяв какое-то количество выпивки, я прибыла. Удивительно, но через четверть века узнавали друг друга! Звонок, Майя говорит, что просят меня. Конечно, Зяма:
– Спроси, можно, я приду?
– Тут лифта нет, а этаж третий!
– Неважно, мне очень хочется, интересно!
Конечно, все радуются, им тоже интересно, Гердт живьем!
Когда Зяме хочется, и третий этаж берется без особого задыхания!
Люди одного круга – великое дело. Хоть Зяма старше не только меня, но и их. Общение на одной волне, как будто он тоже из нашей предвоенной жизни. Он вдруг говорит Григорьеву (имя забыла): «Давай поменяемся рубашками!» И тот соглашается, под общий хохот меняются. Полная чепуха, но ведь запомнилась!..
С Маей Печенник общалась до ее ухода, а ее прелестная дочка… живет там же и 9 Мая всегда звонит.