…Давай, Серег, наливай. Между первой и второй перерывчик – с гулькин хрен. Чего? Ну, между пятой и десятой. Какая, ик, разница? Вздрогнули… Серег! Ты чего-то сильно вздрогнул. На пол падать не надо. Он грязный. Все? Очухался? Молодец. Ты сознания не теряй, а то мне собеседник – во как нужен. Страшно одному в музее-то. Вот только зеленый змий и помогает не скопытиться. Не поверишь, я, перед тем как сюда пришел, вообще почти не пил. В смысле – водку по будням. Ну, пивко, там, красненькое, это, конечно, завсегда. Но алкоголистом не был. А сюда устроился – поплыл со страшной силой. Прям с первой ночи. Без бутылки водки дежурство нормально не проходит. Да и с ней, родимой, такого насмотришься, что не только голова, подмышки поседеть могут. Потому что они, Серег, живые, скульптуры эти. И наблюдают за мной. Я сначала думал, что это – белая горячка. Оказалось – ничего подобного.
Одно полезно: безусловно, круто повысился уровень образования. Мне теперь с мужиками во дворе и выпивать как-то неприятно. Культура у нас теперь разная. Они все о своем талдычат: карбюраторы, фигаторы, прокладки и маслицесъемные колпачки. А мне теперь хочется поговорить, к примеру, о древней Греции. Вот как пили в древней Греции, не знаешь? То-то. Культурненько пили. Вино разбавляли пополам водой. Кощунство, конечно, зато могли всю ночь присутствовать на оргии и под стол, в отличие от тебя, Серега, не падали. Потому что пили лежа. В горизонтальном положении. Культурный народ был, за что и пострадали. Пришли к ним эти… как их… варвары, которые только портвейн и употребляли. Вот так и закончилась древняя Греция, топчись она конем. Портвейн, родимый, их сгубил. А мастера они были – замечательные. Часы солнечные делали. Это вот сейчас часы забарахлят, мастер один винтик сменит, и все! Как новенькие! А раньше, если часы солнечные ломались, надо было весь механизм менять.
У меня, кстати, в третьем зале – один древний грек стоит: Давидка. Я в первую ночь к нему знакомиться пришел. Говорю: «Ну, чо? Мраморный! Сгубил тебя портвейн?» А он на меня только косится белесым глазом и не отвечает. Потому что стыдно ему. А знаешь, почему стыдно, Серег? Вовсе не из-за портвейна. И не потому, что он голый стоит. Они нагишом не стесняются. А стыдно ему из-за того, что мужское достоинство листиком прикрыто. Так-то он – во всей красе, а достоинства и не видно. Я говорю: «Давидка! Ты не боись! Придет осень – листик спадет!» Он не верит и чуть не плачет. А я, Серег, ты ж меня знаешь, за друга – на все готов. Взялся за листик и давай его отдирать.
Вот только время не рассчитал. Утро было. Конец смены и 500 граммов водки. А эта зараза, заведующая наша – Калерия Петровна, зачем-то пораньше пришла. Не спится ей, старой деве, все эротические фантазии мучают. Как увидела Холерия, что я Давидке этот фигов листик отдираю, сразу раскричалась, клюшка, дескать, зачем вы, Коньстантин Данилыч, античное искусство нарушаете! Как вы смеете, грит, обнажать древние гениталии! Это же, орет, задумка великого Мигеля Анджело! Не въезжает, курва, что этот Мигеле творил в эпоху расцвета царизьма и жесточайшей цензуры. Потому что нельзя было в те времена показывать достоинства больше, чем у царя-угнетателя. Я ей и говорю, что у нас сейчас – демократия и народ своих достоинств не стесняется. Народ стал раскрепощен в сексуальном смысле и требует знать правду – действительно ли там 30 сантиметров у древнего героя Греции! Так старушонка, Серег, от моих слов чуть крышей не поехала. Да как вы смеете, грит, произносить такие жуткие 30 сантиметров в приличном обществе! Видал, куда клонит? Но ты, Серег, меня знаешь. Я такие вещи не прощаю, поэтому намекаю, что если выйду за дверь, то процент приличного общества в этом зале сразу станет стремительно приближаться к нулю. А она бросилась к Давидке, пихнула меня кулачонком в грудь и стала всем телом закрывать этот фиговый листок. Не дам, говорит, портить древнюю красоту. А я, поскольку был выпимши, от старушкиного удара так сразу с копыт и упал. А упавши – немедленно заснул, поскольку сильно устал в пылу борьбы двух идеологий.
Калерия как увидела мое бездыханное тело, так чуть умом не тронулась, потому что решила, что ненароком убила мужественного пролетария. Но, поскольку бабулька курсов медсестер не заканчивала, ей невдомек было, что надо мне под нос чего-нибудь противного сунуть, типа нашатыря, нафталина или шампунь с кондиционером в одном флаконе. Ей в голову только одна мысля пришла, что надо мне на лоб чего-нибудь холодненького положить. И такая в ней сила с испугу сделалась, что сгоряча взяла и оторвала этот фиговый листок у Давидки, который потом положила ко мне на лоб. А листок, Серег, килограмм десять весит. Творение-то – монументальное. Меня как листком придавило, так я сразу проснулся в холодном поту с рукой в горшке. Думал, что меня уже замуровали. Вскочил, смотрю – полное отсутствие у Давидки фигового листка. И знаешь, Серег, чего оказалось? Нету там никаких положенных любому мужчине-производителю достоинств. Схалтурил древний архитектор. Оставил пустое место, как будто так и надо. Калерия рыдает, говорит, что из-за моего возмутительного поведения она своими руками испортила древний антиквариат. Я говорю, чтобы она не раззюзивалась тут понапрасну, что сейчас Константин Похмелыч чего-нибудь придумает. Ты же знаешь, Серег, я у нас – рукастый. Срушный, как говорят у мамаши в деревне.
Сначала думал на суперклей это дело посадить. Намазал погуще и заставил Холерию плотно прижимать листок к месту неожиданного отсутствия давидковых достоинств. Но со всей этой канителью уже много времени прошло. Посетителей набежало – туча. Представляешь картину: стоит древнемраморный Давидка, а к его фиговому листку припала всем телом древняя девственница – Калерия. Картина была – не ходи купаться. Народ просто угорал, а Холерия шипит – мол, сколько времени ей так посмешищем торчать. Я вежливо говорю, что по инструкции полагается для хорошей склейки плотно прижимать изделие 24 часа. Она говорит, что жаль – не прибила меня этим листком, пока я в отключке лежал. Совсем озверела бабулька. А в мои планы утреннее смертоубийство не входит, поэтому разрешаю ей опустить листок, приношу здоровый железный штырь и вбиваю его в аккурат туда, где должен был находиться штырь мраморный. На штыре нарезаю резьбу, в листок вдалбываю гайку, после чего мраморное украшение можно спокойно накручивать. Просто и гениально.
Калерия сразу успокоилась и пообещала не жаловаться на меня директору. Я ей ради хохмы предложил поцеловаться в знак примирения, так она – представляешь – раскраснелась вся, как маков цвет, игриво хлопнула меня своей сумочкой по руке и загрохотала костями к себе в кабинет. Игривая такая старушка оказалась. А у меня на руке синяк – до сих пор играет всеми цветами радуги. Потому что она в этой сумке ключи от всех залов таскает. Пуд сумочка весит – я тебе отвечаю.
Зато от нововведения у Давидки я теперь постоянный источник дохода имею. На что, как ты думаешь, Серег, мы пьем? Не на мою же зарплату. На нее только сникерс купить и можно. Я, Серег, знаешь, как делаю? Вижу группу туристов, подхожу и предлагаю за чирик с носа посмотреть, что скрыл Мигель Анджелович Буанавротти под фиговым листком. Веришь, все покупаются! Ни одна группа не отказалась. Потихоньку подвожу их к Давидке, скручиваю листок и демонстрирую железный штырь с резьбой. Народ в отпаде. Иностранцы фотографируют, снимают на камеры. Короче, все довольны. Холерия, конечно, сначала в крик срывалась, но, как я начал ей выдавать по трехе с носа, сразу успокоилась и мы даже подружились. Кстати, мировая старушонка оказалась. Она мне про свою революционную молодость рассказывала. Как кухаркой в Смольном работала. Ленина, представляешь, видела! Ильич ей все любил шутить: «Вы, Калерия Петровна, скоро будете управлять государством. Вот из золота нужников понаделаем, так и будете управлять государством. Но сначала – надо учиться, учиться и учиться готовить еду. Потому что если…» Але! Серег! Ты чего – задрых, что ли? Ну, вот. Эх, Серега, Серега…