По общему мнению, Ричард Фергюсон был скучнейший тип. От таких поневоле хочется спрятаться в первый попавшийся магазин, лишь бы не столкнуться с ним на улице. Едва завидев его, прохожие говорили друг другу: «Давай-ка завернем на минутку к Смиту, а не то столкнемся с занудой Фергюсоном». Нет, конечно, ничего страшного не произошло бы. Все наперед знали, что Фергюсон лишь приподнимет шляпу и пройдет дальше. Даже не попытается вступить в разговор. Просто он был скучный, ужасно скучный! Жители Молтби никак не могли взять в толк, как он ухитрился стать управляющим «Вестерн-банком»? И как сумел жениться?.. Впрочем, этого давным-давно никто не обсуждал. Никто уже не помнил, каким Фергюсон был в молодости. Впрочем, никто не сомневался, что он и тогда симпатии не вызывал.
А вот его супруга была милейшая женщина, милейшая! Гостей принять, поддержать компанию – всегда пожалуйста. А какое у нее бесподобное чувство юмора – сразу узнаешь уроженку Молтби. И все три ее дочки такие же – душа любого общества. И как только эти милые дамы выносили зануду Фергюсона?
Ах, как он был скучен! Правда, поговаривали, что он подкаблучник. Ну, так ему и надо. В Молтби ценили мужчин с характером, а не таких, как Фергюсон, у которого характера ни на грош. Да и воспитания, если уж на то пошло. Бывало, пригласят его на ужин, а он сидит как истукан или встанет у окна и будто не слышит ни слова из того, о чем идет разговор. И все время улыбается, странной такой улыбкой. Улыбкой превосходства – так, наверное, можно сказать. Да, именно, – превосходства! Жителей Молтби это бесило. Что, собственно, он хотел сказать своим видом, сидя как сыч в углу и непонятно чему улыбаясь?
Бедная, бедная миссис Фергюсон! Просто удивительно, как она терпит такую дубину. Видели бы вы ее на вечеринке: заливается так, что ее звонкий смех заглушает все прочие голоса. Слышали бы вы ее в церкви в воскресенье, когда она выводит вместе с хором мальчиков: «Слава тебе, Господи!» Или на ежегодной августовской регате в Молтби… Ей так к лицу серое атласное платье! Особенно когда она прохаживается по террасе яхт-клуба с зонтиком от солнца – непременно в тон платью. Вот она слегка толкнула в бок юного Шиптона: «Джек, а не пора ли тебе остепениться?» Отличная шутка для тех, кто понимает. Она наверняка намекала ему на свою старшую, Хелен, которой пришло время выходить замуж. А что? Возможно, летом Шиптон пригласит Хелен покататься на яхте. Не теряя времени даром, миссис Фергюсон завела разговор с кем-то другим, и снова с улыбкой на лице. Рано или поздно ее дочки непременно найдут себе женихов. Такие милые, такие забавные девочки! Такая чудесная женщина эта миссис Фергюсон! Вот она уже снова смеется – громко, весело, от всего сердца.
Барышни тем временем пили чай в клубной зале. Они перешептывались и понимающе кивали друг другу.
– Смотрите, миссис Маршалл явилась в том же платье, что и в прошлом году. Как вам это нравится? Перекрасила его, разумеется.
Они так и стреляли глазами в собравшихся.
– Говорю тебе, она та-ак посмотрела…
– А правда, что они…
– Ах, пожалуйста, замолчи, я не желаю этого слышать!
Они фыркали, пересмеивались, пожимали плечами – прямо как птички, которые ерошат и распушают свои перышки. Но вот мимо прошел юный Шиптон с приятелем, и между барышнями словно пробежала черная кошка. У каждой в голове промелькнули ядовитые мысли по адресу подружек. Бросив барышням пару слов, Шиптон пошел себе дальше. Молодой человек сознавал свою власть.
Сияло солнце, искрилось море, под навесом играл духовой оркестр, хотя и немного медленнее, чем нужно. Молтби был en fête[14].
– Ах, какой превосходный день, как все удачно складывается, – говорили гуляющие, завидев друг друга.
И тут же, отойдя пару шагов, перешептывались со своими спутниками:
– Господи, да что такое у нее на голове – грелка на чайник?.. Э-э! Тут дело нечисто: смотри-ка, он от нее ни на шаг не отходит…
Славный, веселый, беззаботный Молтби!..
Один только Фергюсон был в своем репертуаре: повернувшись к обществу спиной и попыхивая сигаретой, он смотрел с балюстрады вниз, на толпу.
О чем же думал самый скучный человек в Молтби?
Прямо под ним качалась на волнах лодка, до отказа заполненная людьми. Это Сэм Коллинз, ловец крабов, выехал покататься со своим семейством. Семейство облачилось в лучшие платья. Дамы ежесекундно подпрыгивали – устраивались на скамейках, пересаживались с места на место и болтали руками в воде; на корме разместились жена Сэма, ее сестра, подруга и сестра подруги.
– А я возьми и скажи: да разве можно в эдаком виде… Вся всклокоченная, как не знаю что, физиономия размалевана… – доносилось с лодки.
Сэм сидел на веслах. Лучший костюм, в который он облачился, явно его стеснял: видно было, что ему не терпится все это снять. И шума он не переносил, и неразберихи, когда собирается столько лодок. Он с тоской поглядел на выход из бухты, где, перекатываясь через мол, шумела вода. Потом тяжко вздохнул и покачал головой:
– Как пить дать, сегодня за молом полно макрели!
Но никто его не услышал. Хотя нет, кое-кто услышал: сверху раздался смешок. Сэм поднял голову и увидел, что у балюстрады стоит управляющий банком. Сэм смутился и испуганно улыбнулся. Они оба улыбнулись, а потом посмотрели в сторону выхода из бухты – и вздохнули. И тут Фергюсон подмигнул. Да-да – подмигнул Сэму, ловцу крабов.
«Скучнейший тип, – в эту самую секунду подумал юный Шиптон, оглядывая Фергюсона со спины, – скучнейший».
Фергюсон сидел у стола в кабинете управляющего «Вестерн-банком». Перед ним были разложены бумаги, но он на них даже не глядел. Он барабанил пальцами по колену. Нет, все бесполезно: он никак не мог сосредоточиться, заняться работой. И объяснить это недомоганием не получалось – Фергюсон знал, что совершенно здоров. Никогда в жизни не чувствовал себя так хорошо.
Здоровье в порядке. Но тем не менее что-то было не так, совсем не так. Словно в дальнем уголке сознания свербила какая-то затаенная мысль, только ему не удавалось ее ухватить. Она не давала ему покоя недели или даже месяцы. Ощущение, что жизнь его, в сущности, пустая штука.
Фергюсон стал все чаще задумываться, зачем он сидит здесь день за днем, год за годом? Без забот, не зная горя. Даже война его не затронула. И вот ему уже шестьдесят, почти шестьдесят один. Он занимает одно из самых видных мест в Молтби. У него любящая, верная жена, три прекрасных дочери. А его дом, «Каштаны»? Разве оттуда не открывается лучший в Молтби вид? И разве у него не лучший сад в городе? На самой вершине холма, откуда вся бухта как на ладони.
Еще у него есть собственный летний домик в конце сада. Он любит уединяться там, наблюдать в подзорную трубу за покидающими гавань кораблями. Ну-ка, ну-ка… так вот в чем дело… Вот что за идея маячила перед ним в тумане с тех самых пор, как в его груди поселилось это странное чувство. Как-то раз вечером, уже давно, прошлым летом, он сидел один в своем любимом убежище. Наверное, уснул, поскольку именно во сне он услышал зов. Зов или, вернее, призыв, шедший из глубины души, который проник ему в сердце и завладел умом.
Он помнил, как, вздрогнув, проснулся – весь в ожидании и тревоге. И тогда… приказ прозвучал снова! Фергюсон вскочил на ноги и огляделся. И только тогда сообразил, что это было. Просто-напросто пароходный гудок. Гудок судна, покидающего порт. Уходящего из Молтби. Вот и все. Такое происходит ежедневно. Но отчего такой пустяк проник в его сон? Почему гудок прозвучал, словно призыв восстать из мертвых?
Фергюсон припомнил, как стоял однажды в своем летнем домике, с подзорной трубой под мышкой, и все глядел вслед пароходу, удалявшемуся в открытое море. Три гудка – три протяжных гудка огласили окрестности. Сигнал прощания. Прощания с Молтби. Скоро судно превратилось в пятнышко на горизонте, а потом в еле видную полоску дыма. Прощай, Молтби!
И тут на Фергюсона снизошло озарение. Он же мертв. Все они мертвы. Молтби – мертвый город… Хуже, чем призрачные Помпеи, занесенные пеплом. Единственным живым существом здесь был вот этот самый пароход, покидающий город. Его не сумели удержать. Он ушел раньше, чем все спохватились и попытались его остановить. Теперь уже поздно – на горизонте только полоска дыма. И не важно, куда он направляется. Гудок парохода был зовом, обращенным к нему: живые звали к себе мертвецов. Прощай, Молтби…
Ба! Оказывается, дождь пошел. Хлещет прямо в окно.
Фергюсон снова обратился к лежавшим перед ним документам. Звук привел его в чувство. Что это на него нашло – размечтался среди бела дня? Дождь поливал улицу за окном так, как поливает только в Молтби.
Фергюсон взял в руку перо и принялся писать. Над его головой торжественно тикали настенные часы.
«Касательно изложенного в Вашем письме от…»
Однако перед глазами у него по-прежнему стоял превратившийся в точку корабль у горизонта, а в ушах все дрожал звук прощальной сирены.
Выпив чаю, Фергюсон поднялся из-за стола и подошел к окну. Да, погода типичная для Молтби. После утреннего дождя воздух пропитан сыростью. Солнце пытается выдавить кривую улыбку, и на плоском небе кое-где наметились голубые просветы. Фергюсон направился к двери, бормоча себе под нос что-то про спички. В холле перед кабинетом он задержался и прислушался. Нет, никто за ним не шел. Он втиснулся в свой старый твидовый пиджак, схватил с вешалки шляпу, взял с подставки любимую трость и вышел на улицу.
Внизу, окутанный дымкой тумана, лежал Молтби. Из труб поднимались струйки дыма, с пляжа под городской набережной доносились крики детей. Фергюсон попытался убедить себя, что он всего лишь хочет прогуляться, подышать свежим воздухом. Но если бы дело было только в этом, он прошелся бы по эспланаде и, возможно, добрался бы до поля для игры в гольф.
Отчего же он решительно двинулся в прямо противоположную сторону?
И пошел он в ту сторону не по ошибке или забывчивости. Фергюсон прекрасно знал, куда идет – прямиком к илистому участку берега у дальнего края бухты. Там было очень тихо, безлюдно. Никаких голосов, которые могли бы его потревожить. После отлива чайки копались в тине, выискивая рыбьи ошметки.