А впрочем, наказание Пенкина пока не интересовало. Он лишь так, мысленно пугал им воображаемого противника. Майор вышел на мыслеслед, и дело было в парке Горького. Я стоял перед ним навытяжку, и он вполне справедливо подозревал, что я и есть тот самый очкарик. А я не знал о таком повороте событий, совершенно ни капельки. Потому мне и грезилась дурь необычайная, про шпионов, да дальние страны.
Но майор Пеннин гораздо хитрей, он то располагал информацией и опытом. Он понимал, что иные о себе плохого не смогут вообразить, а некоторые вовсе не ведают, что творят. Потому нить криминального клубка распутывал с тщательностью и чекистским прилежанием.
Так как лето выдалось достаточно жаркое, о безводных ковбойских прериях мне уже не мечталось. Но банановая республика на берегу лазурной лагуны, пальмы и кокосовые орехи виделись настолько, что почти ощущались.
Еще, где-то в стороне, мелькали манишки и фалды лаковых вечерних смокингов. Пятнами ходили круглые, дряблые лица американских нефтедобытчиков в черных котелках и тонких дужках пенсне. Звенели пиастры, курили толстые гаванские сигары. А самое главное, я очень хотел пистолет с именной, дарственной надписью на память.
– Только не выдумывай себе всякой ерунды, – наотмашь оборвал тогда неизвестный стране, но советский майор – экстрасенс Пенкин. – Нечего лишнего сочинять. В нашем деле и так ребусов в пол кузова. Лучше расскажи мне о Федоре из четвертой квартиры.
И тут во второй раз все это – и парк, и лето, и моя маленькая жизнь, т. е. все, что и во мне, и снаружи, поплыло куда-то вдаль, мимо меня, отдельно от бренного тела.
А был Федор моим самым, нет не совсем самым, но закадычным другом. И знали мы друг друга так давно, сколько знали мир вокруг нас. Будто наш старый двор, в котором родились и выросли вместе.
У человека всегда есть что-то, что он помнит лучше прочего. Что-то бывшее наружное, из-за давности знакомства и ежедневности обстоятельств, ставшее непременно внутренним, своим можно сказать.
Это мой мир. Самая памятная его часть. И от изменений здесь, я отказываюсь напрочь. Не хочу принимать чужое вторжение ни под каким соусом.
Я привык к расстоянию до широких, мясистых листьев платана под балконом на третьем этаже. Я привык к разводам азиатского орнамента на ковре в спальне. Я помню рисунок штор на окнах. Я помню лицо матери…
Оно не меняется. Ничто не в силах справиться с этим. И пусть спешат годы, расширяют границы увиденного, здесь все остается по-прежнему. Иначе, куда же нам возвращаться в конце концов? Иначе, как нам оставаться самим собой? К чему стремиться и откуда черпать силы? Внутренний мир неделим, и грубое прикосновение к нему болезненно, как ничто другое.
А у меня кто-то украл Федора. Я чуть с ума не сошел, а злобный кто-то даже не удосужился сказать мне, зачем и почему. Просто оборвал одну из нитей детства так, как никогда не бывает.
Федор пропал, но об этом не знал никто, даже его родители. Однажды вполне обыкновенным утром мы с Даном вышли во двор, а он нет. Дан пошел за ним домой, а там сказали, что такие шутки глупые. И нет, и никогда не было никакого Федора. А еще, они пожалуются нашим родителям.
Я откровенно застопорился на таком непонятном факте. Мы ж не в сказках живем, а в реальности. И замолчал. Не люблю я свои мысли превращать рупор трибун. А у нас правильный во всем и всегда. Он в буйство впал. Его даже к доктору возили. Он ясность любит, а я в конце концов принимаю факт и начинаю над ним раздумывать. Как есть, так и есть. Нужно только понять механизмы причины и следствия. Мне было легче.
Потом, мы вдвоем с Данном целый месяц искали хоть один след из Федоровой жизни. В школе, во дворе, в секции. И не нашли ничего. Даже жженого пятна от дымовушки на скамейке и то не оказалось. А он мне тогда, искрой чуть не выбил глаз. Получается, не только Федор, все с ним связанное исчезло из нашего мира напрочь.
Это самая необъяснимая вещь, которую я знаю. Ведь если бы я только суматик. Но Дан-то, с его характером? И не сговаривались мы, чай не идиоты. В общем, нас так и прозвали во дворе – два Федора или еще с Федькой в голове. Было над чем поприкалываться у наших пацанов.
– Точно вам Дан воду наплел, – наконец выдавил я.
– Нет, – сказал чему-то усталый и донельзя опечаленный Пенкин. – Я самостоятельно опробовал на собственной шкуре. Пренеприятнейшее занятие ставить над собой такие недобрые опыты.
Только скажу я тебе малыш, что дело у нас больно хитрое и важное. Государственная заинтересованность присутствует в нем. Так-то. Чую я подвох чей-то гадкий и сирый, но всеобщий. Будто хотят украсть у нас, что-то главное. Да вот кто, выяснить не могу. Но выясню, еще как выясню, на то и существует наш социалистический, уголовный розыск.